В настоящем разделе рассматриваются имена собственные, носителями которых являются представители так хорошо знакомой М.А. Булгакову литературной среды.
Измаил Александрович Бондаревский
«Высокий и плотный красавец», находящийся в центре всеобщего внимания, заслуженно носит яркое раскатистое имя Измаил Александрович Бондаревский.
Прототипом Бондаревского послужил А.Н. Толстой. А.Н. Толстого Михаил Афанасьевич не любил и «резкое отношение к нему с годами усиливалось; отталкивало главным образом повседневно-бытовое (кутежи и проч.) и писательское поведение: Толстой не чурался халтуры. Булгакова раздражало невнимание к источникам (Елена Сергеевна передавала его слова о «Петре I» — «Такой роман я мог бы написать будучи запертым в пустую комнату, без единой книги»)» (Чудакова 1988, с. 414). Быть может, мотивирующая основа фамилии Бондаревский (бондарь — «специалист по изготовлению бочек») тонко намекает на то, что прототип персонажа слишком далек от настоящей литературы.
Образ Бондаревского не был бы завершенным, если бы М.А. Булгаков не ввел в роман второстепенного персонажа — Баклажанова и четырех внесюжетных персонажей — Кондюкова, Катькина, Помадкина и Шерстяникова.
Баклажанов
Образ маленького, тихого, сконфуженного Баклажанова дается М.А. Булгаковым на фоне «высокого и плотного красавца» Измаила Александровича Бондаревского с тем, чтобы еще раз подчеркнуть и оттенить великолепие последнего. Сопоставление персонажей прослеживается и на уровне номинаций: Баклажанов — нелепый человек с нелепой «овощной» фамилией, поставленный в совершенно нелепую ситуацию, в отличие от своего «сверкающего» друга, не имеет имени и отчества. Измаил Александрович фамильярно и покровительственно обращается к своему спутнику исключительно по фамилии, что красноречиво говорит о положении, занимаемом Баклажановым в собравшемся обществе.
Кондюков Сашка, Катькин, Помадкин, Шерстяников
В принадлежащих Измаилу Александровичу застольных рассказах «Про Париж» фигурируют четыре персонажа: жулик Кондюков Сашка, прохвост Катькин и два мошенника — Помадкин и Шерстяников.
В списке «Персонажи «Записок покойника» и их прототипы», составленном Е.Е. Шиловским, отмечено: «Кондюков, Катькин и двое др. — вымышленные лица» (Колесова 1996, с. 74). Однако не исключено, что какие-то из названных фамилий действительно могли промелькнуть в устных рассказах А.Н. Толстого.
В представленных контекстах (Кондюкова «стошнило на автомобильной выставке» (383) на фрак министру, Катькин кому-то плюнул «прямо в рыло» и показал кукиш в Гранд-Опера» (Там же), Помадкин и Шерстяников подрались на Шан-Зелизе (Там же)) номинации вызывают ассоциации с чем-то нечистым, низким, лишенным благородства. Это ощущение еще более усиливается в их сочетании с такими характеристиками, как «жулик», «прохвост», «мошенники».
В именованиях данных персонажей отмечается наличие суффикса -к-. В антропонимах Сашка, Катькин этот суффикс носит пренебрежительный характер, в фамилии Помадкин передает оттенок ничтожности, сама же фамилия мошенника ассоциируется с чем-то сладким и угодливым. Примечательно то, что номинация Помадкин звучит именно из уст Измаила Александровича. Тем самым она представляет своеобразную насмешку над слабостью А.Н. Толстого — большого любителя сладостей.
Не отличаются благозвучностью и благородством происхождения фамилии Шерстяников и Кондюков. Что касается последней, то, по всей вероятности, М.А. Булгакову нравилось подобное сочетание звуков в номинациях малоприятных персонажей (ср., тетушка Ивана Васильевича — Настасья Ивановна Колдыбаева в «Театральном романе», «потный и взволнованный хроникер» Боба Кандалупский в «Мастере и Маргарите»).
В маленьком отрывке «Про Париж» М.А. Булгаков осуществляет такой подбор фамилий с целью создания насыщенного русского колорита на Шан-Зелизе и в Гранд-Опера.
Здесь необходимо сделать небольшое отступление.
Для Михаила Афанасьевича так и осталась несбыточной мечта поехать в Париж, чтобы повидаться с братьями, побывать на родине Мольера, увидеть памятник великому комедианту. В самый последний момент злой рок сыграл свою роль: за границу М.А. Булгакова не пустили. Удар был так силен, что писатель несколько месяцев не мог от него оправиться. Поэтому и раздражали его пустые заграничные поездки собратьев по перу, которых среди всего богатства красот Франции впечатляло то худшее, что можно было увидеть, не выезжая за пределы России.
Ликоспастов
За образом «пожилого, видавшего виды человека, оказавшегося при более близком знакомстве ужасной сволочью» (374), скрывается не кто иной, как владикавказский приятель М. Булгакова Юрий Слезкин. Сложным взаимоотношениям М. Булгакова и Ю. Слезкина посвящено немалое количество исследовательских работ (см.: Арьев А., Гиреев Д., Петелин В., Файман Г., Чудакова М., Яновская Л. и др.). Биографы не устают спорить, кто из двух писателей виноват, кто кому первым нанес удар и т. д. Мы не будем углубляться в межличностные отношения Булгакова и Слезкина и предоставим лишь небольшую справку о происходившем.
Ю. Слезкин, познакомившийся с М. Булгаковым во Владикавказе в 1920 г., написал роман «Столовая гора» (1922), который был опубликован в 1925 г. под названием «Девушка с гор». Создав в этом романе образ Алексея Васильевича (имя персонажа было взято из пьесы М. Булгакова «Братья Турбины» (гл. герой — Алексей Васильевич Турбин), человека скрытого и «социально двусмысленного», Ю. Слезкин скомпрометировал своего молодого знакомого.
Надпись на подаренном М. Булгакову экземпляре романа гласила: «...дарю любимому моему герою Михаилу Афанасьевичу Булгакову» (Арьев 1988, с. 194). Не исключено, что Ю. Слезкин, подписывая книгу, был абсолютно искренен в выражении своих чувств. Что касается Михаила Афанасьевича, то он такой любви Юрия Слезкина не оценил и, более того, на всю жизнь затаил на него обиду. Ю. Слезкин в своем дневнике отмечал: «Миша обиделся, что я его вывел» (Там же, с. 198).
С тех пор характерные черты Ю. Слезкина или же какие-то намеки на его биографию «проскальзывали» в булгаковских произведениях. Например, в «Театральном романе» в эпизоде, где речь идет о генерал-майоре Клавдии Александровиче Комаровском-Эшаппар де Бионкуре, являвшемся страстным поклонником театра, почувствовавшем призвание быть актером Независимого Театра и ради этого оставившем службу при императорском дворе, находим тонкий намек на отца Ю. Слезкина. Известно, что Юрий Львович родился в семье генерала. Отец его, будучи широко образованным человеком, интересовался искусством, сам писал стихи, пьесы, был почтенным попечителем театров в Виленской губернии.
Не оставил М.А. Булгаков без внимания и псевдоним Ю. Слезкина — Жорж Деларм (французская калька).
В «Жизни господина де Мольера», где образ Мольера во многом вобрал в себя черты самого Булгакова, упоминается некий Жорж Скюдери. Не отрицая факта существования реального Жоржа Скюдери (XVII в.), также не чуждого литературе, следует заметить, что ряд булгаковских колкостей в адрес этой личности, а также лаконичная характеристика «завистник Жорж Скюдери» дают все основания полагать, что среди прототипов персонажа был и Жорж Деларм.
Как отмечает Г.Ф. Ковалев, персонаж «Мастера и Маргариты» Штурман Жорж (псевдоним писательницы батальных рассказов), также мог быть соотнесен с Юрием Слезкиным (Ковалев 1999, с. 74).
Но наиболее ярко черты характера и особенности поведения Юрия Слезкина воплотились в образе Ликоспастова. Нам представляется интересной трактовка фамилии персонажа, данная А. Арьевым. Исследователь подчеркивает значимость «волчьей» символики в творчестве М.А. Булгакова: «Для Булгакова знаком волка отмечен и Пушкин в «Последних днях», и гонимые влюбленные — Ефросимов с Евой — в «Адаме и Еве» («Они на волчьей тропе»)» (Арьев 1988, с. 443). По поводу Ликоспастова А. Арьев замечает: «Волчье», например, есть и в этом персонаже. Вот только, кто он для рассказчика — Волкопасов (ликос — по-гречески волк) или «Волкорванов» (рваный волком, как буквально переводится Ликоспастов)?
Если он — скорее всего — Волкорванов, то в фамилии этой есть призвук жалости, сочувственное предупреждение: сегодня автора разгромного фельетона о Максудове Волкодава напустили на меня, а завтра...
Но возможно и то, что автор в фамилии Ликоспастов сознательно запечатлел скользящий смысл — и агрессивный и страдательный, сделав этого персонажа, завистника и недоброжелателя, втайне сопереживающим герою, понимающим его высокий полет» (Там же).
Конкин
Прототипом критика Конкина, в квартире которого происходит писательская вечеринка, послужил некий Коморский. «30 мая 1923 года, на квартире Коморского был устроен вечер в честь его приезда. Были Слезкин, Булгаков, А. Толстой. Реальные детали вечера легли в основу описания вечеринки в «Театральном романе» (Чудакова 1988, с. 203). М. Чудакова указывает на совпадение первых слогов в фамилиях Конкин и Коморский (Там же).
Мы считаем, что данные фамилии перекликаются не только фонетически. Как уже отмечалось в работе Г.Ф. Ковалева, М. Булгаков был хорошо знаком со старославянским и древнерусским языками (Ковалев 1995, с. 165). В древнерусском слово кони звучало как комони (ср., в «Слове о полку Игореве»: «Комони ржуть за Сулою...»). Писатель, наверняка, улавливал созвучие слов комони — Коморский. В данном случае очевидна семантическая связь номинаций, которая осуществляется посредством слова, созвучного фамилии прототипа: Коморский — комони — Конкин.
Тунский, Флавиан Фиалков
На писательской вечеринке присутствуют новеллист Тунский и беллетрист Флавиан Фиалков. Об этих двух персонажах практически ничего неизвестно, а это значит, что в формировании этих образов в первую очередь участвуют семантика и звучание их фамилий.
Так, «тусклая» фамилия Тунский (втуне — «бесплодно, напрасно»), возможно, намекает на то, что все попытки новеллиста прославиться, написав что-нибудь талантливое и бессмертное, не увенчались успехом.
А вот несколько вычурные имя и фамилия Флавиан Фиалков, наоборот, создают образ цветущего, благоухающего и, как пишет сам автор, «шибко идущего в гору» (374) беллетриста.
Волкодав
Выше уже говорилось о значимости волчьей символики в творчестве М.А. Булгакова (см. «Ликоспастов»). Как известно, сам писатель себя отождествлял с волком: «На широком поле словесности российской я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком» (Булгаков 1989, с. 195). Эти строки уставший от бесконечной травли М.А. Булгаков написал в мае 1930 года. В таком биографическом контексте особое значение приобретает зловещий псевдоним «Волкодав», принадлежащий автору издевательского фельетона «Не в свои сани», которого подобно охотничьей собаке спустили для того, чтобы раздавить и уничтожить «литературного волка».
Ощущение затравленности и неуютности витало в воздухе 30-х годов и было знакомо не одному М.А. Булгакову. Здесь уместно вспомнить написанные в марте 1931 года слова «Мне на плечи кидается век-волкодав...», принадлежащие перу О. Мандельштама.
Крупп
Фамилия Крупп совпадает с известной в то время фамилией семейства владельцев крупнейших предприятий в Германии. Однако для русского читателя эта номинация ассоциируется со словами «крупный», «круп» («задняя широкая часть корпуса лошади»). Подобные ассоциации обоснованы контекстом романа:
«Я познакомился с толстым (курсив мой — О.У.), не спускавшим с меня глаз. Тот сказал: «Крупп» (403).
Макар Рвацкий
Прототипом издателя Макара Рвацкого послужил издатель З.Л. Каганский, доставивший М.А. Булгакову немало неприятностей с пьесой «Мольер». «Осенью 25 года возникли осложнения с журналом «Россия», — комментирует М. Чудакова. — В середине октября журнал полностью прогорел, издатель Каганский уехал за границу, не выплатив автору денег» (Чудакова 1988, с. 253). В «Театральном романе» в ту же ситуацию попадает Максудов.
В антропонимах Каганский / Рвацкий отмечается перекличка словообразовательных формантов -ский / -цкий.
Фамилия Рвацкий (от «рвач», «урвать») превосходно отражает сущность афериста-издателя: не уплатив по счетам, Макар Рвацкий укатил за границу, куда, как говорится, Макар телят не гонял.
Алоизий Рвацкий
Алоизий Рвацкий рвачем не оказался, по векселю уплатил, а фамилию носил по долгу родственных отношений, связывающих его с братом.
Имя Алоизий было у Булгакова излюбленным. Вероятно, оно нравилось писателю теми ассоциациями, которые естественно могло вызывать у русскоязычного человека. Алоизий: здесь и алчный, и злой, и что-то скользкое (ср., Алоизий Могарыч в «Мастере и Маргарите»).
Говоря об ассоциациях, порождаемых именем, можно привести следующие строки, посвященные персонажам А.Н. Островского: «Вот маленький человек, влюбленный в актрису, похищаемую богатыми. Зовут — Мелузов. Тут и мелочь, и мелодия. Вот купец — хоть и хам, но обходительный, деликатный, нравящийся женщинам. Фамилия — Великатов. Тут и великан и деликатность. <...> Вдову из «Последней жертвы» зовут Тугина. Туга — это многие печали. Она и печалится, эта вдова. Она могла быть Печалиной. Но Тугина лучше. Обольстителя ее фамилия Дульчин. Здесь и дуля (он обманщик), и «дульче» — сладкий (он ведь сладок ей!)» (Олеша 1965, с. 524).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |