Двумя годами раньше — я имею в виду неудачный визит молодого человека по фамилии Якушкин в театр, к завлиту Сутеневскому — морозной декабрьской ночью катила по Минскому шоссе в направлении центра Москвы старинная карета.
Инспектор ГАИ, старший лейтенант Перетятько Иван Степанович, дежурил на ответственном посту у Триумфальной арки. Нес нелегкую свою службу в стеклянной будке с электрическим обогревом. Без четверти три он вылез наружу, спустился по лестничке, имея намерение несколько размяться. Одет он был достаточно тепло, в нагольном овчинном тулупе, подпоясанном белыми ремнями с портупеей, в валенках с галошами. Уши у шапки опущены, что не возбранялось начальством в морозный период времени.
Иван Степанович прохаживался взад-вперед, постукивая милицейским жезлом по валенку, и размышлял как о приятном, так и о не слишком приятном. Например, о том, что жена его Валентина, буфетчица столовой № 179 Краснопресненского райпищеторга, в последнее время слишком много взяла себе воли. А он, Иван Степанович, не проявляет той твердости и решительности, которые ему свойственны по отношению к нарушителям правил уличного движения. В обычае Валентины стало возвращаться домой с работы в полночь-заполночь. Да и спиртным от нее частенько попахивает. А когда Иван Степанович деликатно намекает, что не дело это, она нахально отвечает: не нравится — скатертью дорога, пусть выметается и попробует потом жить на вшивую свою зарплату. Замечу, что честности Иван Степанович был просто беспримерной, взяток с нарушителей не брал, как некоторые другие недобросовестные инспектора ГАИ. Валентина рекомендовала ему держаться за нее обеими руками и не задавать неуместных вопросов — где была, почему припозднилась? Не нервировать ее упреками, якобы свела она дружбу с зеленым змием. Взамен спокойно потреблять принесенные ею из столовой съестные припасы, включая сырокопченый сервелат. Помимо аллегорической дружбы с зеленым змием тревожила Ивана Степановича и вполне реальная дружба Валентины, а также контакты с директором столовой № 179 Липкиндом, нахальным евреем с золотыми зубами. Однажды вечером засек их с Валентиной Иван Степанович в «Жигулях» шестой модели, которые мчались, и, между прочим, с превышением скорости, в направлении жилого массива Фили-Мазилово. Спрашивается, зачем, с какой целью, ехать туда легкомысленной Валентине в столь поздний час? Когда он попросил у нее объяснений, она сказала, что Иван Степанович, наверное, обознался. Но разве мог он обознаться? Он, беспрерывный отличник патрульной службы?..
За этими невеселыми думами Иван Степанович заметил карету, когда та была от него уже метрах в десяти. Сработал условный рефлекс. А еще вспомнились мудрые наставления командира отряда майора Громова. «Видишь подозрительное транспортное средство — ваше решение?» — спрашивал он своих подчиненных на теоретических занятиях. И сам отвечал: «Решение одно — перво-наперво останови! Для этого вам, товарищи, выданы жезлы»...
Короче, Иван Степанович вскинул вверх жезл. Кучер тотчас натянул поводья, и лошади послушно встали. Продолжая следовать советам капитана Громова, Иван Степанович обошел вокруг странное транспортное средство. Подивился на кучера в треугольной шляпе. У него, между прочим, что-то не было видно никакого лица. Нет, одежда на кучере была, причем довольно странного фасона — кафтан, белые чулки. А вот лица не было. Треуголка как бы висела в воздухе и ничего не прикрывала от холода. Лакеи же на запятках, наоборот, были с лицами. При ближайшем рассмотрении они оказались неграми и весело скалились. Другой бы на месте Ивана Степановича обязательно растерялся, помянул нечистую силу, но он, как вы уже поняли, был человеком мужественным.
— Куда следуем? — спросил он у «обезличенного», так сказать, кучера.
Тот указал кнутовищем на дверцу кареты. Там, мол, выясняйте.
Иван Степанович подошел к левой дверце, подергал, постучался жезлом. Дверца отворилась... Чтобы не затягивать повествование, предоставим лучше слово самому Ивану Степановичу. Ко мне попал любопытный документ, протокол допроса, произведенного спустя пару дней следователем с Петровки. Вот он.
«Протокол допроса.
Я, старший лейтенант ГАИ Московского управления МВД СССР Перетятько И.С. ...(далее следует место и год рождения; национальность и прочие сведения)... 27 декабря 19... года, в ноль часов ноль-ноль минут заступил на дежурство на посту № 17, согласно графику. До 2 час. 56 мин. дежурство протекало без происшествий. За превышение скорости мною был оштрафован гр. Лиханов А.Г. в «Жигулях» пятой модели, цвет «коррида», за номером МТБ 88—47. В 2 час. 56 мин. я увидел карету, которая следовала к центру города... (Здесь следует описание кареты, вопрос, заданный кучеру)... Дверца отворилась, и я увидел человека в берете, с тростью, имеющей набалдашник в виде собачьей головы. Я попросил его предъявить документы и попутно задал вопрос: на каком это основании он разъезжает по Москве на гужевом транспорте, кто дал разрешение? Человек ничего мне не ответил. Зато ответил черный кот огромного роста, находившийся при нем. Кот повел себя агрессивно. Громко шипел и сказал мне: «Брысь отсюда!» Из чего я заключил, что это не кот, а переодетый котом бандит. И потом, что значит «брысь»? Это я имел полное право сказать ему «брысь». Я почувствовал, что теряю сознание, и ничего больше по существу дела показать не могу. Записано с моих слов, изменений и вставок нет.
И.С. Перетятько».
Впоследствии было установлено, что Иван Степанович, упавши на асфальт, сильно ударился затылком. Врачом 54-й больницы, куда он был доставлен, было зафиксировано сотрясение мозга в легкой форме.
Видел я еще один документ, рапорт, составленный лейтенантом милиции Козликовым. Тот прибыл на место происшествия через двадцать минут. Пока Иван Степанович в беспамятстве валялся на мерзлом асфальте, к нему в будку звонил уже известный майор Громов. Он хотел напомнить насчет послезавтрашней политучебы, где Иван Степанович должен был сделать доклад на тему: «Империалистическое окружение и роль советской милиции». Телефон в будке не отвечал, и тогда майор Громов приказал лейтенанту Козликову слетать на милицейских «Жигулях» и выяснить, что там, наконец, с Перетятькой, почему не берет трубку?
Первым делом Козликов удостоверился, что Иван Степанович живой. Он позвонил из будки майору Громову и доложил обстановку. Вызвали «Скорую помощь». Пока она ехала, Иван Степанович очнулся и попытался рассказать Козликову про карету, кучера без лица и прочую чертовщину, включая говорящего кота. Понятное дело, все услышанное Козликов воспринял как бред. Но зафиксировал в своем рапорте.
Врачи в больнице, куда доставили Ивана Степановича, недолго сражались за его жизнь. В хорошем смысле — недолго. Могучий организм, не ведавший пагубных воздействий алкоголя и никотина, взял свое, и старший лейтенант быстро пошел на поправку. Но причина инцидента оставалась загадкой. Тут еще подоспел козликовский рапорт, где упоминалась карета со странными пассажирами и не менее странным обслуживающим персоналом. Подключились следственные органы. На Петровке было заведено уголовное дело: «О покушении на жизнь и здоровье ст. лейтенанта ГАИ Перетятько И.С.»
Следователь посетил Ивана Степановича в больнице, когда тот завтракал яствами, принесенными женой Валентиной, запивая их жидким больничным чаем. Отвечая на заданные вопросы, он настаивал на карете, запряженной шестеркой лошадей, что и нашло свое отражение в протоколе допроса. Делать нечего, всерьез принялись разрабатывать карету. Что за карета? Откуда взялась?..
Родилось несколько хитроумнейших версий. Первая — карета могла быть похищена с киностудии «Мосфильм». Тем более, что «Мосфильм» совсем неподалеку. На этих киностудиях чего только нет? Версия частично подтвердилась. На «Мосфильме» как раз снимали картину об императрице Елизавете Петровне, в связи с чем было изготовлено несколько экипажей XVIII века. Увы, тщательное расследование, с допросами охраны киностудии и всех без исключения членов съемочной группы, не выявило решительно никаких улик. Главное, в ту ночь на «Мосфильме» не было лошадей. Их доставляли на съемки с подмосковного конного завода и тут же, в целях сохранности животных, увозили назад. Так подозрение, павшее на киношников, было пока оставлено.
На первый взгляд, странно, что следствие уперлось в одну лишь карету и полностью проигнорировало пассажира в берете и с тростью, а также бандита, переодетого черным котом. И уж, конечно, никто не допускал и мысли, что последний мог быть никаким не бандитом, а просто говорящим котом. В диалектический материализм говорящие коты любой масти не вписываются. А следователи, как вы сами понимаете, исповедовали эту, и только эту всепобеждающую теорию.
Еще одна «каретная» версия была связана с гипнозом. Психиатры, к которым обратились за консультацией, охотно ее поддержали. Вообразите такой сюжет. Перетятько останавливает обыкновенную легковушку, «Жигули» или, скажем, «Волгу», за нарушение правил уличного движения. А за рулем — гипнотизер! Что ему стоит внушить Ивану Степановичу, с целью избежать наказания, будто он едет не в автомобиле, а в старинной карете? На инспектора ГАИ гипноз производит столь сильное впечатление, что он теряет сознание, падает на проезжую часть и ударяется затылком об асфальт. А подлый гипнотизер безнаказанно уезжает.
Версия подкрепилась вот каким подозрительным фактом. Той же ночью, в 2 час. 58 мин. (обратите внимание: с разницей в две минуты!), другим постом ГАИ, у дома № 19 по Кутузовскому проспекту, была остановлена для проверки документов «Волга», принадлежащая заслуженному артисту республики, баянисту-виртуозу Чуваеву. Снеслись с КГБ, подняли чуваевское досье — и, о чудо! Оказывается, баянист-виртуоз приобрел определенную известность еще и как экстрасенс. Простым наложением руки не раз снимал у друзей и знакомых головную боль, излечивал их от насморка и других болезней. Хватились Чуваева, хотели его привлечь, а он, подлец, улетел в очередное концертное турне за границу. На этот раз по странам Африканского континента. Тут возникли и мотивы международного характера: наркобизнес и махинации с валютой! Обыкновенная вещь, Чуваев вез наркотики или же чемоданчик с валютою, а тут Перетятько — что везете? Что это у вас в чемоданчике?.. Чуваеву ничего другого и не оставалось, как его загипнотизировать. Аналогичные случаи имели место. Правда, не у нас, а за рубежом.
Сгоряча хотели немедленно возвратить баяниста-виртуоза на Родину, чтобы допросить с пристрастием. Но остереглись. За преждевременное прекращение гастролей и разрыв контракта пришлось бы выплачивать из государственной казны приличную неустойку.
За Чуваевым в Африке, помимо обычного наблюдения, было установлено еще и дополнительное, усиленное. Но оно мало чего дало. Что с того, если засекли его, когда он на рынке в городе Лусака обменивал пару электроутюгов отечественного производства на бусы из каких-то сомнительных камней? А позже, в республике Заир, толкнул стюарду из отеля фотоаппарат «Зенит». Да и какой советский человек, оказавшись в Африке или в Азии, не занимается мелкими коммерческими операциями, известными под названием «чейндж»?
По возвращении Чуваева вызвали на Петровку. Добивались, чтобы он признался, куда и откуда ехал той ночью. Куда — Чуваев ответил: естественно, домой, на проспект Мира. А вот откуда, отказался отвечать наотрез. Тогда ему прозрачно намекнули, что за неправильное поведение недолго и шлагбаум за кордон опустить. Мало того, что останется он без валютных заработков, еще неизвестно, станет ли рваться на его концерты население того же Мелитополя или Йошкар-Олы. По душе ли придется соотечественникам исполнение на электронном баяне произведений Баха или Соловьева-Седого, включая песню «Не слышны в саду даже шорохи»? В одном африканском королевстве она произвела настолько сильное впечатление, что ее даже хотели утвердить в качестве национального гимна.
Трудно сказать, чего больше испугался Чуваев: пониженного сервиса отечественных отелей, зарплаты исключительно в «деревянных» или безнадежной конкуренции с рок-группами, которые успели заполонить страну. Но только признался он, что был тем злополучным вечером в гостях у гражданки Лызловой Нонны Парфеновны, манекенщицы Центрального Дома моделей, проживающей в жилом массиве Матвеевское. Чуваев умолил сохранить его показания в строгой конфиденции. Он был женат, причем на генеральской дочке. Жена, равно и тесть, боевой генерал, навряд ли одобрили бы его странный визит к манекенщице.
Тотчас было добыто досье на гражданку Лызлову Н.П., урожденную Вострикову, 23 лет от роду, русскую, разведенную. В среде московской творческой интеллигенции, а также в коммерческих кругах она была известна под кличкой «Нонка-дай-дай» за неуемную страсть к дорогим подаркам. Но вот какая штука, если иметь в виду международные мотивы в покушении на Перетятько: в контактах с иностранцами Нонка ни разу не была засвечена. Наоборот, слыла истинно русской патриоткой. К путанкам относилась с глубоким презрением. К тому же была истово верующей.
Одно обстоятельство заставило, правда, насторожиться. В свободное от основной работы и иных занятий время Нонка увлекалась верховой ездой. Регулярно посещала Битцевскую конно-спортивную базу. Казалось, свяжи эту ниточку с той, что протянулась от «Мосфильма», где, напоминаю, имелись старинные экипажи, и карета, запряженная шестеркой лошадей, приобретет вполне реальные очертания. И безо всякого уже гипноза. Но судьба распорядилась иначе...
В одной среднеазиатской республике вскрылись жуткие злоупотребления среди должностных лиц самого высокого ранга: взятки, приписки, миллионные хищения. Дело разрасталось, словно масляное пятно на платье, если попытаться вытирать его мокрой тряпкой. Из Москвы, из прочих городов выехало туда множество следователей, но их все равно не хватало. Стали собирать, что называется, по сусекам. В какой-то момент из союзной прокуратуры раздался грозный окрик: чем это вы, оболтусы, занимаетесь? Что за мифическая карета? Ну, шмякнулся об асфальт темечком работник ГАИ, наплел после небылиц. Разве в этом первоочередная наша задача? В считанные часы следователи, ведущие дело «О покушении на жизнь и здоровье ст. лейтенанта ГАИ Перетятько И.С.», были заброшены в Среднюю Азию специальным авиарейсом, а само дело велено было сдать в архив.
На этом можно было бы поставить точку. Но я обязан рассказать, что произошло дальше с Иваном Степановичем, как дальше сложилась его жизнь.
В больнице он провалялся неделю, а затем продолжил службу в родном Четвертом отряде ГАИ. Товарищи по службе, жена Валентина поначалу не заметили особых изменений в его поведении. А изменения были, и весьма существенные.
В первый же день после выписки из больницы Иван Степанович заскочил между делом в магазин канцелярских товаров и купил толстую тетрадь в клеенчатой обложке. Возвратившись домой с дежурства, он теперь в любой час уединялся на кухне и что-то подолгу писал в этой тетради. Я не стану дальше интриговать читателя — Иван Степанович занялся... да-да! Вы угадали — сочинительством!
Один за другим, без передыху, сочинял он рассказы из милицейской жизни. О нелегкой доле автоинспектора, о хитрых проделках нарушителей правил уличного движения, пытающихся избежать справедливого возмездия. Главным, то есть сквозным героем всех его рассказов был старший лейтенант Смелов. Впоследствии Иван Степанович без ложной скромности признался, что прообразом Смелова был он сам.
Тетрадь была исписана от корки до корки. Иван Степанович приобрел другую и ее спустя некоторое время прикончил. А там и третью. Всего он написал 38 рассказов. Совсем как молодой Хемингуэй. Забегая вперед, скажу, что литературные критики придавали этому обстоятельству, то есть совпадению чисел, немаловажное значение. Итак, родился цикл рассказов с одним и тем же героем. Недолго помучившись, Иван Степанович дал ему название «Записки постового».
То, что произошло дальше, может вызвать законное недоверие к автору. Не к Ивану Степановичу, а к автору романа. Но я клянусь честью, все это чистая правда и ничего, кроме правды!
Иван Степанович привык придерживаться субординации. Свои тетради он отдал не в какую-нибудь литконсультацию или в журнал, а майору Громову. Майор прочитал, и довольно скоро. Сказал, что рассказы лично ему понравились. По поводу некоторых эпизодов, связанных с задержанием нарушителей, он пришел в полный восторг — до того правдиво и, главное, жизненно отражено. Тетрадок он не вернул, а заручившись согласием Ивана Степановича, отвез их в Управление ГАИ некоему безымянному полковнику. Спросите, зачем? А чтобы продемонстрировать, насколько хорошо поставлена в его подразделении воспитательная работа с людьми, какие талантливые и высокообразованные кадры он, майор Громов, растит.
Что долго размазывать? Тем же макаром тетрадки поднимались все выше и достигли генерала, который командовал не только автоинспекцией, но и всею столичной милицией. Генерал, как человек страшно занятой, не стал разбираться с тетрадками, а швырнул их, как и любую другую входящую корреспонденцию, своему помощнику.
И надо же так случиться! Буквально теми же днями состоялась давно запланированная встреча генерала со столичными писателями, в уже упомянутом Доме литераторов. На этой встрече писатели приставали к генералу с малоприятными вопросами: о небывалом размахе квартирных краж, об участившихся угонах автомобилей, о жутких махинациях в столичной торговле. Повторялась ставшая сакраментальной фраза: куда только смотрит милиция?
Генерал стойко оборонялся, ссылался на объективные факторы. Но и в контратаки ходил. Выговаривал художникам слова за то, что слабо еще освещают они героические будни милиции, не способствуют поднятию ее авторитета. В ответ какой-то нахальный публицист высказался явно не по делу. По его мнению, не такие уж они и героические, эти милицейские будни. Коррупции и вопиющих злоупотреблений тоже хватает. В пример привел расхожую историйку о том, как одного водителя остановил автоинспектор и попросил подвезти. Выходя из машины, автоинспектор забыл в ней свою крагу. Каково же было удивление водителя, когда он обнаружил, что крага набита трешками, пятерками и даже десятками. Откуда они, не загадка. Автоинспектор взымал дань с нарушителей в свою пользу.
В зале порскнул смешок, и заявление генерала о том, что в милицейском корпусе каленым железом выжигается всякая коррупция, не возымело должного эффекта.
Когда не успевший остыть от гнева и возмущения генерал вернулся в свое управление, к нему зашел помощник. Он доложил, что ознакомился с рукописью старшего лейтенанта Перетятько и самого высокого о ней мнения. До генерала не сразу дошло, о чем, собственно, речь. Когда же наконец дошло, он радостно воскликнул: «Вот это нам как раз и нужно!». И повелел соединить себя с секретарем писательского союза. С тем самым секретарем, который также имел генеральский чин, но только не носил погонов, поскольку занимал должность по линии изящной словесности.
Милицейский генерал не без сарказма сообщил писательскому генералу-секретарю, что пока художники слова только еще прицеливаются да раскачиваются писать о героических буднях милиции, такое произведение уже создано. Причем в их собственной милицейской среде. Рукопись он высылает спецпочтой, а уж там решайте, как с ней поступить. Заодно проверим, чего стоят обещания руководства писательского союза тесно сотрудничать с правоохранительными органами.
Милицейский генерал распорядился перепечатать тетрадки. Шесть опытных машинисток, разъяв их на равные части, исполнили это за один день. Попутно расставили недостающие запятые, убрали лишние и вообще навели кое-какой порядок с орфографией.
Последующие события развивались со скоростью сверхзвукового истребителя-бомбардировщика. Секретарь писательского союза, который, как мы отметили, сам был генералом, но только не носил погонов, счел за благо не ссориться со своим собратом по генеральскому корпусу. Рукопись он читать не стал, а выслал ее в одно подвластное издательство с припиской: «Считаю необходимым издать как можно скорее».
Директор подвластного издательства был человеком дисциплинированным. К тому же он страшно любил ездить за границу в составе разных делегаций, а также и в одиночку. А начнешь конфликтовать с начальством — шиш поедешь. План издательства был давно сверстан и утвержден. Но он, недолго думая, вышиб из плана роман одного малоизвестного писателя-деревенщика. Этому роману фатально не везло, и автора уже давно зачислили в разряд безнадежных неудачников. Судите сами. Написанный черт знает сколько лет назад, роман повествовал о вредных последствиях глубокой вспашки почвы. Он так первоначально и назывался — «Глубокая борозда». Естественно, его послали на отзыв тогдашнему руководству сельским хозяйством. В отличие от автора, этому самому руководству глубокая вспашка, наоборот, страшно нравилась. Оно просто приходило от нее в восторг и широко пропагандировало. И, конечно, прислало в издательство разгромный отзыв о «Глубокой борозде».
Умные люди посоветовали бедолаге-автору роман переделать, предать анафеме уже не глубокую вспашку, а мелкую. Какая, в сущности, разница? Сказано — сделано. Переделки отняли у него год жизни. Роман в соответствии с противоположной критической направленностью получил название «Мелкая борозда». Автор учел все замечания и советы. Но не учел, что за это время в очередной раз поменялось сельскохозяйственное начальство. Чтобы хоть чем-то отличаться от прежнего, оно выступало уже против глубокой вспашки, горой стояло за мелкую. Опять автор фраернулся...
Эта печальная история повторялась ровно столько раз, сколько раз менялось сельскохозяйственное начальство. Но вот грянула перестройка. Рухнули все препоны. Самые смелые критические идеи стали находить отражение в художественной литературе. Роман получил почетную репутацию «непроходимого» в застойный период и был принят издательством на ура. Толком уже нельзя было понять, за какой вид вспашки выступает автор. Да и назывался роман теперь несколько расплывчато — «Борозда времени». Казалось, все муки позади. Но тут подоспел Перетятько со своими «Записками постового»...
Автор «Борозды времени» в полном унынии и расстройстве слонялся по Дому литераторов. Ловил за рукав коллег по перу и в который раз рассказывал горестную свою историю. Ему сочувствовали. Особенно сердобольные совали ему в карман рубли и трешки, чтобы мог он хорошенько выпить и обрести забвение.
А «Записки постового» издали в рекордно короткий срок. То ли сработала реклама, то ли на самом деле книга понравилась читателю, но раскупили ее в считанные часы, весь тираж. Барыги у памятника первопечатнику Ивану Федорову запрашивали за книгу не меньше полсотни. Появились ксерокопии, расходились по тридцатке. Ивана Степановича без проволочек приняли в Союз писателей. Из органов милиции он уволился, чтобы безраздельно отдаться литературе.
Милицейский генерал, сыгравший столь важную, если не решающую роль в судьбе Ивана Степановича, издал по этому случаю приказ. За многолетнюю и беспорочную службу Ивану Степановичу объявлялась благодарность. «В связи с переходом на творческую работу» он награждался почетным значком и ценным подарком. Приказ был оглашен в Зале милицейской славы, в присутствии высших чинов столичной милиции и, естественно, самого Ивана Степановича. Вручая ему значок и подарок, золотые часы, генерал прослезился и трижды его поцеловал. На тыльной стороне часов было выгравировано: «И.С. Перетятько, воспевшему нашу родную Государственную автоинспекцию».
В краткой речи генерал пожелал Ивану Степановичу дальнейших успехов на новом поприще. Сказал, что весь милицейский корпус, а вместе с ним и весь советский народ будет с нетерпением ждать его новых произведений. А «Записки постового» назвал, невольно перефразируя Белинского, «энциклопедией жизни ГАИ». По его словам, на этой книге еще долго будут учиться новые поколения автоинспекторов.
Итак, жизнь Ивана Степановича круто переменилась. «Записки постового» принесли ему немалые дивиденды, поскольку многократно переиздавались. Книгу перевели едва ли не на все языки народов страны. Издали и за границею.
Иван Степанович настоял, чтобы Валентина бросила к чертям работу и одновременно порвала всякие отношения с директором столовой № 179 Липкиндом. Валентина послушно согласилась. Тем более, что сам Липкинд уже намыливался в государство Израиль, на постоянное жительство. Он звал с собой и Валентину. Уговаривал ее развестись и вступить с ним в законный брак. Но Валентина осталась верной Советскому Союзу и Ивану Степановичу.
В сжатые сроки она освоила новую профессию — писательской жены. Она ездила в Литфонд заказывать пальто и шубы. Вышибала путевки в Дома творчества. Завела приятельские отношения с другими писательскими женами. Взяла за правило повсюду рассказывать, какой ее Ваня трудяга, как он сутками не вылезает из-за письменного стола, буквально себя не жалеет... Они такие, жены преуспевающих писателей.
А между тем с написанием новых произведений дела у Ивана Степановича шли из рук вон скверно. Многочасовое сидение за письменным столом (тут Валентина говорила сущую правду) не давало никакого результата. Каждый раз, взяв чистый лист, он выводил на нем, к примеру: «Было восемь часов вечера. Смеркалось». Или — «Лил сильный дождик»... Или — «Погода была солнечной, без осадков...» А дальше, хоть застрелись, ничего путного на ум не приходило. И никаких более сюжетов не рождалось, даром что в загашнике памяти Ивана Степановича сохранилось еще множество историй из милицейской жизни. А вот поди ты!.. Куда подевалась та легкость, с которой он сочинял свои бессмертные «Записки постового»?
Материальному благополучию угрозы пока что не было. Помимо бесчисленных переизданий «Записок», подоспели киношники и принялись выкупать права на экранизацию его рассказов, одного за другим. Но, повторяю, ничего нового написать Иван Степанович был не в силах.
С огорчения он стал прикладываться к бутылке, чего, как вы помните, прежде за ним не водилось. А тут стал наведываться в Дом литераторов, в ресторан и в верхнюю буфетную, или «пестрый» зал. Вскоре сделался там завсегдатаем. Буфетчиц и официанток звал ласкательными именами, а они его — Ваней. Учинил там несколько пьяных дебошей, что, впрочем, в обычае этого Дома. В частности, набил морду одному критику левого направления, когда тот позволил себе прилюдно высказать критические замечания о «Записках постового», в частности, о языке и стиле. Критик распространялся на эту тему за столиком в «пестром» зале, а Иван Степанович проходил мимо к буфетной стойке за очередной порцией шнапса. Уловил произнесенной звучную свою фамилию, остановился, послушал. А потом без всяких предисловий размахнулся и так звезданул зарвавшегося хулителя, что тот свалился со стула на пол.
Критик хотел подать в суд, но его отговорили. Шепнули, что с Перетятькой лучше не связываться: в недавнем прошлом милиционер, сработают старые связи, неизвестно чем еще обернется. Установят, к примеру, что не Иван Степанович ему морду набил, а, наоборот, он Ивану Степановичу. После расхлебывай... И критик отъехал с миром в Соединенные Штаты, куда был приглашен читать лекции о советской литературе в одном из университетов.
Приключился еще один инцидент, поопаснее. В нетрезвом виде, за рулем только что приобретенной «Волги» врезался Иван Степанович в «мерседес» с дипломатическим номером. К счастью, обошлось без жертв и даже без серьезных травм с обеих сторон. Тем не менее случай из ряда вон...
Выручил тот самый милицейский генерал. Иван Степанович к нему пробился, бухнулся в ноги. Сказал, что «бес попутал». Поклялся, что больше никогда не сядет за руль, употребив даже каплю проклятого зелья. Генерал на редкость мягко, по-отечески его пожурил. А с заведенным делом велел поступить по известной схеме — сначала замотать, а потом спустить на тормозах. Шоферские права Ивану Степановичу скоро вернули.
...Я еще долго мог бы описывать новую жизнь Ивана Степановича. Стоило, быть может, поведать о завязавшемся в Коктебеле бурном романе Валентины с известным поэтом А. Воздвиженским. О том, как Валентина ушла к Воздвиженскому и даже забрала кое-что из мебели, но потом вернулась, и Иван Степанович по-христиански ее простил.
Когда в литературной среде началось решительное размежевание, Иван Степанович примкнул, конечно, к истинно русским патриотам. Сделался одним из вождей направления. На митингах и собраниях клял ненавистных жидомасонов и вообще жидов. Тут перед ним открылись новые возможности. Он победил на выборах, стал Народным депутатом...
Многое можно было бы поведать читателю, но меня поджимает неумолимое развитие сюжета. Поэтому давайте оставим пока Ивана Степановича, томимого безысходными муками творчества, на собственной даче в ближнем Подмосковье.
Но прежде чем с ним расстаться, я обязан еще разок вернуться к загадочному происшествию у Триумфальной арки, к некоторым дополнительным подробностям. Относительно их Иван Степанович крепко держал язык за зубами. Даже в состоянии сильнейшего подпития, когда снимается всякое торможение и наружу выплескивается самое заветное... Но кто мешает сделать это мне?
Итак, я цитирую повторно протокол допроса.
«...Кот повел себя агрессивно. Громко шипел и сказал мне: «Брысь!». Что значит «брысь»? Это я имел полное право сказать ему «брысь»!»
На самом же деле Иван Степанович точно так и поступил.
— Брысь! — крикнул он коту. — Брысь, подлый!
— А хо не хо-хо? — ответил то ли переодетый котом бандит, то ли настоящий кот.
И покопавшись за спиной, извлек какую-то книжку в переплете.
Иван Степанович решил, что кот (пусть будет кот) намеревается предъявить документ на управление каретой. Но нет... На какое-то мгновение стало светло, как днем. На переплете книжки, которую кот буквально всадил в лицо Ивану Степановичу, тот успел прочитать: «И.С. Перетятько. Записки постового». Вот тут он и рухнул на асфальт, раскинув руки!
Но слух еще не отказал, полная отключка наступила немного позже.
— Вечно ты, Бегемот, выдумываешь! — раздался новый голос, дребезжащий словно ослабленная гитарная струна. — Надо было вознести милиционера в его будку и там усыпить.
— Я ставил перед собою благородную задачу, — отвечал кот или кто он там еще. — Я хочу подарить литературе нового талантливого прозаика. Не исключено, что он станет вторым Львом Толстым или Гоголем!
— Поехали! — властно произнес еще один голос, низкий, басовых тонов.
— Мессир! — воскликнул тот, что укорял кота за неправильные действия. — Вам не кажется, что мы прибыли в этот город чересчур рано? События только еще начали развиваться. Надобно годика эдак два, чтобы ситуация назрела.
— Нашел о чем беспокоиться! — отвечал властный бас. — Включим ускорение...
— Ускорение чего? Событий или времени? — уточнил кот.
— Разумеется, времени. Согласно теории старика Эйнштейна, год можно превратить в час или даже в минуту. А события пусть развиваются своим чередом, мы пока не станем вмешиваться...
Повторяю, Иван Степанович слышал каждое произнесенное слово. И запомнил — память у него дай Бог каждому!.. Ну, что бы ему, кажется, донести до следователя, посетившего его в больнице, суть странной беседы в карете? Не хочешь следователю — составь сепаратный рапорт. Запусти его по начальству наверх. По причине колоссальной важности наверняка дошел бы тот рапорт до самых что ни есть верхних верхов. А уж там для полной его расшифровки и осмысления в философском плане привлекли бы самых опытных экспертов и консультантов. И как знать, возможно, по-иному сложились бы многие события в Москве да и в масштабе государства...
С другой стороны, наверное, все-таки Иван Степанович был прав, вовремя прикусив язык. Навряд ли придали бы серьезное значение его показаниям или же сепаратному рапорту, поскольку на передний план в любом случае вылез бы уже не переодетый котом бандит, а самый настоящий кот. Причем свободно разговаривающий на человеческом языке. К показаниям и рапортам, в которых фигурируют говорящие коты, сами понимаете, какое может быть отношение. Еще хорошо, если в психушку не запрут...
— Вперед! — закричал кот, сопроводив свой крик долгим и пронзительным мяуканьем.
«Так это на самом деле кот! — успел подумать Иван Степанович. — Говорящий кот!..»
Приподнявшись из последних сил на локтях, он уже не лежал, а сидел на мерзлом асфальте. Силился подняться на ноги. Но тут раздалось новое, повторное мяуканье, еще пронзительней прежнего, просто душераздирающее. Оно-то и доконало Ивана Степановича. Силы покинули его окончательно, и он повторно шлепнулся об асфальт темечком. Наступила полная отключка.
А карета тронулась и исчезла в ночном мраке.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |