Прощай, прекрасный неповторимый Париж! Ехать пришлось через Рур, проезжать его сердце — Эссен, центр крупповской индустрии. Над городом, по небу от дыхания бесчисленных заводов плыло розовое облако.
Проезжали Кельн. Совсем близко от железной дороги стоит знаменитый собор — жемчужина немецкой готики... Забегу вперед: вообще, если будут говорить, что Берлин некрасивый, не верьте. Это красивый, величественный город, но мрачный. Что же, города строят люди. Каков народ, таков и город...
Наш пансион на углу Курфюрстендамм и Уландштрассе. Владеет им немецкая семья Вебер. Отец, мать, три сына и дочь. Один из сыновей покинул отчий дом, не выдержав деспотизма отца. Глава семьи — дорогой мужской портной. Его ателье — внизу, в первом этаже. Старший сын ведет дела с клиентами пансиона. Единственная дочь Лизхен — моя ровесница. Мимоходом она спрашивает меня:
— Где ваша мама?
— Она умерла.
Лизхен вздыхает: «Какая вы счастливая, что у вас нет матери!» Вот так-так!
Как-то совершенно случайно я набрела на ее роман. Это уже немолодой (сильно за сорок) врач-грек, который отбывал практику в одной из берлинских больниц. Однажды фрау Вебер сказала мне: «Ведь Лизхен уедет так далеко!» Но стоило только взглянуть в хитрые глазки грека, чтобы понять, что никуда Лизхен не уедет, а уедет он к своей супруге и, конечно, куче детишек. Но ничего подобного я не сказала, тем более принимая во внимание фразу Лизхен «Какая вы счастливая, что у вас нет матери!».
Та же фрау Вебер попросила меня послушать, как поет ее дочь. Ничего хорошего я от этого не ждала. Лизхен села за пианино и запела горловым сдавленным голосом «Оду королеве Луизе» (или что-то в этом роде). Все королевы Луизы, о которых я хоть что-то помнила, пронеслись в моей голове, но ни на одной я не смогла остановиться, а между тем Лизхен забиралась все выше и выше и наконец смолкла. Я сказала: «Прекрасно!» У фрау Вебер на глазах стояли слезы...
Под нами на Курфюрстендамм, в подвальном этаже, кабаре Николая Агнивцева «Кривой Джимми» (только в названии я не очень уверена). Здесь поэт Кусиков читает свои стихи. Он небольшого роста, складный, очень бледный. Бледность подчеркивается пудрой, черными сросшимися бровями и темными глазами. Носит он кавказскую рубашку с газырями. Талия перетянута поясом, отделанным серебром с чернью. О нем Маяковский сказал: «Много есть вкусов и вкусиков. Кому нравлюсь я, а кому — поэт Кусиков».
Но в действительности он многим нравился. Когда он появляется в кабаре, со всех сторон кричат, приветствуя его: «Кусиков! Кусиков!»
Он выходит и читает стихи, в которых обязательно есть что-нибудь мало цензурное, неудобоваримое. Патриотические стихи о России кончаются: «О, Россия! Святая б...»! И выговорено это полностью. И никого это не смутило — как будто так и нужно. Еще вспоминается выступление Кусикова: «Обо мне говорят, что я сволочь, что я хитрый и злой черкес...»
Недоброжелателей у него, надо думать, хватает.
Постепенно мы осматриваемся и изредка ходим в ближайшее кафе «Дес Вестенс», где пьем «шорлы-морлы» (если память меня не подводит, — пиво с лимонадом). Славится кафе еще одним напитком: «Эйер-коньяк» — сочетание подогретого белого вина, гоголя-моголя и коньяка. Это раза в три дороже, чем «шорлы-морлы», но в десять раз вкуснее.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |