За несколько месяцев до смерти Евгения Викторовича мы гуляли с ним в саду около дома в Мозжинке (загородная дача академика), и он внезапно спросил меня, буду ли я вспоминать его, когда его не станет? Внутренне я дрогнула, но ответила: конечно, буду.
И вот я вспоминаю...
* * *
В 1935 году, когда я работала литературным редактором в редакции «Жизнь замечательных людей» (журнально-газетное объединение, так называемый «Жургаз», под эгидой Михаила Кольцова), однажды в нашей комнате появился пожилой человек с умным лицом, резким профилем и, познакомившись, положил на мой стол увесистую рукопись в двух экземплярах. Это был Евгений Викторович Тарле, а рукопись — знаменитый «Наполеон», который и теперь, спустя сорок лет, читается с неослабным интересом. Исторические концепции меняются, библиография устаревает, но что хорошо, то хорошо, и это исследование занимает прочное место в ряду исторических работ.
Сразу меня увлекло и покорило изложение, постепенно развертывающее жизнь Наполеона — с детства, от «угрюмого волчонка» до большого хищного волка — первого императора Франции, все перипетии необыкновенной карьеры этого феноменально одаренного человека.
Обычно ученые пишут скучновато (в основе этого, возможно, лежит заблуждение: чем скучнее, тем выглядит серьезней). И вдруг такой блеск — тонкую иронию сменяет юмор, юмор — психологические меткие характеристики и т. д. За примерами ходить недалеко.
Пишет ли он о стратегическом вмешательстве духа святого, который помогает Наполеону одерживать победу над всеми врагами, по утверждению католической церкви, или рассказывает о престарелом папе Римском Пие VII, которому Наполеон приказал явиться лично в Париж для своего коронования, а он негодует и раздражен, но ослушаться не смеет. Окружающие же утешают его историческими примерами, вплоть до Аттилы.
«От слова не станется, — Вильям Питт младший, не зная русского языка, всю свою жизнь руководствовался этой наиболее дипломатической из всех возможных русских поговорок».
«Стратегический талант Наполеона делал маршалов точнейшими исполнителями его воли и в то же время не убивал в них самостоятельности на поле сражения. И безграмотный рубака добродушный Лефевр, и холодный, жестокий по натуре аристократ Даву, и лихой кавалерист Мюрат, и картограф-оператор Бертье — все они были недюжинными тактиками, обладавшими большой инициативой. Храбрецы Ней или Ланн в этом отношении ничуть не уступали хитрому, рассудительному Бернадотту, или методическому Массена, или сухому, сдержанному Мармону».
Блестки остроумия рассыпаны буквально по всей книге...
Наши беседы у моего стола в редакции носили все более дружеский характер. К ним присоединялась иногда Наталья Алексеевна Озерская, ответственный секретарь редакции ЖЗЛ, человек воспитанный, умный и доброжелательный. Семья Евгения Викторовича — жена Ольга Григорьевна и сестра Мария Викторовна еще жили в Ленинграде. Евгений Викторович приезжал в Москву, останавливался в гостинице «Метрополь», и все же как-то летом я получила приглашение прийти познакомиться с обеими — сестрой и женой Евгения Викторовича. Они остановились у Маргариты Николаевны Зелениной, дочери М.Н. Ермоловой в квартире этой знаменитой актрисы.
В 1936 году вышел «Наполеон» и имел шумный успех: о нем много говорили. Конечно, жаль, что полиграфические возможности того времени были ограничены. Бумага была среднего качества, но все же книжка вышла с фронтисписным портретом (гравировала художница А. Критская). От каких бы то ни было иллюстраций Евгений Викторович категорически отказался.
Понемногу мы ближе познакомились с Ольгой Григорьевной Тарле. Была она молчалива, сдержанна, но наблюдательна. Ее замечания и характеристики зачастую попадали «не в бровь, а в глаз». Говорила она очень тихо, «мяукала», по выражению Евгения Викторовича. Зная, что я владею французским языком, она просила меня читать ей вслух — у нее было плохое зрение. Приходили к ней и другие лектрисы, с курсов иностранных языков, но они все подражали французскому акценту, чего Ольга Григорьевна терпеть не могла, называла это кривляньем. Я читала честно, как меня учили, без подражания.
Иногда я сопровождала ее в театр или в цирк (мы обе любили изредка доставить себе это развлечение). Евгений Викторович считал, по-моему, посещение цирка проявлением некоторого авантюризма. Не представляю себе, как можно было бы заманить его в цирк, разве только доставить под наркозом.
Мария Викторовна была полной противоположностью Ольги Григорьевны: любила поговорить, умела вызвать собеседника на психологический разговор и на откровенность, но вместе с тем умела и слушать — качество редкое в людях. Про нее можно сказать — «ловец человеческих душ». Евгений Викторович всегда находился между двух огней — между женой и сестрой, но никогда не обсуждал ни ту, ни другую. Он никогда не говорил о своих многочисленных званиях, не перечислял названий иностранных институтов, членом которых был избран, никогда не говорил о количестве своих трудов.
Никогда не рассказывал и никогда не упоминал о годах ссылки.
Также никогда не упоминал он о сыне, умершем в самом раннем детстве. Но хорошо умел разговаривать с мальчиками, называл их «мальчишечками» и увлекательно рассказывал им о звездах и планетах. Я сама слышала, как в Казани хозяйский мальчик спрашивал: «А Альдебаран большой?»
Евгений Викторович увлекался астрономией и астронавтикой.
До создания первого в истории человечества искусственного спутника Земли (1957) не дожил он всего каких-нибудь двух лет и не приобщился ко всем дальнейшим ошеломительным успехам завоевания космоса. Воображаю, как бы его взволновало то, что люди добрались до Луны, до недостижимой, недоступной, тысячи тысяч раз воспетой Селены.
Была еще одна запретная тема в доме Тарле — болезни. Здесь Евгений Викторович высказывался совершенно определенно: «Допустим, человек пришел ко мне доверчиво в гости, скажем, побеседовать о литературе, а я ему вывалю все свои немочи. Это же типичное «abus de confiance» — злоупотребление доверием». Даже последние месяцы жизни, когда он страдал сердечной аритмией, он не говорил о болезни. Джентльменская деликатная закваска: не загружать другого человека своими невзгодами, не отягощать психику собеседника.
В доме Тарле я встречала Надежду Андреевну Обухову. Вспоминаю вечер, когда Дмитрий Николаевич Журавлев читал главу из «Евгения Онегина» и рассказ Достоевского «Бобок». Довольно частым посетителем был у них литератор Е.Л. Ланн, человек странной внешности, странной сущности — любитель парадоксов, странной судьбы. Вспоминаю женственную и милую Татьяну Львовну Щепкину-Куперник, всегда бывшую у Тарле в сопровождении Маргариты Николаевны Зелениной, являвшей всем своим видом полную противоположность Татьяне Львовне. Часто встречала я помощницу Евгения Викторовича, симпатичную Анастасию Владимировну Паевскую. Познакомилась я в этом доме с приятной и красивой полькой Вандой Львовной Воиновой, восторженной почитательницей Евгения Викторовича.
Она всю жизнь прожила в России, была замужем за русским, но с русским языком не очень-то ладила, испытывая пристрастие к пословицам, она обращалась с ними вольно. Вот так рассказывала она семейную историю какого-то знакомого, плохого мужа: «Жили они плохо: сначала он стал на каждом шагу вставлять ей спицы в колеса, затем, истратив все ее деньги, фактически пустил ее по морю. А разорив, долго отнюхивался и скрипел сердцем, не давая развода, но в конце концов все-таки дал».
В небольшой «новелле» Ванда умудрялась распотешить слушателей, но, спаси Бог, посмеяться над ней вслух. Была она «пани гонорова» и могла обидеться. Евгений Викторович особенно ценил ее заявление, что фашистам придется «сматывать удочки». Он очень любил, когда я передавала ее лингвистические перлы.
Вообще удивительно, как всякое речевое своеобразие останавливало его внимание. Помню, во время нашей поездки по Уралу он где-то разговорился с девчушкой лет восемнадцати, и та рассказала ему, что скучает по подружке, с которой поссорилась. Евгений Викторович спросил, почему поссорилась?
— Да потому, что она оказалась бездушной кокеткой.
Евгений Викторович удивлялся, как в речь очень современной простенькой девушки умудрилось прижиться выражение из романа XIX века.
Часто встречала я у Тарле их кузину Евгению Осиповну Мараховскую и приятельницу Марии Викторовны художницу Веру Михайловну Вечеслову.
Вспоминаю женщину-врача А. в связи с забавным случаем: однажды Ольга Григорьевна, Мария Викторовна и эта «докторесса» рассматривали альбом исторических гравюр. Евгений Викторович их комментировал. Перевернули страницу — «Вот покушение Орсини на Наполеона III». И вдруг раздался обеспокоенный басовитый возглас докторши: «И убил?!»
Такая темнота потрясла Евгения Викторовича. Он все никак не мог успокоиться и в течение дня нет-нет да и спрашивал — «И убил?!». «Подумать только, — говорил он. — Значит, ход истории для нее темен и скрыт, значит, ничего не было: ни трона, ни пленения, ни Седана, мозг ее — «tabula rasa».
И еще несколько раз он, сокрушаясь, восклицал — «И убил?!».
Тут я высказала мысль, что, если эта врачиха такая темная, она, должно быть, не врач, а знахарка. Но меня быстро «прекратили», сказав, что это одно с другим не связано.
* * *
Я никогда не чувствовала разницы лет между собой и Евгением Викторовичем. Это потому, что он не был отягощен грузом своей учености и не выставлял ее напоказ. С ним легко дышалось. Юмор он схватывал на лету. Вот он что-то напевает, а я говорю: «Вы как Наполеон», а он возражает: «Разве я тоже пою фальшиво? Разве у меня тоже нет слуха?»
Смеялся он хорошо, открыто и заразительно. Иногда над каким-нибудь незамысловатым анекдотом. Порой сам рассказывал нечто подобное и никогда не обижался, если я ему говорила — «У этого анекдота вот такая бородища» — при этом даже делала вид, что наматываю бороду на ножку стола. Он смеялся и говорил — «Ах, лукавый народ! Лукавый народ!».
Вспоминаю, как однажды у меня встретились он и еще один мой любимец, человек такого же широкого плана, как и Евгений Викторович. Я имею в виду писателя Василия Григорьевича Яна (Янчевецкий) — автора «Чингисхана», «Батыя» и других литературных произведений на историческую тему.
Сидят они на изогнутом старинном диване, освещенные светом высокого торшера, и мирно беседуют (не для мемуаров, как это часто изображают слишком шустрые «воспоминатели», забывая, что хитрый читатель все равно разберется, что предназначено под будущие мемуары, а что «взаправдашнее»). Недавно одна журналистка поучала меня, что «домысел» в мемуарной литературе не только вполне допустим, но даже поощряется...
Под верхним светом ярко вырисовывается четкий профиль, как в римской скульптуре — Евгения Викторовича и тонкое лицо типа кардинала Ришелье (в крайнем случае Арамиса из «Трех мушкетеров») писателя Яна.
Бывшая у меня в гостях моя приятельница художница Н.А. Ушакова нарисовала армянский ребус, очень смешной, и Евгений Викторович веселился, как ребенок: «А эта клякса означает — тьма? А нота фа? Прелестно! Ах, лукавый народ, лукавый народ!» — и попросил художницу нарисовать ребус в его записной книжке.
Уже год как идет война. Все при нас: и холод, и голод, и страх, и надежды. Будто только вчера простилась я с Евгением Викторовичем. Было мне грустно думать, что вижу я его в последний раз, а дальше — кто знает? Но он был оптимистически настроен и все повторял: «Дай срок, и от фашистов только перья полетят».
Полетят-то полетят, но когда?
Зима сорок первого года стояла лютая: морозы доходили до 40°, улицы сами на себя не похожи, изуродованные надолбами. У нас на Пироговской Штаб Военно-Воздушных сил, и «Мессершмитты» нами не брезгуют. В первую же ночь бомбежки у нас во дворе убило соседку: пуля, рикошетом от стены, попала ей в голову. Под огнем отнесли ее в клинику напротив, но спасти ее все же не удалось.
В эту же ночь бомба попала в Вахтанговский театр и убило дежурившего актера — В.В. Кузу...
...Адски хочется есть. Недавно проезжал грузовик и уронил вилок капусты. Я бежала за ним, как серна, и схватила его первая, за что была изругана черным словом другой претенденткой на добычу.
Стало немного легче, когда поступила в цех по раскрашиванию открыток (оказывается, они тоже кому-то нужны). Получаю рабочую карточку.
Евгений Викторович с семьей эвакуировался в Казань. От него пришло письмо и немного денег, что повторялось им время от времени. По дому продолжаю дежурить в бомбоубежище. Иногда сижу на крыше, жду зажигалок.
На фронте дела лучше. Все от этого повеселели, как-то посвежели. Мне кажется, даже прохорошели.
Картинки, которые я малюю, ужасны. Например, баба-яга в ступе. Ну кому нужна баба-яга во время войны, когда вокруг дела пострашнее бабы-яги?!
Неожиданно появился Евгений Викторович с женой. Он сказал мне, что предпринимает поездку с лекциями по ряду городов, через Казань в Златоуст, Уфу, в Свердловск на сессию Академии Наук, а потом обратно в Казань.
Он пригласил меня сопровождать его в поездке. Мне очень хотелось, но я засомневалась, удастся ли это устроить: надо иметь пропуск на выезд и на обратный въезд в Москву. Но он сказал, что это он берет на себя. И действительно, Петр Иванович Чагин, тогдашний директор Государственного издательства художественной литературы, пошел навстречу Евгению Викторовичу, и этот вопрос уладился.
Ехали мы в таком составе: двое Тарле, я и Михаил Ильич Цин, на обязанности которого лежала вся деловая сторона поездки: договоренность с железной дорогой об отдельном вагоне, согласование лекций, сколько и где надо выступать.
Обе: жена и сестра академика — находили, что Цин незаменим и может достать и организовать все на свете.
Вагон наш состоял из салона, снабженного столом, диваном, стульями, этажеркой. Была комнатка-спальня и обыкновенное железнодорожное купе (мое обиталище). Такое же купе для проводника. Он, проводник, ничего не понимал, смотрел круглыми глазами. Сначала мы решили, что он глухой, потом решили, что он слепой, а потом — что глупый. Вот тут-то мы и не ошиблись. В вагоне было уютно, но грязно, что при таком проводнике можно считать вполне закономерным. Вечером каждый занимался своим делом, а мы с Ольгой Григорьевной сели играть в шашки, но я все время «зевала», так как не люблю эту игру, а она, думая, что я поддаюсь, говорила: «Заяц поддается» (к этому времени из Любови Евгеньевны я незаметно превратилась в Зайку, Заиньку, Зайца).
Ехали мы без приключений. Но вот однажды (в каком городе, не помню) Евгений Викторович в сопровождении Цина отстал от поезда. Что тут началось! Ольга Григорьевна схватилась за голову и, сидя на диване, стала раскачиваться из стороны в сторону, стеная и причитая:
— Что же теперь будет? Что теперь будет? Что делать? Что делать?!
Я спокойно старалась объяснить ей, что Цин заявит железнодорожной администрации, а те дадут телефонограмму, и нас отцепят на первой же станции, а Евгений Викторович догонит нас со следующим поездом, тогда нас прицепят, и мы поедем дальше.
Не тут-то было! На мою беду на первой остановке нас никто не отцепил, а когда наконец отцепили, то долго не было следующего поезда, и Евгений Викторович не появлялся, Ольга Григорьевна продолжала плакать и стенать. Все мои аргументы были исчерпаны, а валерьановки под рукой не было. Ночь прошла бурно. Под утро явились «герои».
Воспользоваться остановками и посмотреть города нам не удавалось, так как наш вагон отводили на запасные пути, откуда добираться было очень сложно.
Вот мы и в Свердловске — нарядный центр и близлежащие улицы, а дальше не очень-то привлекательно. Мы остановились в лучшей гостинице, куда съехались на сессию академики. Я заметила два знакомых лица: Петра Леонидовича Капицы и Алексея Николаевича Толстого.
Зал, где выступали академики, был красивый, сиденья расположены амфитеатром, что всегда выглядит парадно.
Евгений Викторович, которого я много раз видела на трибуне, всегда выступал блестяще. Выходил он со сложенным портфелем, затем, не раскрывая, клал его на стол или на кафедру и больше к нему до конца выступления не прикасался. Никаких бумажек. Кроме ораторского таланта, его всегда отличала высокая культура речи, когда и мыслям и словам просторно... Он почему-то не любил, чтобы близкие ходили его слушать. Ольге Григорьевне просто запрещалось посещать его выступления. Мне он сказал сухо: «Напрасно, напрасно пришла».
Из Свердловска мы поехали в Верхнюю Салду. В Нижней Салде, куда нас довез на санях извозчик, в крошечном домике среди снегов умирала Татьяна Александровна Богданович, друг всей жизни Евгения Викторовича. Я видела ее задолго до войны: это была красивая женщина, тип русской сероглазой красавицы, а теперь на постели лежало ее подобие. И было тяжко смотреть на нее... Мы едва добрались до Казани и там получили извещение, что Т.А. Богданович умерла. Но от Евгения Викторовича это скрыли, опасались, что он поедет обратно.
В Казани остались оба Тарле, соединившись с Марией Викторовной, а мы с Цином двинулись в Москву. У нас в вагоне появился академик Иоффе, наш спутник до Москвы, не сказавший, кстати, ни одного слова — ни «здравствуйте» и ни «прощайте»...
* * *
Вещие слова Евгения Викторовича, что от «фашистов только перья полетят» оправдываются: от Москвы их отогнали, но настоящий разгром их и перелом в войне начался битвой под Сталинградом в 1942 году и продолжался и далее: тут Курская дуга и конец блокады Ленинграда и многие другие славные боевые страницы.
Понемногу возвращаются в Москву эвакуированные учреждения и театры.
Если бы только не мысль о бесчисленных могилах! Одно Пискаревское кладбище под Ленинградом чего стоит...
Евгений Викторович с семьей вернулся и утвердился в Москве1. Он поселился в Доме правительства, но, к сожалению, не в отдельной квартире, а в соседстве со вдовой прокурора Красикова2 (прозванной «фугаской»), что вряд ли можно было считать удачным. Я уж его не расспрашивала о ленинградской любимой квартире с изумительным видом из его кабинета на Неву и Петропавловскую крепость.
Во время войны Евгений Викторович интенсивно работал3 в Советском Комитете защиты мира4, выступал с лекциями, писал. В 1941 году вышел первый том «Крымской войны», в 1943 — второй том. В этом же 1943 году «Нашествие Наполеона на Россию» вторым изданием, в 1944 году повторно — «Крымская война». Им еще выпущен в двух издательствах «Нахимов» и брошюра «Гитлеризм и Наполеоновская эпоха».
В это же время по распоряжению правительства немецкие военнопленные приступили к постройке дач для академиков в местечке Мозжинка, в нескольких километрах от Звенигорода. Строили они быстро и неплохо, по одному образцу: три комнаты с террасой внизу и две с балконом наверху.
Ольга Григорьевна пригласила меня ранней весной поехать посмотреть дачу. Нас вез «придворный» шофер Василий Васильевич сначала по хорошему шоссе, а затем сквозь тающий снег, пеньки, колдобины, по бездорожью к дачам. Мы все время проваливались в воду, припадали то на один бок, то на другой, но в общем как-то выкарабкались. Ольга Григорьевна вела себя молодцом, не так, как в вагоне. Коменданта не застали, ключей не получили, и внутренность дачи не видели. Посидели на крылечке и уехали.
Потом больше десяти лет, до самой смерти Евгения Викторовича, Тарле жили в Мозжинке и с удовольствием туда ездили5.
Евгений Викторович, хотя и считал себя стойким урбанистом, в Мозжинке по-настоящему отдыхал и не прочь был посидеть в саду под деревьями.
Весной 1944 года «всемогущий» Цин устроил поездку академика с лекциями по Грузии. В отдельном вагоне, с большим комфортом, надо думать, чем была наша в Свердловск.
Поехало все семейство и осталось в восторге — так было удобно, красиво, удачно, гостеприимно.
Без них в Москву приехал из Китая брат Евгения Викторовича — Михаил Викторович с женой Еленой Федоровной и дочерью Викторией. Но приехали они, как говорится, не под «счастливой звездой». Через год Елена Федоровна, всего сорока шести лет от роду, умерла. В 1948 году умер и Михаил Викторович. Виктория, она же Викуся, она же «Зизишенька», за короткий срок лишилась обоих родителей, правда, приобретя мужа в 1946 году. Была она в те годы очень мила, и один иностранный дипломат сравнил ее с фиалкой.
* * *
Я с благодарностью и теплом вспоминаю Мозжинку. Я люблю природу. Было там привольно — лес, поля, овражки. Как только я приезжала, я сейчас же убегала на прогулку, что очень нравилось Евгению Викторовичу. Он говорил: «Вот человек, который умеет пользоваться природой». Ольга Григорьевна присоединялась: «На то он и Заяц. Зайцу так и положено».
Евгений Викторович любил детективы. За этим чтением отдыхал его мозг. Он однажды остроумно объяснил мне, как строится подобный жанр. В преступлениях обязательно будут обвинять беспутного родственника, который после какого-то прегрешения отправился или в Китай, или в Индию. Но не верь. Автор пускает тебя по ложному следу: этот «чайнамен» чист как голубь, зато тихая дальняя родственница с внешностью ангела, живущая в семье в роли лектрисы, и есть главная преступница, хладнокровно отравляющая свою больную благодетельницу.
Прочла я там в Мозжинке и книги о «преступлениях века». В частности, историю Тропмана, молодого эльзасца, убившего семь человек, чтобы завладеть страховым полисом (что, кстати, ему не удалось). У Тургенева есть небольшой очерк о гильотинировании Тропмана. Со слов Золя известно, что Тургенев, присутствовавший на казни, потерял сознание.
Если я не успевала дочитать книгу, то просила оставить ее до следующего моего приезда и, входя, громко спрашивала: «Целы ли мои преступнички?» — что веселило Евгения Викторовича...
В самой большой комнате на стене, над диваном, где я спала, висели два рисунка Лермонтова (пейзажи)6 и автограф Пушкина7, подаренный Ольге Григорьевне известным юристом-писателем и общественным деятелем А.Ф. Кони (судьба этих драгоценных реликвий не известна).
Хорошо помню один вечер. Начался он с замечания Евгения Викторовича: «Вот бывает же и такая поэзия на свете: «Ты пришла в шоколадной шаплетке, каблучком молоточа паркет...»
Я сразу узнала Игоря Северянина, но решила не отдавать его без боя.
— Да, это озорство, — сказала я, — но он все же настоящий поэт. Знаете ли вы его стихи: «Весенний день горяч и золот. Весь город солнцем ослеплен. Я — снова — я. Я снова молод, я снова молод и влюблен...»
Евгений Викторович этого стихотворения не знал. Тогда я стала читать дальше: «Скорей бы в бричке по ухабам, скорей бы в юные луга, смотреть в лицо румяным бабам. Как друга целовать врага...»
Мне пришлось прочесть это стихотворение все до конца, что я и сделала с отменным удовольствием, потому что видела — оно понравилось Евгению Викторовичу. Я почувствовала победу на своей стороне и сказала: «А вот эти строки, разве не строки поэта?»
Когда, в воде отражены,
Ногами вверх проходят козы
И изумрудные стрекозы
В полдневный сон погружены...
Дальше я не помнила, но нам уже не хотелось расставаться со стихами.
Потом Евгений Викторович перешел к особо любимому и ценимому им поэту — к Лермонтову.
— Подумать только — разве это не чудо? В нарушение всех законов возрастного развития появляется этот поэт. Как объяснить: из каких тайных глубин берутся такие слова у этого двадцатитрехлетнего офицера, дерзкого забияки, бретера, какие он нашел в «Молитве», обращенной к богоматери?
...Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную,
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования...
— Какой неизъяснимой любовью дышат эти строки, — сказал Евгений Викторович.
Потом мы посидели тихо и лишь спустя несколько минут он начал читать наизусть свою любимую «Песнь про купца Калашникова», которую считал шедевром.
Не раз сиживали мы в этой комнате и беседовали на разные темы. Из писателей он любил больше всего Достоевского. Тут наш язык был абсолютно общим. Я не переставала удивляться его необыкновенной памяти. Целые страницы из творений Федора Михайловича знал он наизусть. Вспоминаются выдержки из «Вечного мужа» и душераздирающий разговор Раскольникова со следователем Порфирием Петровичем (из «Преступления и наказания»), когда тот убеждает Раскольникова признаться в убийстве, чтобы облегчить свою участь и получить сбавку, как выражается Порфирий.
Необыкновенно чтил Евгений Викторович и другого гиганта — Льва Николаевича Толстого, хорошо знал его произведения (многие страницы «Войны и мира» — наизусть) и бережно хранил его автограф.
Не раз читал он вслух стихи Некрасова, баллады Жуковского (говорил, что этот поэт недостаточно у нас популярен и оценен).
Что касается театра, я только один-единственный раз за все двадцать лет слышала, как он отзывался об игре Михаила Чехова: «Неужели ты не видела «Ревизора» в его исполнении?! Это же необыкновенно и незабываемо. Это событие! Как же ты могла пропустить это? Зайка, Зайка». И долго сокрушался, обращаясь то к Ольге Григорьевне, то к Марии Викторовне: «Маня, ты подумай только. Не видела Михаила Чехова в роли «Ревизора!» (Они обе тоже не видели, потому и помалкивали.)
* * *
Хочется представить постоянное окружение семьи Тарле в Мозжинке. О шофере Василии Васильевиче я уже упоминала. Существовали еще две помощницы по хозяйству: одна — Ольга, уже давно живущая у них, и Феня, пришедшая намного позже (Феничку я знала по работе в гравюрном кабинете в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. Она так внимательно и бережно подносила работающим в кабинете альбомы с гравюрами).
Ольга, грубоголосая баптистка, больше всего на свете любящая наряды (кстати, очень хорошая работница).
В сторожке жила молодая женщина с сыном — Тоня. Про сына Евгений Викторович говорил: «Я смело могу сказать, что этот мальчишечка вырос на моих коленях».
Были две собаки: Мерик и Каштанка. Мерик — тойтерьер, крошечный, пучеглазый, зябкий. Любил забираться к Евгению Викторовичу под мышку, когда он сидел в кресле с пледом на плечах.
— Странное имя Мерик, — сказала я.
— Вы плохо знаете литературу, Зайка, — возразила Ольга Григорьевна: так зовут конокрада, героя рассказа Чехова «Воры».
Каштанка была симпатичная дворняжка, погибшая под колесами автомобиля на шоссе, прямо перед домом. Она лежала мертвая в саду (ее еще не успели зарыть), и Ольга Григорьевна волновалась — «Только не показывайте ее Мерику, не надо, чтобы он видел ее мертвой» (собаки очень дружили).
Из соседей академиков я помню чету Майских. Он всегда меня удивлял отсутствием светскости, которую не мешало бы ему позаимствовать у Евгения Викторовича, хотя, казалось бы, долго занимаемый им пост советского посла в Лондоне обязывал его в этом смысле быть на высоте. Хорошо помню очень симпатичную Ольгу Михайловну Вавилову, жену президента Академии С.И. Вавилова. Дача их красиво стояла на высоком берегу Москвы-реки.
Частой посетительницей Мозжинки была приятельница Марии Викторовны — Татьяна Владимировна Семевская, женщина начитанная, ученая, которая запросто «на равных» рассуждала с Евгением Викторовичем об Эйнштейне и теории относительности. Она подолгу живала на даче...
* * *
...Можно кричать ура! Берлин взят. Немцы капитулировали. Победа! Конец войны! Гремит радио. Все целуются на улицах, даже незнакомые. Многие плачут, поздравляя друг друга.
Что и говорить — тяжко достались нам все годы войны. Но впереди нас ждало вот это самое счастье. Счастье встречи с вернувшимися, радость чистого неба, светлых городов, появления вволю хлеба. Счастье всего того, что вмещается в слово Мир!..
Евгений Викторович много работает в Советском комитете защиты мира. Подготовляются документы к Нюрнбергскому процессу, они поступают в несметных количествах со всех концов Советского Союза.
И пишет: в 1945 году в издательстве Академия Наук вышла книга «Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг». В 1954 году — «Город русской славы» (Севастополь в 1854—1855 гг.)8.
Очень хотелось бы знать, где все материалы из подготовляемого к печати исследования Е.В. Тарле «Внешняя политика России при Екатерине II»?9
Я сама работала для этого исследования в Архиве древних актов (распоряжения Потемкина). И до сих пор не могу забыть случайно увиденного, закапанного слезами письма Марии-Антуанетты, обращенного к «Сестре и Государыне» Екатерине за помощью из Тюильри...
Время идет, и я замечаю, как постепенно слабеет Евгений Викторович. В Мозжинке он часто сидит закутанный в плед. Все чаще к нему приходит местный врач. Он бледен, но ни на что не жалуется: выдержка.
Наконец он слег окончательно. Я пришла навестить больного Евгения Викторовича. Он лежал как будто бы в частной квартире, но это был академический стационар. Было это где-то у метро «Кировская» в доме бывшего страхового общества «Россия». Ольга Григорьевна неотлучно при нем. Он лежал уже без сознания. И как она ни старалась привести его в себя, все повторяя: «Посмотри: кто пришел, Заяц пришел тебя навестить», — все было тщетно: он уже находился «по ту сторону добра и зла».
5 января 1955 года его не стало. Хоронили его в Новодевичьем монастыре. Стоял лютый мороз. Монастырский вход на старое кладбище закрыли. Открытый гроб поставили на постамент. Начались надгробные речи.
Ольга Григорьевна сидела вся сжавшись, похожая на птенца, выпавшего из гнезда. Она закоченела. Я предлагала ей пойти ко мне погреться, благо я живу рядом, но она наотрез отказалась. Больше я никого не помню. Ночевала я у нее. Она с постели не вставала, и я была свидетельницей такой сцены.
Утром пришел их постоянный шофер — Василий Васильевич спросить, не надо ли чего. Он стоял в коридоре.
Ольга Гр. Сегодня холодно, Василий Васильевич?
Вас. Вас. Да, морозно, Ольга Григорьевна.
Ольга Гр. Так отвезите же теплую шубу Евгению Викторовичу. Он простудится в легкой.
(Молчание)
Ольга Гр. Отчего вы молчите, Василий Васильевич? Вы меня слышите?
Вас. Вас. (странным голосом). Слышу, Ольга Григорьевна. Хорошо... Отвезу...
Я не уверена, что он не плакал. У меня слезы лились градом.
Спустя очень короткое время Ольга Григорьевна умерла.
Могила Евгения Викторовича Тарле находится на старом кладбище Новодевичьего монастыря. Обидно, что такой некрасивый барельеф водружен на его памятнике.
Больше двадцати лет прошло со дня смерти Евгения Викторовича, и я спрашиваю себя: в чем же все-таки секрет притяжения к нему людей, самых разных по профессии и по возрасту: женщин, любивших его одного всю жизнь, мужчин, считавших за счастье общение с ним, детей, сидевших у него на коленях и жадно слушавших рассказы о звездах?
Ответ есть: одно свойство его натуры, то самое, о котором, например, мечтают все актеры, как о высшем благе — это обаяние. Как человека, как ученого. Обаяние во всех возможных проявлениях и гранях человеческого существа.
Примечания
Харьковская ГНБ имени В.Г. Короленко, арх. ф. Л.Е. Белозерской-Булгаковой (ф. 22, ед. хр. 1).
Примечания составлены внучатым племянником Е.В. Тарле Я.Л. Кранцфельдом.
1. После возвращения из эвакуации и снятая блокады Ленинграда основным местом жительства Е.В. Тарле оставалась ленинградская квартира на Дворцовой набережной, дом 30 (бывшая квартира гр. Витте). Однако в связи с большим объемом работ, связанных с Москвой, ему выделили часть квартиры покойного П.А. Красикова в Доме Правительства («Доме на набережной»).
2. Последние годы жизни П.А. Красиков был не прокурором, а зам. председателя Верховного Суда.
3. Перечень книг Тарле, созданных и изданных во время войны, состоит из нескольких десятков названий.
4. Советский комитет защиты мира был учрежден в 1949 г. Во время войны Тарле работал в Комитете или Комиссии по расследованию зверств и преступлений фашистских захватчиков.
5. Дачный поселок в Мозжинке был закончен строительством в 1949 г., за 6 лет до смерти Е.В. Тарле.
6. У Е.В. Тарле был один рисунок М.Ю. Лермонтова — акварель, которая после его смерти была продана М.В. Тарле Литературному музею. Хотел ее приобрести известный коллекционер и актер Н.П. Смирнов-Сокольский, но предпочтение было отдано музею.
7. В собрании Е.В. Тарле был автограф стихотворения А.С. Пушкина «От меня вечор Леила...», который был ему подарен писателем Л.Ф. Пантелеевым в начале века. Еще при жизни Е.В. Тарле этот автограф был передан в Пушкинский дом, где и находится по сей день.
8. В 1945—1955 гг., помимо названных Л.Е. Белозерской, Е.В. Тарле написал книги об экспедициях адм. Ушакова и Сенявина, о русском флоте при Петре I, «Северную войну».
9. Законченной рукописи книги «Внешняя политика России при Екатерине II» не существовало. Завершенные разделы этого исследования были опубликованы в 1945 г. Это — упомянутый Л.Е. Белозерской «Чесменский бой...» и две стенограммы лекций «Екатерина II и ее дипломатия» объемом 98 с. Дальнейшую работу над этой темой Тарле был вынужден прекратить из-за личного поручения И.В. Сталина написать историю войны 1941—1945 гг.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |