1
19 апреля 1954 года у посольства СССР в Канберре столпились журналисты. В этот день в Москву должна была вылетать жена 3-го секретаря посольства Евдокия Петрова. Вылету предшествовал грандиозный скандал — ее муж, дипломат и сотрудник МГБ, только что попросил убежища и остался в Австралии. Поэтому из советского посольства женщина вышла в сопровождении трех дипломатов.
Со всех сторон кричали репортеры: «Остановитесь, иначе вам смерть или лагерь». Один из журналистов даже протиснулся к открытому окну автомобиля, куда села уезжавшая, и спросил: «Миссис Петрова, не желаете ли вы сделать заявление для прессы?»
Но Петрова хранила молчание.
Во время взлета Евдокия Алексеевна увидела из иллюминатора машину с мужем-перебежчиком, которого австралийцы привезли в аэропорт для возможного разговора с женой.
Так как полет был дальним, то предстоял транзит, поэтому самолет сел в Дарвине. Это был последний австралийский город на маршруте. Здесь на борт лайнера поднялся представитель австралийского правительства «мистер Лейден» и еще раз спросил Петрову, желает ли она остаться в Австралии?
В это же время полиция попыталась разоружить дипломатов, сопровождавших Петрову. А через несколько минут пассажирке предложили подойти в комнату для телефонных переговоров с мужем, куда она вошла с сопровождающими. Там Петрова, выслушав аргументацию супруга, в конце разговора сказала: «Ты мне не муж! Прощай!» Но после этого она все же прошла в отдельную комнату с «мистером Лейденом» и там сказала, что у нее нет другого выхода... Она решила остаться.
Эти супруги-дипломаты на самом деле были сотрудниками советской разведки. Их откровения стали самыми необычными, если не сказать экзотическими, признаниями.
Среди них нам интересно лишь одно воспоминание Евдокии Петровой, имеющее прямое отношение к биографии Воланда. Когда-то первый муж Петровой, чех Роман Кривош-Неманич, был одним из лучших дешифровщиков Спецотдела ОГПУ, а затем НКВД. В спецотделе работал и его отец Владимир Иванович. Чешские интеллектуалы были известны и президенту Чехословакии, добивавшемуся их возращения на родину. Однако люди, знавшие столько, навряд ли могли рассчитывать на отъезд из СССР. Петрова и сама работала в отделе с мужем и свекром. Пути Кривоша-Неманича и его жены Евдокии разошлись в 1937 году, когда он стал жертвой репрессий.
Вспоминая свою работу в сверхсекретном Спецотделе ОГПУ, Петрова рассказала скандальную историю о главе этого отдела, старом большевике, секретаре Ленина, стенографировавшем его апрельские тезисы, Глебе Ивановиче Бокие. Он был одной из самых загадочных фигур центрального аппарата НКВД.
В спецотделе с некоторых пор стали говорить о каких-то оргиях, которые проходили на спецдаче отдела в Кучино. Евдокия однажды поинтересовалась правдивостью этой информации у одного из сотрудников.
Он ответил ей: «Если ты только обмолвишься об этом кому-нибудь, он сделает твою жизнь невыносимой. Ты играешь с огнем»1.
Антураж историй, которые рассказывались шепотом, походил во многом на то, что происходит в 23-й главе романа, названной «Великий бал у сатаны». И это не шутки. В допросе Глеба Бокия от 1937 года, который велся подряд двое суток — 17—18 мая, все, что обсуждала Петрова в кулуарах отдела с сослуживцем, приобретает неожиданные подробности...
Вопрос: Дайте показания об обстоятельствах организации вами так называемой «Дачной Коммуны».
Ответ: «Дачная Коммуна» была организована мной в 1921 году из числа сотрудников руководившегося мной Спецотдела ВЧК-ОГПУ. Всех входящих в «Коммуну» на протяжении ее существования лиц не помню. В последнее время в ней состояли сотрудники Спецотдела: Эйхманс, Костин, Мянник, Николаев, Родионов, Вишняков, Титов, Мухин и инженер Мосторга Сосновский Александр Яковлевич, мой старый товарищ по Горному институту.
«Коммуна» была организована мной под влиянием начавших охватывать меня мистических настроений — чувства одиночества и стремления найти выход из него. Мне казалось, что в людях, в отношениях между товарищами происходит очерствение чувств. Хотелось видеть в людях больше теплоты и участия друг к другу, и организацией «Коммуны» я думал достичь создания такого спаянного товариществом коллектива.
Аморальных целей при самой организации «Коммуны» я себе не ставил. Постепенно, однако, в силу морально-бытового разложения членов и, в частности, усилившихся у меня мистических настроений «Коммуна» наша выродилась в антиобщественное образование с аморальными мистическими оргиями, приведшими нас к ряду трагических эксцессов на сексуальной и др. почве.
Вопрос: Какие именно эксцессы имели место среди членов «Коммуны»?
Ответ: Примерно в 1925—1927 году на почве ревности к жене застрелился сотрудник Спецотдела Баринов, участвовавший вместе со своей женой в эротических оргиях в нашей «Коммуне». В 1931—1932 году покушалась на самоубийство жена члена «Коммуны» Мянника.
Значительно раньше этого при неизвестных обстоятельствах попал на станции Кучино под поезд сотрудник Спецотдела Майоров, возвращаясь с нашей дачи, где он присутствовал на очередном сборище членов «Коммуны».
Года за два до этого в пьяном виде в Москве попал под поезд член нашей коммуны Евстафьев. Лет пять тому назад умер от злоупотреблений алкоголем член «Коммуны» сотрудник Спецотдела Марков.
Вопрос: Расскажите об устраивавшихся в Кучино эротических оргиях.
Ответ: У нас существовал следующий порядок.
Под выходной день члены «Коммуны» выезжали обычно на приобретенную нами дачу на станции Кучино. Нередко, кроме членов «Коммуны», приглашались и посторонние гости — артисты, цыгане, танцоры.
Приезжая на дачу, мы, если был теплый день, раздевались и в трусах шли работать в сад или огород. Работа эта носила символическое значение. При организации «Коммуны» я исходил из облагораживающего влияния физического труда, ввел этот своего рода ритуал в неписаный статут нашей «Коммуны», и ему обычно подчинялись как члены «Коммуны», так и гости.
Проработав в саду, мы, продолжая оставаться раздетыми, шли в помещение и садились за ужин. Я выносил из своей комнаты приготовленные мной лично специальные спиртные напитки, и по моему приглашению присутствовавшие приступали к еде и выпивке.
За ужином мы танцевали, пели похабные песни, вели эротические разговоры и демонстрировали имевшийся у меня специальный альбом с порнографическими карточками. Носило все это характер оргии, и некоторые присутствовавшие иногда напивались до невменяемого состояния.
После ужина большинство мужчин и женщин вместе шли в баню. Бывали случаи, когда эти коллективные посещения бани устраивались два раза в вечер. Иногда попойка продолжалась и в бане, в предбаннике, куда выходили время от времени желавшие выпить.
Вопрос: Для чего вами устраивались эти отвратительные оргии?
Ответ: Прямых эротических целей я вначале не преследовал. Поддавшись охватившим меня мистическим настроениям, я ввел эти «ритуалы» в поисках более высоких, упрощающих взаимоотношения полов, форм общения мужчин и женщин. В дальнейшем, однако, они уже сами собой вылились в описанные мной аморальные оргии. И я, потеряв ощущение грани между мистическим и реальным миром, скатился в болото разврата2.
Отнюдь не думаю, что все, что заявлено в протоколе 1937 года, является объективными данными, а способ их получения вызывает много вопросов. Но легенда о сексуальной одержимости «Воланда» и изощренных оргиях становится отправным пунктом опасного сочинения Булгакова. Ведь писатель может использовать и слух, и сплетню, и порочную информацию как эффектный момент для биографии литературного героя, источник которой не важен читателю и навряд ли будет когда-то известен.
С другой стороны, гимнософисты из спецотдела, если они там действительно были, не считались бы в СССР преступниками. Тем более что хождение голышом они практиковали в закрытом пространстве, и в общем-то даже бане, где это уместно. И кроме того, в те же времена в центре Москвы, в двух шагах от Кремля, на Пречистенской набережной, рядом с уличной амфитеатром-купелью храма Христа Спасителя в конце 1920-х — начале 1930-х годов XX века существовал общедоступный нудистский пляж.
Но обратим внимание на одно действие, описанное в допросе подчиненного Глеба Бокия, — сотрудника 2-го отделения Спецотдела НКВД Н.В. Клименкова. Пусть внешне оно и не самое сенсационное, но вполне в духе времени и сталинской безбожной пятилетки. Вот что говорил арестованный:
«Спящих же в пьяном виде часто «хоронили» живыми, однажды решили похоронить, кажется, Филиппова и чуть его не засыпали в яме живого. Все это делалось при поповском облачении, которое специально для «дачи» было привезено из Соловков. Обычно двое-трое наряжались в это поповское платье, и начиналось «пьяное богослужение»»3.
Подобного рода акции больше напоминали антирелигиозные действия и были вполне в духе времени. Возможно, поэтому «пьяное богослужение» никоим образом не было вменено Бокию в вину и в его деле проигнорировано.
2
Воланд приезжает в булгаковскую Москву как посланец небесной прокуратуры и так, собственно, себя и ведет. В его речи присутствуют властные, категорические интонации, жесткие обвинения и, конечно же, презрение к собеседникам. Он знает все про всех. И гипнотически на всех действует. При этом персонаж обладает невероятным обаянием, и трудно назвать этого мистера Зло собственно злом как таковым. Он живое воплощение, притягивающее таинственными качествами, которые указывают Берлиозу и Бездомному на посвященность «прохожего» в вопросы, выходящие далеко за компетентность обычного или даже осведомленного человека.
Он провидит смерть Берлиоза, прикинув буквально на пальцах его гороскоп и анкетные данные. Ему ведомо, что Бездомный-Понырев угодит в психиатрическую клинику! Он более Понтия Пилата разбирается в милосердии и тонкостях фатальных обстоятельств.
Такая яркая живость образа кажется невозможной без образца для ее написания. Но близкий Булгакову С.А. Ермолинский, как будто бы со слов автора, вспоминал, что Михаил Афанасьевич говорил: «...У Воланда никаких прототипов нет. Очень прошу тебя, имей это в виду»4.
Но вспомним вновь встречу на Патриарших и приведем описание портрета главного персонажа романа: «По виду — лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой».
Если взглянуть на портреты Глеба Бокия разных периодов времени, то помимо знакомых черт, в том числе и своеобразного «прикуса», можно заметить некоторые особенности5. На портрете 1918 года он еще революционер-идеалист, член военно-революционного комитета. А на втором он уже глава ВЧК. Первый и второй портрет разделяют несколько месяцев — но между ними и происходит рождение того, настоящего Воланда. К этому «возмужанию» приводит убийство Каннегисером 30 августа 1918 года главы Петрочека М. Урицкого. Уже 2 сентября 1918 года глава ВЦИК Яков Свердлов объявляет красный террор по всей территории Советской республики.
Глеб Бокий, как заместитель покойного Урицкого, становится главой Петрочека и проводит в жизнь программу, обозначенную постановлением Совнаркома: «обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью», «освобождение от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях», «подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам»6.
Это для Глеба Ивановича не только время расстрелов, но и экспроприаций ценностей, которые необходимы идеям Ленина и Коммунистическому интернационалу, разворачивающему программу революций по всей Европе. Эти, как правило, драгоценности, зашитые в дно чемоданов, переправляли коммунистам Европы.
«Переговорив с Владимиром Ильичом, мы пришли к заключению, что пяти миллионов мало, что нужно увеличить отправляемую сумму до 20 миллионов франков (приблизительно 1 миллион ф/с). Соберут ли сразу такую сумму, неизвестно»7, — писал Ян Берзин Григорию Зиновьеву. Вот это «соберут ли сразу» — то есть золото, алмазы и другие драгоценные камни — и должна была обеспечивать петроградская ЧК, которой в конце 1918 года руководил Бокий.
Маргарита Ямщикова, близко знавшая этого человека, писала:
«Он не говорил мне о том, как и много ли подписывал смертных приговоров сам, и я умышленно, из деликатности, не спрашивала, особенно после того, как у нас был разговор о присутствии при расстрелах по приговору ЧеКа.
Я тогда, помню, спросила:
— Скажи, где это происходит? В здании или где-нибудь за городом?
Разговор шел уже в Москве, где ЧеКа помещался на Лубянке. Он отвечал: в здании.
— Скажи, и ты... ты бываешь на них?
Он смотрел мне прямо в глаза, не пряча взгляда. Мне вспомнились рассказы товарищей о его жестокости, проявлявшейся к полицейским агентам и шпикам. Голос его звучал твердо:
— Я присутствую при расстрелах для того, чтобы работающие рука об руку со мною не смогли бы говорить обо мне, что я, подписывающий приговоры, уклоняюсь от присутствия при их исполнении, поручая дело другим, и затыкаю ватой уши, чтобы не расстраивать нервы»8.
Бокию доверят самые секретные и очень конфиденциальные операции, в которых утечка информации должна была быть исключена. Он пользуется личным доверием Ленина, который, видимо, не забывает опасных дней начала июля 1917 года, когда и его жизнь зависела от действий Бокия, а верные Временному правительству войска заняли особняк Кшесинской.
Булгаковское «рот какой-то кривой» становится еще более очевидным на фото комиссара госбезопасности 3-го ранга Бокия с удостоверения для прохода в центральный аппарат НКВД СССР. Здесь он уже имеет за спиной опыт самого разного порядка, хотя если сравнивать с первым портретом — это человек уже без всяких иллюзий.
Заметим, какие бы претензии НКВД ни предъявлял Бокию в 1937 году, при жизни Дзержинского он пользовался безграничным доверием первого главы чекистов и по его приказу составлял специальные списки сотрудников аппарата, с указанием их политических пристрастий, принадлежности к левой или правой оппозиции в партии.
Но если иметь в виду пристрастия самого прототипа, то он был личностью аскетической. Спал на простой кровати. Обходился только служебной одеждой. Но, конечно, всегда гладко выбрит. И, конечно, брюнет. Обратите внимание на брови — они действительно одна выше другой.
Глеб Бокий был не просто одним из создателей ВЧК. Еще ранее он стоял у истока русского коммунизма и большевизма: был членом Союза борьбы за освобождение рабочего класса, куда вступил в 1897 году, о чем непременно писал в большевистских анкетах. В Горном институте такой студент считался экстремистом и за это не раз оказывался в тюрьме, что помешало ему получить высшее образование. При этом Глеб Иванович был из семьи очень известного военного Ивана Бокия, штабного офицера. Поэтому брат Глеба Борис в своей анкете Охранному отделению честно пишет «из штаб-офицерских детей»9. Тем не менее позднее, уже при советской власти, в своей анкете Глеб Бокий напишет другую профессию отца — «учитель». Это, конечно, тоже правда, но не вся: его отец, уйдя в отставку из армии, преподавал математику последнему царю — Николаю II.
Непролетарское происхождение как фатальное обстоятельство, видимо, ему, крупному революционеру, не импонировало. Тем более что в среде студентов-марксистов Бокий специализировался на выявлении агентов охранного отделения в подполье и борьбе с наружным наблюдением Охранки.
В дни Временного правительства он становится секретарем Петроградского комитета РСДРП(б) и одним из хозяев дворца Кшесинской, где заседало руководство большевистской фракции Российской социал-демократической партии. Ему Ленин поручит секретарские функции в момент ожесточенной дискуссии большевиков вокруг плана первого захвата власти в июльские дни 1917 года в Петрограде. По сложившейся традиции в ОГПУ, а затем и в переформатированном Сталиным НКВД именно два бывших ответственных перед Лениным лица, Бокий и Агранов, будут занимать важные посты в чекистском руководстве. И надо сказать, что отдел Агранова будет заниматься интеллигенцией, в том числе и таким авторами, как Булгаков.
В 1921 году Ленин одобряет кандидатуру Бокия в качестве главы Специального отдела, особого подразделения ВЧК-ОГПУ, которое занимается шифровкой и расшифровкой секретной переписки. Советский дипломат Леонид Красин поделился своими обоснованными подозрениями о том, что иностранцы читают советскую переписку. Вот почему перед Бокием ставится задача о создании так называемого «русского кода» — перечня шифров, применяемых в СССР.
Зять Бокия и одно время сотрудник его отдела, впоследствии правозащитник Лев Разгон вспоминал: «Он же не занимался иноразведкой. И раскрывал все тайны шпионских радиостанций. Он их раскрывал. Он расшифровывал. Они пеленговались»10.
Глебу Ивановичу доверялись не только шифры, но и сама система допуска к секретной информации, когда отрабатывались всевозможные особенности той или иной личности, устанавливались родственники и политические пристрастия того, кто должен был получить чрезвычайные документы на руки.
Кроме того, в недрах Спецотдела создается структура, выполняющая разного рода научные задания, которая именуется «Лабораторией». Там проектируют технические приспособления и аппараты, необходимые как самому отделу, так и лицам, выполняющим задания ОГПУ по всему миру.
Доверие к Бокию было настолько высоко, что в 1922—1924 годах он обсуждает самые щепетильные моменты переговоров с немецкими врачами, связанные с тайными консультациями и гонорарами, тогда, когда здоровье Ленина пошатнулось и начался процесс умственной деградации вождя.
В 1927 году, в юбилей Октября и ВЧК, Бокий награждается грамотой коллегии ОГПУ и именным маузером. Его имя носит пароход, своеобразный паром между Кемью и Соловецкими островами. Еще один такой ходит и по Волге. Даже на лагерных купонах на Соловках выгравирована подпись главы Спецотдела ОГПУ Г.И. Бокия.
В его ведении СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения, куда ссылалась опальная и оппозиционная особая, как правило известная обществу, интеллигенция. Это ведь в разговоре с Воландом возникает идея отправки туда Иммануила Канта.
«— Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
— Иван! — сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.
— Именно, именно, — закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, — ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут»».
Целый документальный фильм был снят о поездке Глеба Бокий на Соловки, вместе с прокурором Верховного суда СССР П.А. Красиковым и его помощником Р. Катаняном. Бокий сопровождал их и как глава Спецотдела, и как член Коллегии Верховного суда. То есть и судья, и хозяин судьбы заключенных — в СССР такое было возможно. В 1929 году, к которому мы часто возвращаемся в этом повествовании, Бокий совершил еще одну поездку на соловецкий архипелаг, сопровождая Максима Горького.
3
Темный, мистический флер тянулся за Глебом Ивановичем с первого же момента появления его Спецотдела. В материалах 1937 года, когда разворачивался один из репрессивных процессов против Бокия и сотрудников его отдела, имеется много странных и весьма экзотических моментов, связанных с его фигурой, вполне напоминающих антураж главного персонажа булгаковского романа.
В конце 1924 года бывшие сотрудники Бокия по Петроградской ЧК времен красного террора привозят в Москву крупного мистика, поклонника идей Атанасиуса Кирхера11 и Сент-Ив д'Альвейдра12 Александра Барченко. Харизматичный и увлекающийся всевозможными магическими практиками, он быстро становится важной фигурой в жизни и судьбе Бокия, который предлагает ученому использовать для экстраординарных исследований возможности его Спецотдела ОГПУ, а Барченко обещает немало, он предсказатель политических пертурбаций как в Советской России, так и за рубежом. Мистик провидит и какие-то апокалиптические события.
Визит Барченко столь значим (а с ним встретился и замначальника Секретного отдела Яков Агранов), что экстрасенса приглашают выступить на коллегии ОГПУ — этот момент обсуждается даже в допросе НКВД.
В структуре Спецотдела Барченко создает тайное общество — Единое трудовое братство. Его адепты и стали успешными лоббистами интересов экстрасенса перед руководителями Центрального аппарата ОГПУ и высшего руководства вплоть до Дзержинского.
Вот что показывал Барченко: «Через посредство представителя Единого Трудового Братства Владимирова и Лейсмейера в конце 1924 года я связался в Москве с Г.И. Бокием, бывшим начальником Спецотдела ОГПУ. В ходе общения с Бокием я привлек его интерес к мистической теории Дюнхор и установлению контакта с Шамбалой, с тем чтобы продвигать эти вопросы в Политбюро ЦК ВКП(б)»13.
В составленном заключении для Политбюро глава Народного комиссариата иностранных дел Чичерин писал:
«Некто Барченко уже 19 лет изучает вопрос о нахождении остатков доисторической культуры. Его теория заключается в том, что в доисторические времена человечество развило необыкновенно богатую культуру, далеко превосходившую в своих научных достижениях переживаемый нами исторический период. Далее он считает, в среднеазиатских центрах умственной культуры, в Лхасе, в тайных братствах, существующих в Афганистане и тому под., сохранились остатки научных познаний этой богатой доисторической культуры. С этой теорией Барченко обратился к тов. Бокию, который ею необыкновенно заинтересовался и решил использовать аппарат своего Спецотдела для нахождения остатков доисторической культуры. Доклад об этом был сделан на Коллегии Президиума ОГПУ, которое точно так же чрезвычайно заинтересовалось задачей нахождения остатков доисторической культуры и решило употребить для этого некоторые финансовые средства, которые, по-видимому, у него имеются. Ко мне пришли два товарища из ОГПУ и сам Барченко, для того чтобы заручиться моим содействием для поездки в Афганистан с целью связаться с тайными братствами»14.
Благодаря Барченко Спецотдел начинает создавать нечто странное — оккультный и мистический интернационал. Его тайный съезд должен был пройти в Москве в том самом 1929 году. И, наверное, прошел бы, если бы не ряд интриг.
Барченко, именовавший себя «Доктором Черным», пользовался репутацией медиума, спирита, вызывающего духов, и экзотического колдуна. Близкая к Бокию Ямщикова в своих мемуарах так описывает странности Барченко:
«Глеб отрывочно рассказывал о том, что делал и говорил «Колдун». Кроме разных «научных» откровений и фантастических небылиц он занимался еще и «раскрытием крамолы»»15.
В другом месте Ямщикова вспоминает разговор с Бокием, который раскрывает тайну влияния на него Барченко.
«Глеб продолжал мечтать о зароненной «Колдуном» фантастической идее. Он говорил мне, возвращая книжки «тайных обществ» и список сочинений о масонстве:
— Все это поможет идее посева коммунизма во всем мире. Все это важно для завоеваний наших...
— Для завоеваний? Но как же это, я не понимаю, Глеб?..
— Не понимаешь, а я начал и иду твердо. И человек нашелся как раз такой как надо — смелый и находчивый, знающий фарсидский язык, понятный для всего Востока... Ведь с Востока мы начинаем коммунистическое воспитание всего мира. Вот она, древняя Шамбала, о которой говорится в «Присцилле из Александрии»16, — мы ее вернем»17.
Мемуары Маргариты Владимировны Ямщиковой, писавшей под псевдонимом Ал. Алтаев, проливают свет и на дополнительную причину появления Воланда на смотровой площадке баженовского здания:
«...Посещая моего учителя и друга, руководившего мною во время работы в Смольном, Владимира Ивановича Невского, я услышала, что ГПУ опустошило Ленинскую библиотеку, вытребовав всю масонскую литературу. Я повинилась, что дала Бокию список масонской литературы...»18
Ко всем своим талантам эзотерика и мистика Александр Васильевич Барченко был гипнотизером и экстрасенсом: «О способностях А.В. Барченко как экстрасенса я слышал от самого Москвина», — сообщает Лев Разгон в копии факса Троньону от 04.03.1991 года19.
Но скажу честно, во время личной беседы с Львом Эммануиловичем у меня все время возникало ощущение, что он знает несколько больше и за его уклончивыми и дипломатическими формулировками скрывается какая-то другая, невероятная истина, которую он не желал бы обнародовать.
4
Именно идентификация Бокия как Воланда и объясняет, почему, несмотря на внешние приметы Тверского бульвара в описании первой встречи, автор тем не менее настойчиво называет местом именно скамейку у Патриарших прудов. Такой сверхзаконспирированный чекистский начальник, как Бокий, не мог бы сидеть на бульваре, где в это время кишела жизнь: он рисковал бы стать жертвой, например, покушения. Другое дело, дорожка вдоль Патриарших прудов. Здесь по крайней мере было тихо, и тут даже было понятно, куда именно мог бы собираться прототип Воланда. И это не секрет, что изначально либо он вышел, либо же, наоборот, направлялся на конкретный адрес — на Спиридоновку, в дом 26, квартиру 21.
Здесь, в цэковском доме, всего в шести минутах ходьбы от обозначенной Булгаковым скамейки, проживал бывший студент Горного института, друг Глеба Бокия, глава Орграспредотдела ЦК Иван Москвин. Его супруга Софья Александровна была первой женой Глеба Бокия. От нее у Глеба Ивановича были две дочери. Старшая из них жила с отцом, другая — в семье Москвина на Спиридоновке.
«И говоря по совести, напомнить о Москвине должен был я»20, — поясняет Лев Разгон в своей книге мрачных мемуаров.
Не приходится сомневаться, что в этой квартире на Спиридоновке «Воланд» встречался с множеством звезд советской политики и художественного мира. И среди них тот, который, конечно, был знаком с Булгаковым, не политик, а актер МХТ Иван Москвин, который часто бывал в доме своего полного тезки.
«Какие они были веселые, эти вечера на Спиридоновке! — восклицает Лев Разгон. — Два Ивана Михайловича приезжали поздно: один из театра, другой из своего правительственного офиса. К этому времени те, кто были помоложе и посвободнее, уже входили в зенит веселья. Оба Москвина немедленно включались в шумные разговоры. И допоздна, до двух-трех часов пел народные песни Озеров. Москвин-артист организовывал хор, который пел старые солдатские песни и рассказывал малопристойные смешные истории, уверяя, что это он читает рассказы Горбунова или даже Чехова. И только в два-три часа ночи Иван Михайлович вызывал машину, чтобы развезти гостей по домам»21.
В тех мемуарах Разгон вспоминает и о появлении в доме и гостя с Патриарших: «Глеб Иванович не принимал участия в застольном шумстве, но с удовольствием прислушивался к нему и никого не стеснял. Сидел, пил вино или что-нибудь покрепче и курил одну за другой сигареты, которые тут же скручивал из какого-то ароматного табака и желтой турецкой бумаги»22.
Но вспомним несколько финальных абзацев из «Мастера и Маргариты»:
«И когда наступает полнолуние, ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Под вечер он выходит и идет на Патриаршие пруды. Сидя на скамейке, Иван Николаевич уже откровенно разговаривает сам с собой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему турникет. Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с места и всегда по одному и тому же маршруту, через Спиридоновку, с пустыми и незрячими глазами идет в Арбатские переулки.
Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где висит покосившийся старый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за которой он видит пышный, но еще не одетый сад, а в нем — окрашенный луною с того боку, где выступает фонарь с трехстворчатым окном, и темный с другого — готический особняк.
Профессор не знает, что влечет его к решетке и кто живет в этом особняке, но знает, что бороться ему с собою в полнолуние не приходится».
Что это за странный маршрут предлагает пройти нам с Бездомным-Поныревым Михаил Булгаков?
Как ни странно, ответ будет в мемуарах Льва Разгона, и вот как он излагает один из рассказов Бокия: «Его суждения о людях были категоричны и основывались на каких-то деталях, для него решающих.
— Литвинов — говорил он, — Литвинов — человек, с которым нельзя иметь дело и которому нельзя верить. Представьте, в двадцать первом году я ему сказал, что у него плохо охраняется комната, где находится сейф с секретными документами, и что кончится тем, что их у него свиснут... Литвинов расхохотался, и тогда я предложил ему пари на бутылку французского коньяка, я у него документы из сейфа выкраду. Ударили по рукам. После этого он делает то, что уже было непорядочным: поставил у дверей комнаты, которая раньше не охранялась, часового. Ну, все равно, конечно: мои люди залезли в комнату, вскрыли сейф и забрали документы. Я посылаю эти документы Литвинову и пишу ему, чтобы прислал проигранный коньяк. И представьте себе: на другой день мне звонит Ленин и говорит, что к нему поступила жалоба Литвинова, что я взломал его сейф и выкрал секретные материалы... Можно ли после этого верить подобному человеку?»23
Дело в том, что Иван Бездомный-Понырев в финале романа отправляется от места, на котором произошла встреча с Воландом, вдоль пруда, проходит мимо того самого дома, где жил Иван Москвин, и останавливается у дома 17 по Спиридоновке, сегодня это Дом приемов МИД. Но до 1938 года здесь жил нарком иностранных дел М.М. Литвинов. Почему к его месту жительства тянет Понырева? Возможно, потому что из квартиры Москвина можно разглядеть этот фантастический дом, стоящий через дорогу, и вспомнить историю «некрасивого поведения» крупного советского дипломата.
Но возможно, что появление в романе особняка — форма литературной благодарности Булгакова Литвинову за посещение им 3 сентября 1933 года спектакля по его пьесе «Дни Турбиных» вместе с премьер-министром Франции Эррио.
В тот день актеры во МХТ были в ударе. А после оваций в финале спектакля состоялось представление Булгакова премьер-министру Франции. Вот как этот диалог воспроизводится по воспоминаниям жены писателя: «Вопрос Литвинова: какие пьесы вы еще написали?
— «Зойкину квартиру», «Мольера»...
Эррио:
— Были ли когда-нибудь за границей?
— Jamais24.
Крайнее удивление.
— Mais pourquoi25?!
— Нужно приглашение, а также разрешение Советского правительства.
— Так я вас приглашаю!»26
Булгаков мечтал выехать за границу, а конкретно в Париж, как это удалось его другу и в определенном смысле наставнику в литературе Евгению Замятину. Мечта Михаила Афанасьевича так и не сбылась — хотя Эррио подготовил бы ему такую возможность.
А вот что видит Бездомный-Понырев в романе далее:
«Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно увидит одно и то же. Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное.
Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо непременно поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:
— Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..»
Человек с бородкой и в пенсе это не Эррио, и не Литвинов. Это призрак еще живого на момент написания романа человека — последнего дореволюционного хозяина особняка — крупного промышленника Михаила Павловича Рябушинского. Он был женат на одной из самых красивых женщин Москвы, дочери капельдинера Большого театра, танцовщице кордебалета Татьяне Примаковой. И кроме того, в отличие от Булгакова, — он уехал именно в Париж.
5
В различного рода материалах, как мемуарных, так и архивных, прототип Воланда — Глеб Иванович Бокий, рисуется человеком с особыми принципами, несколько в стороне стоявший в 20—30-е годы от многих героев политических баталий, происходивших на вершине большевистской власти. В частности, он устранился от партийной полемики, происходившей на партсобраниях центрального аппарата ОГПУ-НКВД. О его отстраненности от жизни большевистской ячейки Лубянки мне рассказывал бывший парторг этой организации Борис Гудзь, вспоминавший, что на собраниях он практически не принимал участия в дискуссии.
Возможно, никто бы никогда не узнал ни о той самой коммуне, ни об экстрасенсе докторе Барченко, если бы Бокий придерживался менее жестких принципов и не относился критично к тому, что происходило в дни Большого террора на Лубянке. Вот что говорил мне Лев Разгон во время интервью: «О работе других отделов он отзывался пренебрежительно. Это «липачи»27».
Существует даже такая легенда о Бокии: когда его вызвали в кабинет нового главы НКВД Ежова и тот предложил ему сдать важные материалы, компрометирующие некоторых членов советского руководства, Глеб Иванович отказался. И на фразу Ежова «это приказ Сталина» ответил: «А что мне Сталин? Меня Ленин на это место поставил».
19 декабря 1994 года я рассказал об этой истории Льву Разгону, а он мне ответил: «Я не слышал об этом, но допускаю такую возможность: он обладал компроматом на кого-нибудь, безусловно. Он был самый информированный человек. Потому что все шифровки, которые приходили в ОГПУ, — он их читал»28.
Ленин при жизни расставлял на ответственные посты людей, максимально ему преданных. И таким он посчитал Бокия. Ему. доверили руководство Специальным отделом при ОГПУ. Это означало, что этот отдел должен был напрямую подчиняться вождю. Такой статус предполагал и особые функции, связанные с секретностью учреждения, возвышавшегося даже над самим мегалитом ОГПУ. Фактически к Бокию стекались исключительно все тайны высшего руководства СССР. К тому же подразделение до реформы ОГПУ-НКВД 1934 года обладало особым статусом — маленькая приставка «при» означала на деле прямое подчинение главе ЦК, а не главе силовой структуры.
6
Бокий жил в ведомственном доме, прямо напротив входа в Центральный аппарат. Так что оперативная группа, посланная за ним, могла просто перейти улицу, не обременяя себя поездкой в «воронке». Арест Бокия 16 мая 1937 года сопровождался обыском, который выявил у него не только масонскую литературу и разного рода мистические символы, но и, например, связку засушенных мужских половых органов. Что в действительности стояло за этими чрезвычайно странными находками? Имели ли они отношение к тем историям про оргии на даче в Кучино? Были ли частью каких-то магических или колдовских практик? Все эти вопросы до сих пор остаются загадочными.
В расстрельном сталинском списке осуждённых сотрудников НКВД фамилия Бокия идет под номером 629.
Доктор Барченко был арестован через пять дней после Глеба Бокия, 21 мая 1937 года. В Обвинительном заключении Александра Васильевича по статье 58/6-58/11 УК РСФСР подтверждается идея несостоявшегося события 1929 года: «Добиваясь создания наиболее благоприятных условий для деятельности этих сект и объединения их антисоветской работы, Барченко пытался провести при содействии Бокия легализацию этих сект и организацию съезда их представителей...»
Собственно, с этих арестов начало раскручиваться экзотическое даже для НКВД образца 1937 года дело масонской организации «Единое трудовое братство». Было проведено множество арестов среди сотрудников Бокия в НКВД, в аппарате НКИД и научных учреждениях Москвы.
Несмотря на убежденность следствия в полной ликвидации и аресте всех членов Единого трудового братства, сделать это чекистским органам так и не удалось. Ряд его членов бросили вызов всемогущей организации: они бежали в провинцию и скрылись от карающего меча боевого караула пролетарской диктатуры. И это осталось для них без последствий. Сделал это и человек, который ранее работал в структуре органов милиции и при этом тайно состоял в русской подпольной секте староверов, с которым по поручению Бокия и устанавливал когда-то связи Александр Барченко.
Сын избежавшего репрессий члена Единого трудового братства занимал впоследствии важное место в структуре Генеральной прокуратуры СССР и входил в следственную группу Гдляна-Иванова.
Примечания
1. Прохоров Д.П., Лемехов О.И. Перебежчики. Заочно расстреляны. М., 2001. С. 170.
2. ЦА ФСБ. Дело Бокия Г.И. Протокол допроса Бокия Г.И. от 17—18 мая 1937 года.
3. ЦА ФСБ. Дело Клименкова Н.В. Допрос от 29 сентября 1938 года.
4. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 622.
5. Портреты на вклейке.
6. Еженедельник ВЧК. 1918. № 1. С. 11.
7. РГАСПИ. Ф. 495, оп. 18, д. 5.
8. Псков. № 14. 2001.
9. Его анкетные данные имеются в картотеке Особого отдела Департамента полиции МВД Российской империи. См. ГАРФ. Ф. 102, 3 Делопроизводство, л. Г/95, 9779.
10. Магнитофонные записи автора.
11. Атанасиус Кирхер (1602—1680) — немецкий ученый, полиглот, астролог и мистик.
12. Александр Сент-Ив д'Альвейдр (1842—1909) — французский мистик, писатель, оккультный изобретатель, создатель тайных организаций и апокалиптических теорий.
13. ЦА ФСБ. Протокол допроса Барченко А.В. от 10 июня 1937 года.
14. АПРФ. Ф.З, оп. 65. Д. 739, л. 57.
15. Псков. № 15, 2001.
16. Роман французского писателя Мориса Магра (1877—1941), поклонника эзотерических экспериментов и путешественника.
17. Псков. № 15, 2001.
18. Там же.
19. Архив автора.
20. Разгон Л.Э. Плен в своем отчестве. М., 1994. С. 44.
21. Там же. С. 57.
22. Разгон Л.Э. Плен в своем отчестве. М., 1994. С. 65.
23. Разгон Л.Э. Плен в своем отчестве. М., 1994. С. 66.
24. Никогда (франц.).
25. Но почему? (франц.)
26. Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. М., 1989. С. 275.
27. Магнитофонные записи автора.
28. Там же.
29. АПРФ. Оп. 24, д. 412, л. 134.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |