Глава 3. Колорит места и времени в иудейских главах

Раскрытию ярких, выпуклых человеческих характеров и осмыслению заложенной в романе художественно-философской идеи в значительной степени способствует исторически правдиво воссозданная автором обстановка Иудеи первой трети I-го века н. э. Физическая ощутимость тщательно выписанных деталей, из которых складывается образ булгаковского Иерусалима, вызвала вполне заслуженное восхищение критики. В то же время по этому вопросу было сделано несколько довольно спорных высказываний. В частности, критик В. Лакшин, отмечая верность автора житейским подробностям, точность городской топографии, заявляет, что Булгаков «неоспоримо верно описывает древний Ершалаим, в котором никогда не был»¹. Следует, однако, отметить, что поездка в Иерусалим автору мало что могла дать, даже если бы у Булгакова и была возможность совершить паломничество в Святые места. Иерусалим периода Второго храма, отстроенный царем Иродом Великим, был почти полностью разрушен во время осады города войсками императора Тита в 70 году н. э. Единственно, что Булгакову удалось бы увидеть, это сохранившуюся до настоящего времени часть западной стены Храма — так называемую Стену плача, а также основание одной из трех башен дворца Ирода Великого. Следовательно, восстановить подлинную картину древнего Иерусалима Булгаков мог только на основании тщательного изучения исторических источников, и прежде всего, «Иудейских древностей» и «Иудейской войны» Иосифа Флавия. Кроме того, насколько точна булгаковская топография Иерусалима и насколько «неоспоримо верно» автор описывает город — можно судить лишь на основании сравнения Ершалаима в «Мастере и Маргарите» и описания Иерусалима, которое приводит Иосиф Флавий.

Сравнение романа с первоисточниками показывает, что, восстанавливая картину древнего Иерусалима, Булгаков в основном опирался на Иосифа Флавия, а также частично использовал некоторые топографические данные, содержащиеся в Новом Завете и Талмуде.

Стремясь окунуть читателя в атмосферу описываемой эпохи, автор отказывается от традиционного греко-русского названия «Иерусалим», заменяя его древнееврейским «Ершалаим». «Ершалаим» — не совсем точная транскрипция древнееврейского названия города: буква «вав» (третья справа) обозначает долгий гласный «у» и поэтому слово должно быть прочитано «Ерушалаим». Именно так название столицы древней Иудеи произносится в современном иврите. Неточность булгаковской транскрипции можно объяснить тем, что сам автор не читал по древнееврейски и записал произношение названия города на слух.

Придерживаясь в целом топографии Иосифа Флавия, Булгаков делит Ершалаим на Верхний и Нижний город, что соответствует рельефу местности: западная часть города находилась на значительном возвышении по отношению к его восточной части². Автор постоянно обыгрывает эту контрастность: каждый раз, когда герои оказываются в восточной части города, Булгаков не забывает уточнить, что дело происходит в Нижнем городе. Таким образом, перемещение происходит не только по горизонтали, но и по вертикали, что придает повествованию особый динамизм и лучше ориентирует читателя. События исторической части романа четко распределены между Верхним и Нижним городом: поле действия Пилата ограничивается дворцом Ирода Великого, расположенном на северо-западном холме, а также территорией, непосредственно прилегающей к дворцу. Все, что происходит с Иешуа накануне ареста, имеет место в Нижнем городе и его окрестностях. Допрос Иешуа, арестованного в Нижнем городе, производится в Верхнем городе, а казнь происходит в его окрестностях. Начальник тайной службы Афраний получает приказы от Пилата в Верхнем городе, но выполняет их в Нижнем. Все связанное с провокатором Иудой происходит в Нижнем городе и его окрестностях. Сцена обращения Пилата к народу построена так, что прокуратор, спустившийся по лестнице, но поднявшийся на помост, господствует над толпой, собравшейся на гипподромской площади Нижнего города. Верхний город с его величественным дворцом Ирода и расположенными в нем римскими войсками физически конкретизирует власть и могущество сильных мира сего, в то время как Нижний город с его грязными базарами и узкими переулками, символизирует повседневную жизнь простых людей с их слабостями и страстями.

Конкретизации обстановки в значительной степени способствуют названия ворот города, почерпнутые Булгаковым из различных источников. Обращает на себя внимание тот факт, что Иешуа въезжает в Ершалаим через Сузские ворота. Согласно Талмуду (Мишна) так назывались центральные восточные ворота Второго храма, на которых фигурировало изображение Сузского дворца — зимней резиденции персидского царя Кира, освободившего евреев из вавилонского плена³. Евангелист Марк, не упоминающий названия ворот, через который Иисус въехал в Иерусалим, сообщает, что, направляясь в Иерусалим из Вифании, расположенной на горе Елеонской, Иисус вошел одновременно в храм и город. Следовательно, Иисус вошел в Иерусалим через центральные восточные ворота города, называемые в 1-й книге Паралипоменон «Царскими»⁴ и получившие название Сузских в период Второго храма.

Под южными воротами города, к которым подъезжает Афраний в 26-й главе, автор, вероятно, подразумевает Эссейские ворота, расположенные на стыке южной и юго-восточной стен города и упомянутые в «Иудейской войне» Иосифа Флавия⁵.

Хевронские ворота, расположенные между третьей северной стеной и одной из башен дворца Ирода Великого, — более позднее название, отражающее нынешнее состояние древнего Иерусалима, отстроенного заново турецким султаном Сулейманом Великолепным в XVI веке. Хевронские ворота, называемые также Яффскими, стоят на развилке двух дорог, из которых одна идет на Хеврон и Вифлеем, а другая — на Яффу. Обе дороги, пролегающие ныне через современные кварталы города, сохранили свои древние названия: дорога, идущая в северо-западном направлении называется Яффской, а дорога, уходящяя на юг, по-прежнему носит название Хевронской. Название «Хевронские ворота», также как и «Гионская долина», являющаяся продолжением долины Эннома на западе, встречаются в описаниях Иерусалима, относящихся к XIX—XX вв.⁶ Таким образом, это название отражает более позднюю топографию города.

Названия «Гефсиманские» ворота нет ни в древних источниках, ни в современных описаниях Иерусалима. Поскольку у Булгакова эти ворота расположены несколько восточнее крепости Антония и непосредственно прилегают к храму, речь, по всей вероятности, идет о воротах св. Стефана, от которых начинается дорога на Гефсиманию. Ворота названы в честь члена первой христианской общины Иерусалима Стефана, чья мученическая смерть описана в Деяниях Апостолов⁷. Булгаков отказался от этого более позднего названия и выдумал свое, соответствующее топографическому расположению указанных ворот.

Наиболее подробно автором описан дворец Ирода Великого — временная резиденция прокуратора, являющаяся ареной напряженных драматических событий. Булгаков практически полностью использует все детали дворца, описанного Иосифом Флавием в «Иудейской войне». В ткань повествования органически вплетены мрамор и золото, украшающие дворец, его мощные укрепления, крытая колоннада, сады и парки вокруг дворца, фонтаны с металлическими украшениями, золотые статуи, голуби из построенных Иродом голубятен.

Критик В. Скобелев, подчеркивая декоративность обстановки «иудейских глав», несколько поспешно заявляет, что исторические детали у Булгакова «подчеркнуто хрестоматийны» и поэтому условны, поскольку они представляют собой всего лишь декоративный фон⁸. С этим заявлением критика нельзя согласиться, поскольку почти все детали обстановки, в частности, детали описания дворца несут немаловажную смысловую нагрузку. «Песня воды в фонтане» во 2-й главе — яркая акустическая деталь, подчеркивающая напряженную атмосферу молчаливого ожидания⁹. Воркование голубей на площадке сада у балкона заполняет зловещую тишину, наступившую в тот момент, когда Крысобой выводит арестанта Иешуа из дворца, чтобы нанести ему сокрушительный удар бичом¹⁰. Эти же детали играют совершенно иную роль, когда после окончания грозы Афраний, переодетый в сухой плащ, предстает перед Пилатом:

Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь, голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья, клевали что-то в мокром песке¹¹.

На этот раз поющий фонтан и воркующие голуби в сочетании с вечерним солнцем, золотящим ступени балкона, создают светлую атмосферу надежды: с помощью Афрания Пилат надеется хотя бы частично исправить содеянное зло.

В тот момент, когда Пилат собирается объявить Иешуа невиновным, Булгаков, как бы давая своему герою возможность собраться с мыслями, заполняет паузу деталями интерьера:

В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны¹².

Описанные Иосифом Флавием бронзовые статуи дворца, ставшие у Булгакова золотыми, ярко отражают подавленное состояние Пилата, осознавшего ужас всего происшедшего:

«...страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму»¹³.

Употребление слова «идол» вместо «статуи» здесь не случайно. Автор как бы подчеркивает нелепость языческих статуй, сооруженных в Иерусалиме эллинистом Иродом, в стране, религия которой запрещала изображение человеческого существа в живописи и скульптуре, и тем более поклонение человекоподобным богам.

Подчеркивая эклектизм иродианской архитектуры, Булгаков в то же время использует этот мотив для выражения настроения своего героя. Ненавидя Ершалаим и желая поскорей вернуться в Кесарию, Пилат с негодованием восклицает:

«... это бредовое сооружение Ирода... положительно сводит меня с ума. Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры.»¹⁴

Конкретизируя обстановку дворца Ирода Великого, автор использует описание не только этого дворца, но и других сооружений Ирода, о которых говорит Иосиф Флавий. В частности, мозаичный пол балкона, на котором Пилат допрашивает Иешуа, явно взят из описания крепости Масада в «Иудейской войне»¹⁵. Фрагменты мозаики, устилавшей пол и стены крепости, сохранились до наших дней. Мозаикой также покрыт помост, с которого Пилат объявляет смертный приговор осужденным. В данном случае Булгаков, также как и Ренан, переводит древнееврейское «Гаввафа» или древнегреческое «Лифострон», упомянутое Иоанном (19, 13). Используя свой излюбленный прием, Булгаков изображает мозаику перифрастически: «разноцветные шашки настила»¹⁶.

Иерусалимский храм, изображенный Булгаковым несколькими скупыми мазками, также соответствует описанию, приведенному Иосифом Флавием в «Иудейской войне»¹⁷. По сообщению древнееврейского историка, храм, заново отстроенный Иродом, был сделан из огромных кусков белого камня, покрытых спереди золотыми пластинами (золотая чешуя у Булгакова). Храм, построенный на вершине восточного холма, значительно возвышался над остальной частью города. Эту физически ощутимую деталь использует и Булгаков:

Пилат указал вдаль, направо, туда, где в высоте пылал храм¹⁸.

Храм, в котором эклектически сочетались элементы греческой архитектуры и финикийско-египетские черты, присущие храму Соломона, не мог не вызывать презрения у римлянина Пилата, привыкшего к строгой гармонии греко-римской архитектуры. В то же время эта вполне естественная неприязнь Пилата к иродианской архитектуре у Булгакова — всего лишь отражение ненависти прокуратора к Иерусалиму, к Иудее и к своей «плохой должности».

«...перед прокуратором развернулся весь ненавистный ему Ершалаим с висячими мостами, крепостями и — самое главное — с неподдающейся никакому описанию глыбой мрамора с золотою драконовой чешуею вместо крыши — храмом Ершалаимским»¹⁹.

Вышеприведенная цитата — яркий пример того, как точность исторических деталей, изображаемых через призму сознания героя, сливается с характером и настроением персонажа.

С храмом неразрывно связан образ начальника храмовой стражи, неоднократно появляющийся в романе. Храмовая стража, во главе которой стоял капитан стражи — сеган (гр. стратигос), была призвана обеспечивать порядок внутри и снаружи храма. Днем и ночью вокруг храма патрулировали часовые, а ночью капитан стражи нередко обходил караулы, проверяя, не спят ли часовые. Упоминание о храмовой страже и ее начальнике встречается во многих источниках: в Ветхом Завете (1-я кн. Паралипоменон), Талмуде (Мишна), у Иосифа Флавия, Филона, а также в Деяниях Апостолов²⁰.

Так же, как и у Иосифа Флавия, Антониева башня (крепость Антония), построенная Иродом и названная в честь триумвира Марка Антония, находится у Булгакова «на севере в непосредственной близости от великого храма». «Страшная» Антониева башня, соединенная с храмом висячими мостами, упоминается не только у Иосифа Флавия, но и в «Истории» Тацита, а также — под названием «крепость» — в Деяниях Апостолов²¹. Именно в ней, по сообщению Иосифа Флавия, постоянно квартировала римская когорта, наблюдавшая за порядком в храме²².

Хасмонейский дворец, бегло упомянутый Булгаковым в начале 25-й главы, также описан у Иосифа Флавия²³. Дворец был построен представителями династии Хасмонеев, правившими Иудеей с 142 по 37 гг. до н. э.

Дворец Каифы у Булгакова расположен у подножия храмового холма, и это не случайно. В Евангелиях заседание синедриона проходит в доме первосвященника Каиафы, куда Иисуса приводят сразу после ареста на горе Елеонской²⁴. Иными словами, евангелисты отождествляют здание синедриона с домом первосвященника Каиафы. По сообщению Иосифа Флавия, здание синедриона прилегало к западному крылу храма. Следовательно, Булгаков, располагающий дворец Каифы у подножия храмового холма, не так уж далек от истины.

Месторасположение «гипподрома», находившегося по свидетельству Иосифа Флавия с южной стороны храма, показано у Булгакова весьма необычно. Во 2-й главе Пилат, сидя на балконе дворца и допрашивая арестованного Иешуа, смотрит «на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо»²⁵. Если учесть, что действие происходит ранним утром и, следовательно, солнце в этот момент должно быть на востоке, то гипподром должен быть расположен к юго-востоку от дворца Ирода Великого, в Нижнем городе. Так, буквально в нескольких словах, автор не только дает местонахождение гипподрома, но и «привязывает» его к главному герою, создавая при этом физическое ощущение глубины и пространства. Скупые топографические данные, почерпнутые из исторической литературы, превращаются в руках художника в яркую, эмоционально насыщенную картину.

Подчеркивая маршрут, по которому римляне доставляют Иешуа к месту казни, Булгаков в значительной степени отступает от сложившейся веками христианской традиции. Место казни по традиции связывается с Храмом Гроба Господня, построенным императором Константином в 335 г. н. э. на месте храма Афродиты. В византийский период, то есть до разрушения храма в 614 году, к нему примыкала обширная колоннада, в юго-западном углу которой как предполагается, находилась Голгофа — место казни в Новом Завете. В связи с этим в христианских кругах сложилось мнение, что Крестный (Скорбный) путь Иисуса на Голгофу пролегал из крепости Антония вдоль второй северной стены города к месту, на котором в настоящее время стоит Храм Гроба Господня.

В самом Новом Завете содержится крайне мало сведений, указывающих на местонахождение Голгофы. В Послании Павла к Евреям (13, 12) сообщается, что Иисус был распят «вне врат», то есть за городской стеной. Иоанн (19, 20) сообщает, что «место, где был распят Иисус, было недалеко от города». Из слов Матфея (27, 39) о том, что «проходящие злословили его» можно заключить, что Иисус был распят, как это часто имело место в древности, у большой дороги.

Все эти скудные топографические данные Булгаков использует в качестве исходного материала, обогащая его силой своего творческого воображения. Расхождение же с христианской традицией определяется прежде всего тем, что Булгаков, стоящий на позициях исторической библеистики, начинает путь на казнь не из крепости Антония, а из дворца Ирода Великого. Поскольку, как сообщают авторы Нового Завета, казнь имела место за воротами города, Булгаков выводит процессию за Хевронские (Яффские) ворота, непосредственно примыкающие к дворцу. Выводя процессию через Хевронские ворота, Булгаков допускает некоторую неточность. Дело в том, что нынешние Хевронские или Яффские ворота (Баб-Эль-Халиль) были построены Сулейманом Великолепным в 1538—1539 гг. на месте ворот периода Второго Храма, находившихся на стыке западной стены города и третьей северной стены, построенной царем Агриппой около 42 г. н. э., то есть почти десять лет спустя после предполагаемой гибели Иисуса. Следовательно, в момент казни этих ворот в Иерусалиме попросту не было. Поэтому было бы точнее, если бы Булгаков вывел процессию не через Хевронские ворота, а через Садовые ворота, находившиеся между северо-восточной башней дворца Ирода (башня Гиппика) и первой северной стеной города.

Выйдя через Хевронские ворота, процессия доходит до перекрестка двух дорог, из которых одна ведет на юг, в Вифлеем, а другая — на северо-запад, в Яффу. Обращает на себя внимание четкое обозначение автором сторон света, что помогает читателю ориентироваться в пространстве и нагляднее представлять себе происходящее. Далее процессия движется в северо-западном направлении, по Яффской дороге. Стремясь точно обозначить расстояние от ворот города до места казни, автор прибегает к неожиданному и смелому приему:

Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту Молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще один километр, к подножию Лысой горы²⁶.

Итак, картина ясна: казнь происходит у самой Яффской дороги в двух километрах от городской стены. Для жителя современного крупного города два километра — не такое уж большое расстояние: скажем, для Москвы, раскинувшейся на несколько десятков километров, пункт, удаленный от черты города всего лишь на два километра, находится сравнительно недалеко. Но если учесть, что, судя по масштабу современных карт, расстояние от западной до восточной стены древнего Иерусалима не превышало одного километра, — то следует признать, что Лысая гора у Булгакова находится на значительном удалении от города. Например, Храм Гроба Господня, на месте которого, если верить традиции, был распят Иисус, находится всего лишь в ста метрах от второй северной стены древнего Иерусалима, то есть, говоря словами евангелиста Иоанна, недалеко от города. Помещая Лысую гору в двух километрах от городских ворот, Булгаков, вероятно, не столько исходил из исторической обстановки, сколько рассчитывал на восприятие современного читателя.

Само название места казни — Лысая Гора — отражает общую тенденцию писателя давать исторические реалии перифрастически или в русском переводе. Эта тенденция удивительным образом сочетается у Булгакова с совершенно противоположным приемом — сохранением имен собственных и исторических реалий в оригинале: «Иешуа Га-Ноцри» вместо «Иисус Назорей», «игемон» вместо «правитель», «Ершалаим» вместо «Иерусалим» и т. д. Однако и в том, и другом случае наблюдается общее явление — сознательный отход от новозаветной транскрипции.

Можно также предположить, что давая Голгофе названия «Лысая гора» и «Лысый череп», Булгаков шел по стопам Эрнеста Ренана, который интерпретировал арамейское название места казни приблизительно так же: Chaumont, Crâne Chauve²⁷. Не исключается также косвенное влияние топографии Киева — родного города Булгакова: в романе «Белая гвардия» автор упоминает Лысую гору, расположенную «за Городом, над самым Днепром»²⁸. В этом же произведении можно отметить деление Города на верхний и нижний, которое затем повторяется в описании Ершалаима в «Мастере и Маргарите»²⁹.

В сцене казни, написанной Булгаковым с неподражаемым мастерством, особенно ярко сказывается умение автора удивительно точно обозначить время и место действия. Для этой цели автор использует солнце, проходящее лейтмотивом через всю 16-ю главу. К моменту выхода процессии из городских ворот солнце уже снижается над Лысой горой, то есть действие начинается во второй половине дня. В начале четвертого часа казни жаркое солнце сжигает толпу и гонит ее обратно в Ершалаим. Присутствующий при казни Левий Матвей пишет в своем пергаменте: «Солнце склоняется, а смерти нет». В отчаянии он возносит руки «к солнцу, которое сползало все ниже, удлиняя тени и уходя, чтобы упасть в Средиземное море», то есть к западу от Лысой горы. Проявляя свое обычное пристрастие к точному обозначению географических координат, Булгаков не оставляет у читателя никакого сомнения относительно места казни и положения казнимых:

Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму³⁰.

Ни на секунду не забывая о направлении движения светила, автор резким мазком вводит приближение грозы, нарушающей обычный ход вещей:

Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне³¹.

Вводя на смену солнцу новый динамический элемент — тучу, Булгаков конкретизирует ее движение: туча, надвигающаяся с запада, почти мгновенно заволакивает полнеба, неумолимо приближаясь к Ершалаиму. К моменту окончания казни тьма закрывает Ершалаим. В начале 25-й главы, как бы стремясь мгновенно сориентировать читателя в пространстве, автор напоминает ему, что тьма, окутавшая Ершалаим, пришла со Средиземного моря. При этом Булгаков не забывает обозначить и время дня, и дату происходящего:

Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана³².

Автор использует мотив тучи, чтобы, искусно обыгрывая контраст света и тени, дать лаконичную, рельефную зарисовку Ершалаима:

(Тьма) навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными потоками с холма его и залила Нижний город...

Лишь только дымное, черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покровом...

Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки³³.

Пользуясь планом древнего Иерусалима, легко проследить маршрут, по которому следуют Афраний и Иуда. Покинув дворец Ирода Великого, Афраний направляется в крепость Антония и, пробыв там недолго, через некоторое время оказывается в Нижнем Городе. Пробыв не более пяти минут в доме гречанки Низы, Афраний на какое-то время исчезает, а затем его фигура в плаще с капюшоном обнаруживается в Гефсимании, на Елеонской горе. После убийства Иуды Афраний выбирается из Гефсиманского сада и сначала пешком, а затем верхом на лошади вброд пересекает поток Кедрон. После чего начальник тайной стражи продвигается вдоль восточной стены города на юг, и, въехав через южные (Эссейские) ворота в Нижний Город, направляется в крепость Антония.

Иуду мы сначала видим выходящим из своего дома в Нижнем Городе и направляющимся к дворцу первосвященника Каифы. Пробыв некоторое время во дворце Каифы, Иуда возвращается в Нижний Город и там встречается с Низой. Условившись с Низой о свидании, он поворачивает обратно к дому Каифы, то есть на север, проносится мимо башни Антония и через Гефсиманские ворота, выходит из города. Перейдя кедронский поток, Иуда поднимается в гору и, пройдя мимо масличного жома, оказывается в Гефсиманском саду, где его уже поджидают убийцы.

Так же как и Эрнест Ренан, Булгаков расшифровывает название «Гефсимания», называя его то масличным имением, то масличным жомом. Делает он это, однако, как бы невзначай, исподволь, то вкладывая название «масличное имение» в уста Низы, то упоминая «масличный жом», как одну из деталей гефсиманского пейзажа. Приблизительно так же, как бы мимоходом, автор раскрывает этимологию Виффагии, «где углом выходит фиговый сад»³⁴.

В принципе, в отличие от названия самого города, все пригороды Иерусалима даются у Булгакова в их традиционной, греко-русской транскрипции: Вифания, Виффагия, Гефсимания, гора Елеонская. Так же как и в Евангелиях, греческая «бета» в соответствии с произносительной нормой византийского периода, транскрибируется как «в», «эта» передается русским «и», и «фита» — как русское «ф». Аналогичное явление наблюдается и в транскрипции городов Вифлеем и Хеврон, где древнееврейское «б», переданное греческой «бетой», прочитывается как «в».

С личными именами дело обстоит приблизительно также: в оригинальном, древнееврейском варианте дается только имя Иисуса Назорея (Иешуа Га-Ноцри), в то время как мытарь Матфей (др. евр. Маттафий) дается в русифицированном варианте — Матвей, и «Иуда Искариот», как и у Ренана, дано в развернутом виде — «Иуда из Кириафа» (Judas de Kerioth). Воспроизводя оригинальное звучание основных имен собственных и сохраняя второстепенные в их традиционной новозаветной транскрипции, автор как бы устанавливает равновесие между «остранением» и узнаванием: излишняя перегруженность повествования экзотическими именами и названиями слишком отдалила бы описываемую эпоху от современного читателя и затруднила бы понимание им «иудейских глав».

Город Ершалаим и его обитатели показаны Булгаковым в день великого еврейского праздника — Пасхи. По традиции Пасха — годовщина исхода евреев из Египта — празднуется ежегодно четырнадцатого нисана, первого месяца древнееврейского (ассиро-вавилонского) лунного календаря:

В первый месяц, в четырнадцатый день месяца — Пасха Господня (кн. Числ. 28, 16).

Булгаков ярко показывает праздничную атмосферу, царящую в городе: толпы богомольцев, стекшихся в Ершалаим со всех концов эллинического мира, последние приготовления к Пасхе, и, наконец, сам праздник:

Город был залит праздничными огнями. Во всех окнах играло пламя светильников, и отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия. Изредка заглядывая в окна, выходящие на улицу, всадник мог видеть людей за праздничным столом, на котором лежало мясо козленка, стояли чаши с вином меж блюд с горькими травами³⁵.

По традиции Пасха празднуется в полнолуние, в период весеннего равноденствия. Луна — неотъемлемый атрибут пасхальной ночи — используется автором как яркий композиционный элемент, как мощное средство эмоционального насыщения повествования и глубокой психологической характеристики героя. В 26-й главе яркая луна, залившая своим светом дворец Ирода Великого, словно олицетворение неспокойной совести Пилата, не дает прокуратору уснуть:

Прокуратор лег на приготовленное ложе, но сон не пожелал прийти к нему. Оголенная луна висела высоко в чистом небе, и прокуратор не сводил с нее глаз в течение нескольких часов³⁶.

Уснув на мгновение, Пилат устремляется вверх по лунной дороге рядом с казненным философом. В этом идеальном лунном мире сбываются самые дерзновенные мечты: трусы совершают самоотверженные поступки, мертвые оживают, палач примиряется со своей жертвой, а совершенные злодеяния объявляются недействительными. Но мир этот иллюзорен и эфемерен: сладкий сон кончается, и уже реальная луна с немым упреком смотрит на объятого ужасом прокуратора.

В фантастической сцене, завершающей 32-ю главу, образ луны, терзающий больную душу Пилата, появляется вновь. Так же, как и две тысячи лет тому назад, полная луна не дает прокуратору уснуть, напоминая ему о совершенном злодеянии. И так же, как тогда, в древнем Ершалаиме, Пилат, наконец, поднимается вверх по лунной дороге навстречу воскресшему философу туда, где его ждет прощение и покой.

Атмосферу древней Иудеи подчеркивает постоянное звучание арамейской речи — весьма точная примета времени: разговорным языком еврейского населения Иудеи периода Второго храма был арамейский³⁷. Эта историческая деталь проходит красной нитью через все «иудейские главы». В самом начале допроса Пилат говорит с Иешуа по-арамейски, хотя трудно себе представить, чтобы представитель римской колониальной администрации свободно владел языком коренного населения вверенной ему провинции. Кентурион Крысобой также дает наставления избитому Иешуа на ломаном арамейском языке. На арамейском же языке Пилат обращается к толпе, собравшейся на площади у гипподрома. Надпись на доске, висящей на шее у преступников, составлена на двух языках: на арамейском — для жителей Иудеи и на греческом — для евреев, прибывших из стран эллинистического мира. Наконец, Левий Матвей, чьи каракули с трудом разбирает Понтий Пилат, записывает слова своего учителя также по-арамейски. Ссылками на арамейский язык Булгаков в известной степени уточняет Новый Завет, где арамейский язык называется не совсем точно еврейским³⁸.

Среди этнографических деталей, характеризующих эпоху, особое место занимают детали костюма героев: сандалии и хитон Иешуа, кефи, названный прямо при описании костюма Иуды и — перифрастически в случае с Иешуа, таллиф — поношенный у Матвея и новенький у Иуды.

Чисто иудейские детали растворяются в атмосфере общевосточного колорита. Перед глазами читателя, как в калейдоскопе, проходят узкие, грязные улочки, базары, караваны верблюдов, караван-сараи, продавцы воды, глашатаи, маги, астрологи, предсказатели. Колоритная восточная деталь — меняльная лавка, в которой работает Иуда, — исторически правдиво отражает финансовую систему тогдашней Иудеи. В период римской оккупации в стране имели хождение финикийские, греческие и римские монеты.

В Иерусалим, бывший центром еврейской культуры, стекались паломники со всех концов Римской империи. В этих условиях профессия менялы была крайне необходимой. В частности, столы менял (меновщиков) располагались на территории храма, о чем сообщает евангелист Иоанн (2, 14—15).

Атмосферу южного города ярко подчеркивает субтропическая растительность: кипарисы, пальмы, магнолии, мирты, акации, оливковые, тутовые и гранатовые деревья, виноград. Особую роль играют розы, появление которых в романе далеко не случайно. Согласно Талмуду, в Иерусалиме со времен первых пророков существовал розовый цветник³⁹. Как сообщает Мишна, из розового экстракта делалось масло, употреблявшееся в косметических целях⁴⁰. Автор широко использует эти исторические детали для передачи настроения своего героя. Розы и запах розового масла, преследующий прокуратора, как бы усиливают нравственные муки Понтия Пилата. Мотив запаха розового масла появляется уже в первых строках 2-й главы:

Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета⁴¹.

После того, как первосвященник Каифа в третий раз настаивает на освобождении Вар-раввана, перед помутившимся взором прокуратора вместе с остальным пейзажем исчезает «отягощенный розами куст». Сцена, в которой Пилат спускается «по широкой мраморной лестнице меж стен роз, источавших одуряющий аромат», пластически точно выражает безысходность положения героя и его подавленное состояние. В 25-й главе отчаяние Пилата, смешанное с надеждой, символизирует красная лужа пролитого вина и утонувшие в ней две белые розы⁴².

Сама по себе ненависть Пилата к розам и запаху розового масла, кажущаяся на первый взгляд парадоксальной, ярко отражает жгучую ненависть прокуратора практически ко всему на свете: к Иудее, к ее народу, погрязшему, по его мнению, в суевериях, к Ершалаиму, в котором ему приходится быть по долгу службы, к своей «плохой должности» и даже, в чем прокуратор боится признаться самому себе — к императору Тиверию⁴³.

Мотив римской оккупации гармонически вписывается в атмосферу древнего Ершалаима. Автор скрупулезно описывает оружие римских воинов, их обмундирование, пищу, тактическое построение войск, перечисляет офицерские звания и должности (кентурион, легат легиона, трибун когорты), названия частей и подразделений (легион, манипул, кентурия, ала, турма). Оригинальные латинские термины в данном случае как бы противопоставлены переводной греко-русской терминологии, характерной для Нового Завета: вместо тысяченачальника у Булгакова трибун когорты, вместо полка — когорта, вместо сотника — кентурион.

Характерно, что Булгаков в одних случаях употребляет оригинальные латинские термины, в других, пользуясь своим излюбленным приемом, дает римские реалии перифрастически. В частности, калиги — тяжелые сандалии на многослойной подошве, привязываема к ноге ремешками, — названы прямо только один раз:

Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с балкона в сад...⁴⁴

Во всех остальных случаях калиги даются описательно: легат легиона предстает перед прокуратором «в зашнурованной до колен обуви на тройной подошве», а у командира кавалерийской алы длинный меч стучит «по кожаному шнурованному сапогу»⁴⁵. Фалеры — нагрудные знаки отличия из золота и серебра — даны только перифрастически: легат легиона показан как «белобородый красавец со сверкающими на груди львиными мордами», а в сцене казни на груди у кентуриона Крысобоя сияют «накладные серебряные львиные морды»⁴⁶.

Отказываясь от традиционного прочтения латинской буквы «с» как «ц» перед гласными переднего ряда, Булгаков меняет транскрипцию таких слов, как «центурия» и «центурион», в соответствии с произносительными нормами «золотого века» латыни, прочитывая их как «кентурия», «кентурион»⁴⁷. Стремлением исторически верно отразить звучание латинской речи можно также объяснить сохранение новозаветной транскрипции таких слов, как «кесарь» (Цезарь) и «Кесария» (Цезарея). Что касается прочтения имени «Тиберий» как «Тиверий», то оно отражает не столько новозаветную транскрипцию, столько фонетические изменения, происшедшие в латыни в течение первых столетий н. э., когда лабиальный согласный «б» в интервокальной позиции стал произноситься как губно-зубной «в»⁴⁸.

Древнеримская военная терминология употребляется автором в сочетании с элементами современного военного языка, приближающего отдаленную эпоху к современному читателю. Автор широко употребляет такие слова и выражения, как «конвой», «конвой сомкнулся», «командир», «ординарец», «взводы», «пехотное оцепление», «шанцевый инструмент», «маневрировать», «снимай цепь» и т. д. Насыщенность военным языком, характерная также для таких произведений Булгакова, как «Белая гвардия» и «Бег», в целом типична для советской литературы 20-х — 30-х годов. Достаточно назвать хотя бы такие произведения указанного периода, как «Тихий Дон» М. Шолохова, «Разгром» А. Фадеева, «Чапаев» Д. Фурманова и «Как закалялась сталь» Н. Островского. Военный язык «иудейских глав» созвучен языку литературных произведений тех лет, что само по себе приближает события исторической части романа к современности.

Древнеримский колорит наиболее ярко проявляется в сценах с участием Пилата и Афрания. Само по себе приветствие Афрания в 25-й главе — «Прокуратору здравствовать и радоваться» — звучит как намеренно дословный перевод с латыни: «Procuratorum salvere et gaudere (jubeo)». Примерно также в Деяниях (23, 26) трибун когорты, расквартированной в крепости Антония, начинает свое письмо прокуратору Феликсу: «Клавдий Лисий достопочтенному правителю Феликсу — радоваться». Тост, который Пилат произносит в честь императора, также выдержан в чисто римской духе:

За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!⁴⁹

Выражение «отец римлян» — вольный перевод эпитета «pater patriae», который применялся по отношению к императору. Что касается формулировки «самый дорогой и лучший из людей», то она также выдержана в духе эпохи: нечто подобное встречается, в частности, в письме императора Августа к Тиберию, цитируемом Светонием, где Август называет Тиберия «самым дорогим и храбрым человеком» — «vir jucundissime et fortissime»⁵⁰. Само по себе восхваление императора — яркая примета времени, поскольку действие происходит в период расцвета императорского культа. Пожелание «всеобщего мира» со стороны Афрания вызывает ассоциацию с лозунгом «Pax Romana», отражавшим могущество и незыблемость Римской империи. Употребление слова «боги» во множественном числе, а также возглас Пилата «клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь» отражает специфический характер древнеримского политеизма⁵¹.

Марки вин — «Фалерно» (vinum Falernum) и «Цекуба» (vinum Caecubum) — неоднократно встречаются у Горация⁵². Характерно, что в транскрипции названия «Цекуба» автор проявляет явную непоследовательность, прочитывая латинское «с» как «ц», в то время как в словах «кентурия» и «кентурион» начальное «с» неизменно транскрибирует как «к». Это разночтение, хотя и несущественное с точки зрения художественной целостности произведения, можно считать одной из редакционных недоработок писателя. Интересно также отметить, что в рассказе А. Франса «Прокуратор Иудеи»⁵³ Пилат и его друг Ламия пьют фалернское, что само по себе конечно, отнюдь не означает, что Булгаков непременно заимствовал марку этого вина у Франса.

Юридическая терминология, которой изобилует 2-я глава, также подчеркивает римскую атмосферу. Такие термины и выражения, как «дать заключение по делу», «направить дело на утверждение», «подследственный», «показания», «состав преступления» ярко характеризуют систему римского судопроизводства, основанного на строгом соблюдении установленных правовых норм и институтов. Употребление сухих канцелярских и юридических формул предельно конкретизирует обстановку, вызывая одновременно у читателя ассоциации с современным судом.

Исторически правдиво отражая атмосферу римской оккупации, автор в то же время показывает элементы греческой культуры, характерной для Иудеи эллинистического периода. С момента завоевания Александром Македонским (320 г. до н. э.). Палестина в течение трех веков подвергалась непрерывной эллинизации. В этот период на территории Иудеи, Самарии, Переи и Галилеи возникло множество греческих (эллинистических) поселений. Греческая речь постоянно звучала в Иерусалиме, куда стекались евреи из городов эллинистического мира, образовавшегося в результате завоеваний Александра Македонского. Идумеянин Ирод Великий — убежденный эллинист, правивший Иудеей с 37 г. до н. э., покрыл Палестину густой сетью стадионов, амфитеатров, ипподромов и языческих храмов.

Булгаков всячески подчеркивает эллинистический характер изображаемой эпохи. Римлянин Пилат, законный наследник греческой культуры, и галилеянин Иешуа Га-Ноцри объясняются друг с другом на греческом языке. Глашатаи повторяют приговор, объявленный Пилатом, на арамейском и греческом языке в расчете на евреев из эллинистической диаспоры. Надпись на досках у преступников выполнена, кроме арамейского, также и на греческом языке. Ряд понятий, переданных в русском тексте Евангелий в переводе на русский язык, Булгаков выражает греческими словами: «тетрарх» вместо «четвертовластника», «тетрадрахма» вместо «сребренника», «игемон» вместо «правителя», «синедрион» вместо «совета». Греческая улица, на которой живет Низа, также соответствует исторической действительности. Как свидетельствуют Ветхий Завет и Талмуд, иностранцам, в том числе и язычникам, разрешалось иметь торговые ряды (улицы) как в Иерусалиме, так и в других городах Иудеи⁵⁴. На этих улицах жили и работали торговцы товарами, которые не производились в Иудее. К числу таких товаров относились и ковры, о которых бегло упоминает Булгаков⁵⁵. «Гипподром», неоднократно показываемый Булгаковым на фоне храма, ярко подчеркивает атмосферу насильственней эллинизации Иудеи.

Исторически достоверное и скрупулезно точное изображение автором древней Иудеи показывает тщательную работу писателя над историческими источниками. Далекая эпоха, воссозданная Булгаковым во всей ее сложности и противоречивости, служит не только фоном показанных в романе событий, но и является важнейшим компонентом основной нравственно-психологической коллизии «романа в романе».

Примечания

1. В. Лакшин, «Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», Новый мир, 1968, остр. 287.

2. Иосиф Флавий, Иудейская война, V, 4.

3. Middot, 1, 3.

4. 1-я книга Паралипеменон, 9, 18.

5. Иосиф Флавий, Иудейская война, V, 4, 2.

6. W.H. Bartlett, Walks about Jerusalem, London, 1842.

7. Деяния Апостолов, 7, 58—60.

8. В. Скобелев, «В пятом измерении», Подъем, № 6, стр. 124—128.

9. М. Булгаков, Романы, стр. 447.

10. М. Булгаков, Романы, стр. 437.

11. М. Булгаков, Романы, стр. 717.

12. Там же, стр. 444.

13. Там же, стр. 715.

14. Там же, стр. 720.

15. Иосиф Флавий, Иудейская война, VII; VIII, 3.

16. М. Булгаков, Романы, стр. 457.

17. Иосиф Флавий, Иудейская война, V, 5.

18. М. Булгаков, Романы, стр. 453.

19. Там же, стр. 450.

20. 1-я книга Паралепоменон, 26, 12—18; Иома 1, 1; Биккурим, 3, 3; Иосиф Флавий, Иудейские древности, XX, 9, 3; Иудейская война, II, 8, 2; Philonis Alexandrini De praemiis sacerdotum, 6; Деян, 4, 1; 5, 26.

21. Иосиф Флавий, Иудейские древности, XV, 8, 5; II, 4; XVIII, 4, 3. Иудейская война, I, 21, 1; V, 5, 8; История, V, 11; Деян, 21, 34—37; 22, 24; 23, 10, 16, 32.

22. Иосиф Флавий, Иудейская война, V, 5, 8.

23. Иосиф Флавий, Иудейские древности, XX, 8, 11; Иудейская война, II, 16, 3.

24. Мар. 14, 53; Матф. 26, 57.

25. М. Булгаков, Романы, стр. 440. См. Иосиф Флавий, Иудейские древности, XVII, 10, 2; Иудейская война, II, 3, 1.

26. М. Булгаков, Романы, стр. 558.

27. Renan, E., Histoire des origines du christianisme, Paris, 1970, p. 141.

28. М. Булгаков, Романы, стр. 60.

29. Там же, стр. 53.

30. Там же, стр. 595.

31. Там же.

32. Там же, стр. 714.

33. Там же, стр. 715.

34. Там же, стр. 439.

35. Там же, стр. 733—734.

36. Там же, стр. 734.

37. Schurer, E., A history of the Jewish people in the time of Jesus Christ, Edinburgh, 1897—98, II.I., p. 9.

38. Деян, 21, 40; 22, 2.

39. Baba Kamma, 82a.

40. Sheb. VII, 7.

41. М. Булгаков, Романы, стр. 435.

42. Там же, стр. 716.

43. Весьма интересную и оригинальную трактовку образа роз дает Э. Проффер в своей работе «The major Works of Mikhail Bulgakov», Indiana University, 1971, p. 372.

44. М. Булгаков, Романы, стр. 447.

45. Там же, стр. 449, 589.

46. Там же, стр. 590.

47. Marcus Fabius Quintilianus, De institution oratoria, 1, 7, 10.

48. Buck, C.D., Comparative Greek and Latin Grammar, Chicago, 1966, p. 118, 136.

49. М. Булгаков, Романы, стр. 719.

50. Светоний Транквилл, Тиберий, 21.

51. Согласно греко-римской мифологии, боги Олимпа на своих пирах решали судьбы мира. Ларами древние римляне называли духов домашнего очага.

52. Levis, C.T. & Short, С., A Latin Dictionary, Oxford, 1966, p. 721, 262.

53. Франс, А., Собр. соч. в 8-ми томах, т. 2, М., 1958, стр. 669.

54. 3 книга Царств, 20, 34; Софон. 1, 11; Эрубин, X, 9.

55. М. Булгаков, Романы, стр. 727.