Легко и непринужденно обращаясь с пространством и временем, автор романа не должен упускать из виду ни одного из своих героев. Точно так же, как в театральном спектакле тот или иной герой обязан появиться в нужный момент, желательно с репликой. Произвести какое-то действие, скажем, броситься на колени и открыться своей возлюбленной в пылких чувствах. Или же принести важные известия, сообщить, например, что в городе началось наводнение и всем надо спасаться. Подтолкнув развитие сюжета, герой обычно уходит. Нечего ему зря болтаться на глазах у публики. Произнесет что-нибудь такое, запоминающееся, хотя бы: «Я еще рассчитаюсь с тобой, подлец!» — и убегает вынашивать планы мести. Ищет способа раздобыть пистолет, чтобы примерно наказать обидчика.
У автора романа все его герои должны быть, что называется, под рукой. Когда того потребует очередной изгиб повествования, любой из них должен быть готов предстать перед читателем. Посему я предлагаю вновь обратиться к событиям декабрьского вечера в столице, ровно два года спустя после загадочного происшествия у Триумфальной арки. Давайте понаблюдаем за тем, что дальше произошло с молодым человеком по фамилии Якушкин.
Покинув театр, Якушкин вышел на бульвар. Там он остановился, развязал тесемки на папке, возвращенной ему Цербершей, и лихорадочно стал перебирать листы рукописи. Как и многие безвестные и безымянные авторы, он употреблял распространенный тест с целью проверки: прочли ли в редакции или, в данном случае, в театре, отданное туда произведение или, даже не раскрывши, швырнули назад, извините, в морду? Для этого между страницами вкладываются малюсенькие клочки бумаги. Или хлебные крошки. Если рукопись на самом деле читали, их смахнут или сдуют.
Хитроумный тест дал результат неутешительный. Все вложенные Якушкиным клочки бумаги оказались на месте. «Что же он со мной, паразит, делает! — пробормотал он. — Ведь божился, что прочтет, причем в сжатые сроки! Креста на нем нет!».
Тут произошло непредвиденное...
Налетевший порыв ветра — самое удивительное, что до сих пор вечер был тихий и абсолютно безветренный — подхватил из раскрытой папки едва ли не всю рукопись. Страницы с шуршанием взмыли в воздух веером, разлетелись стаей белокрылых чаек. Или же словно прокламации, которые разбрасывают на митингах для поднятия ярости митингующих.
Якушкин пытался поймать порхавшие в воздухе листочки. Он даже подпрыгивал, но листочки всякий раз ускользали, покачиваясь, поднимались все выше, средь голых веток деревьев в черное, расцвеченное редкими и мелкими звездами небо. «Это же первый экземпляр!» — в отчаянии подумал Якушкин. (Любой сочинитель знает, что это такое — первый экземпляр!) Он проклинал себя за идиотское нетерпение, за то, что ему приспичило произвести проверку на бульваре, а не дома, в безветренной обстановке. Но... Ветер, как налетел неожиданно, точно так же внезапно и стих. Страницы рукописи, планируя, стали приземляться вдоль аллеи. Подчеркиваю, именно вдоль, без всякого отклонения в стороны, и ни одна не застряла в ветках.
Согнувшись в три погибели, Якушкин принялся собирать листок за листком из драгоценного первого экземпляра. В какой-то момент он обнаружил, что ему помогают. Чьи-то руки ловко и сноровисто ухватывали страницы с обледеневшего после недавней оттепели снега. Наконец все были собраны. Якушкин разогнулся и смог разглядеть, кому эти руки принадлежали.
Незнакомец, как и он сам, был высокого роста, неимоверно тощий. Одет явно не по сезону — в легонькое светлое пальтецо, приобретенное, видно, по случаю с чужого плеча: короткое, в обтяжку, рукава по локоть. На голове курортная шапочка с пластмассовым козырьком и надписью «Ялта». Удивило и старомодное пенсне на шнурочке, совсем как у Антона Павловича Чехова.
— Давайте-ка я вам уложу вашу рукопись, — предложил незнакомец, — а то у вас вон как руки ходуном ходят. Ах, нервы, нервы!..
И не дожидаясь согласия Якушкина, вынул у него из рук пустую папку и собранную порцию страниц. Присоединил к своей и принялся быстро-быстро перебирать страницы, перекладывать согласно нумерации. На какое-то мгновение Якушкину показалось, что незнакомец погрузился в чтение. Но нет — он уже протягивал ему собранную и увязанную папку. Якушкин с жаром кинулся его благодарить за помощь в критический момент.
— Ну, что вы, что вы! — ответил незнакомец и произвел руками отмашку: дескать, сущие пустяки, не стоит благодарности. Заметил, что по морозцу даже невредно ему было несколько размяться. — Вам же, юноша, я хочу дать один совет, — продолжал он своим дребезжащим, словно отпущенная гитарная струна, голосом. — Никогда не занимайтесь чтением на улицах, площадях или бульварах. Чтению следует предаваться дома, в уютном кабинете, перед разожженным камином, при свете свечей в бронзовых, а еще лучше — в серебряных канделябрах. На колени вам уложит свою умную голову верный сенбернар, а вы свободной рукою треплете его за ухом. Время от времени можно прихлебнуть горячего глинтвейна из хрустального бокала...
Произнеся слово «глинтвейн», незнакомец зябко поежился.
— Вы так легко одеты, недолго и простудиться, — сказал Якушкин.
— Ой, не говорите! — с жаром подхватил незнакомец. — Кто же мог предвидеть, что у вас такой зверский климат?
Но тут же продолжил прежнюю тему.
— А на бульварах можно лишь газету в витрине пробежать. Да и то, скажу вам, пустое занятие, одну брехню помещают...
— Вы так считаете? — удивился Якушкин.
— А как же иначе? Для того и существуют газеты, чтобы помещать брехню.
Столь категорическая оценка прессы показалась Якушкину странной. Да и внешний облик незнакомца тоже, в особенности, старомодное пенсне на шнурочке. Как, впрочем, и обрисовка кабинета для чтения — с камином, с канделябрами, с верным сенбернаром и горячим глинтвейном. «Интересно, кто он такой? — подумал Якушкин. — Может, иностранный турист?»
— Нет, я не турист, — отверг незнакомец предположение. — Тем паче иностранный. Я здесь родился и вырос... — И он указал рукой в направлении Арбата. — Дом был загляденье: колонны, мраморный портал, потолки пять метров, лепные, с мифологическими обнаженными фигурами. Кого, спрашивается, не устраивало?
Незнакомец одной рукой сдернул с головы курортную шапочку, а другую резко выбросил вперед, отчего сделался похожим на типовой памятник вождю мирового пролетариата.
— Ведь что придумали, мерзавцы? Подогнали бульдозер с круглой чугунной чушкой на цепи для разрушительных целей. Неделю били ею в стены. Меня на вечное поселение сослали под самую кольцевую дорогу. Начнешь добираться — сплошные пересадки. Вот изредка наведываюсь в центр повспоминать о былом и невозвратном...
И незнакомец разрыдался. Слезы обильно хлынули у него из глаз. Громко подвывая, он утирал их курортной шапочкой. Якушкин стал его успокаивать, и незнакомец на редкость легко и быстро успокоился. Слезы мгновенно подсохли, на лице заиграла улыбка.
— А что, мил-человек, рублика у вас не найдется? — Приступая к Якушкину с более чем банальной просьбой, он весело подмигнул. — Нет, не насовсем — в долг. Я могу и расписку дать. Нелепейшая история — не успел засветло снять с текущего счета. А вечером сбербанки имеют досадное обыкновение закрываться. Это вам не Париж и не Чикаго!.. При первой же оказии верну всю сумму до копеечки. Возможно, даже сегодня, чуть попозже...
«Текущий счет» и «сбербанки» плохо вязались с его внешним обликом. Равно и воспоминания о Париже и Чикаго. И уж, конечно, обещание вернуть долг «до копеечки» представлялось более чем сомнительным. Но Якушкин был человеком добрым и отзывчивым. Он достал из кармана куртки кошелечек. Там оказался металлический рубль и немного мелочи. Рубль он протянул незнакомцу.
— Чувствительно вам благодарен! — воскликнул незнакомец, выхватывая монету. — А сейчас прошу простить, меня на Патриарших прудах клиент ожидает... — И повернувшись к проезжей части, крикнул: — Эй, троллейбус! А ну притормози, братец!
Троллейбус тронулся с остановки у театра и набирал ход. Как вдруг его сильно тряхнуло на рытвине в асфальте. Дуги соскочили с проводов, и троллейбус встал. Отворились двери. Водитель вылез, чтобы приладить дуги к проводам. А незнакомец, пользуясь открывшейся внезапно возможностью, рысью побежал садиться. На бегу он оборачивался и посылал Якушкину воздушные поцелуи. Он забежал за троллейбус и наверняка успел в него вскочить. Водитель успешно восстановил дуги на проводах. Когда троллейбус тронулся, незнакомца уже не было видно. Троллейбус увез его в направлении Арбата, где, если ему верить, он родился и вырос.
А Якушкин побрел по бульвару к Пушкинской площади.
Смертельно не хотелось ехать домой. Там его встретит Лена с двухлетним Мишкой на руках. Если, конечно, не успела его уложить. Лена и спрашивать ничего не станет, по его глазам поймет, что потерпел он очередное фиаско. Потом на кухне, за чаем, она приступит к осторожным уговорам. Почему бы ему не вернуться в НИИБИОФИЗ? Или еще куда попробовать определиться по профилю. Ведь специалист он, каких еще поискать: отличные руки, английским свободно владеет, имеет компьютерную подготовку. Главное, подальше от этой проклятой литературы. Одни от нее огорчения и никакой радости.
Лена его любит. Понимает с полуслова. И человек верный. Но даже ей, любящей и все, кажется, понимающей, не объяснишь: тот, кто отравлен словно наркотиком, этим странным занятием, тот, кто увидел однажды рассказ, напечатанный под своей фамилией, тому, видно, излечиться не дано...
Бульвар кончился. Якушкин спустился в подземный переход под улицей Горького, переименованной в Тверскую. Поднялся наверх на противоположной стороне. У редакции «Московских новостей» толпился народ. Здесь в любое время велись бурные политические дискуссии. На все лады крыли верховную власть и отдельных ее представителей. Якушкин потолкался, послушал. Решительные речи ораторов, а также предлагаемые ими дерзкие проекты государственного переустройства настроили его на смелый лад. «Позвоню-ка я Сутеневскому домой, выскажу этому мерзавцу все, что я о нем думаю!» — такая пришла ему в голову идея.
Он снова вынул кошелечек. Там, как обычно, довольно было «двушек». В многотрудном процессе пристраивания собственных произведений Якушкину часто приходилось звонить по телефону различным людям, от которых это самое пристраивание вроде бы зависело. Дома у него телефона не было, никак не подходила очередь. Поэтому «двушки» для телефонов-автоматов он неукоснительно подкапливал.
Якушкин позвонил из автомата рядом с цветочным магазином. Детский голос ответил, что папы нет дома, будет поздно. Диверсия не удалась, и вконец огорченный Якушкин побрел дальше, вниз по Тверской. У булочной Филиппова что-то заставило его замедлить шаг. За стеклянной витриной он увидел очередь в кафетерий и вспомнил, что с утра ничего не ел. День прошел в беготне, из одной редакции в другую. В одной не оказалось нужного человека. В другой, хоть таковой и оказался, но был занят, принимал делегацию писателей из африканской страны, а после должен был вместе с нею мчаться куда-то на прием. В третьей попросили еще недельку срока, поскольку заняты были выпуском очередного номера и не успели прочитать... И, наконец, совсем уж печальный афронт в театре. В беготне, в сплошной нервотрепке, можно позабыть, что время от времени следует отвлекаться от забот о пище духовной и подкреплять физические силы. Забыть можно, но рано или поздно желудок напомнит... И Якушкин вошел в булочную Филиппова.
Желающих подкрепиться в вечерний час набралось тут предостаточно. А куда еще пробьешься? Отшвырнут от дверей бородатые швейцары в лампасах, словно ты нелюдь какой. Да и плата за самое скромное блюдо в заведениях со швейцарами немыслимая. Якушкин терпеливо выстоял в двух очередях, сначала в кассу, затем к раздаче. Мелочи в кошельке хватило на стакан кофе со сгущенкой и булочку с марципаном.
Закусывали в булочной Филиппова стоя. Якушкину удалось протиснуться к одному из столиков. Его соседом справа оказался мордатый мужчина в огромной шапке из собачьего меха. Он набрал целую батарею граненых стаканов с кофе и гору булочек. Под столиком находился его чемодан. Мало того, что он его придерживал ногами, он еще периодически поглядывал под стол, убеждался, что чемодан цел и его пока не сперли. Якушкин определил его для себя командировочным. Отложил в памяти на тот случай, если в каком-нибудь очередном произведении понадобится отразить представителя этого сословия.
Но вот сосед слева...
Он был коренастый, плотненький. В черном драповом пальто, застегнутом доверху. На голове черный котелок, какие и теперь носят клерки из лондонского Сити. Впечатление портил желтый клык, торчащий из-под верхней губы, и бельмо на одном глазу, отчего лицо имело выражение свирепое, если не сказать, разбойничье.
Клыкастый с бельмом на глазу пил кофе, булочку себе не взял — то ли был сыт, то ли денег в обрез. В какой-то момент он задел локтем Якушкина и извинился, вежливо приподнявши с головы котелок. И тут же резко отодвинул от себя недопитый стакан.
— Ну и бурда! — возмущенно произнес он. — Я бы повесил мерзавцев, кто это сварил... Вот недавно я пил кофе в одном местечке, так уж кофе! Без дураков!
Будучи человеком любознательным, Якушкин поинтересовался, что это за местечко, где варят кофе «без дураков».
— Дом литераторов! Единственное в Москве местечко! Да еще если попросить с двойной или с тройною закруткой!.. — Тут клыкастый, оказавшийся на поверку не только глубоким знатоком, но и требовательным ценителем кофе, мечтательно закатил единственный глаз.
«Он там! В ресторане Дома литераторов!» — пришла на ум Якушкину неожиданная догадка. Распаляя себя до предела, он быстренько нарисовал в воображении такую картину. Сутеневский, в кругу закадычных друзей и наверняка продажных женщин, пьет вино, раздирает руками сочного цыпленка-табака. А чтобы повеселить компанию, рассказывает презабавную историю об одном бедолаге-авторе, который, видите ли, захотел осчастливить их театр своим произведением. А Сутеневский, не будь дураком, спихнул не глядя это самое произведение Церберше...
Следуя примеру клыкастого, он решительно отодвинул от себя стакан, оставил недоеденной булочку с марципаном и бросился к выходу.
— Папочку забыли! — раздался позади голос.
Клыкастый протягивал ему оранжевую папку. Якушкин второпях оставил ее на полочке, что пониже стола, предназначенной для того, чтобы посетители могли положить туда мелкие вещи и закусывать с максимальным комфортом.
— Если вы в Дом литераторов, то прежде подумайте, как вы туда проникните? — сказал клыкастый, возвращая папку.
Якушкин пожал плечами. Черт его знает, как?..
— Не беспокойтесь, я позвоню, чтобы вас пропустили. Назовете свою фамилию тамошней Церберше... — Разгоряченный Якушкин ничуть не удивился слову «Церберша», произнесенному клыкастым. А ведь на него он, и только он, имел несомненное авторство. — А то и сам подскочу, — обнадежил неожиданный доброхот на прощанье.
Якушкин поблагодарил за участие и заботу и, плохо соображая, что с ним происходит, выбежал на улицу.
Трудно вообразить, что Якушкин, с его эрудицией не распознал в незнакомце в пенсне на шнурочке и курортной (пусть не жокейской) шапочке, явившемся ему на бульваре, — озорного гаера и наглого враля Коровьева! Чуть раньше — невозможного проказника, черного кота Бегемота. А позже, в булочной Филиппова, в знатоке и любителе кофе — еще одного булгаковского героя, Азазелло. Ведь Якушкин совсем-совсем другое, нежели бравый Перетятько. Тот хоть и сделался впоследствии полноправным и даже влиятельным членом писательского союза, но в жизни не читал романа «Мастер и Маргарита». Оттого и привел его в изумление говорящий кот Бегемот! Якушкин же, мало сказать, читал роман — перечитывал его множество раз, знал почти наизусть... Остается предположить, что чересчур уж был озабочен он собственными проблемами, вот и изменила ему врожденная наблюдательность.
Давно уже засела у меня в голове крамольная идея — а что бы появиться вновь в Москве Воланду со всею его свитой? Никак не мог я от нее отделаться, хотя, признаюсь, гнал прочь. Но тут состоялось у меня знакомство... вы не поверите — с самим Якушкиным. При каких обстоятельствах, о том речь впереди. Он-то и рассказал мне многое, что я успел поведать читателю и что еще предстоит. Взялся я за собственное сочинение с чистой совестью, поскольку Якушкин ни о каком сочинительстве больше и слышать не хотел. Сведениями, у него почерпнутыми, он предоставил мне право распоряжаться, как мне будет угодно.
...Предвижу, могут посыпаться со всех сторон упреки на автора. Как посмел он, негодник, прикоснуться своими лапами к булгаковскому творению? Отвечаю заранее: не смею равнять себя с гением. Но и поделать с собой ничего не могу. А там будь что будет!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |