Пушкинский диспут

Мы уже знаем, что, несмотря на предпринимаемые попытки воссоздать владикавказский период жизни и творчества М.А. Булгакова, полной картины пока нет. Автобиографическая проза известных писателей всегда привлекает читателей не только мироощущением рассказчика и событиями, получившими иную точку зрения в официальной истории и литературоведении, но и поведением ближайшего окружения, ставшего по праву персонажами произведений. Правда, напрашивается вопрос: а можно ли отрывки автобиографической прозы считать подлинными фактами биографии писателя и имеется ли возможность выделить из текста правду и вымысел, то есть отделить зерна от плевел, причем согласиться, что художественный вымысел необходим писателю для привлекательности изображения. Наверное, можно, если отрывки из «Записок на манжетах» цитируют в солидных научно-исследовательских работах.

Почему М.А. Булгаков так срочно в мая 1921 года покинул Владикавказ, в котором, несмотря на трудности и непростую политическую обстановку, излечился от опасной болезни — тифа, получил работу, поставил свои первые пьесы — пускай не совершенные, но имеющие успех, начал регулярно публиковаться в газетах и, что для нынешнего времени звучит почти парадоксально, — получать в провинциальном «горном царстве» гонорары, позволившие ему и жене выжить в крае, где несколько месяцев как закончилась гражданская война? Не надо забывать и то, что он покинул Владикавказ во время признания его профессиональным драматургом, что подтвердили высокие власти, назначив автора популярных пьес деканом театрального факультета Горского народного художественного института, открытого с большой помпой советской властью с участием и выступлениями северо-кавказских деятелей и лично С.М. Кирова [5: 166—167]. Мог ли решиться на подобный поступок с внезапным отъездом какой-нибудь современный молодой драматург? Навряд ли.

Не были ли для этого серьезные основания? Татьяна Николаевна Лаппа так обрисовала плачевное положение: «...вечера (литературные) запретили, подотдел разогнали, ...артисты разъехались, театр стоял пустой» [9: 87]. Здесь супруга писателя несколько преувеличивает, так как документов о запрете литературных вечеров нет, подотдел искусств никто не разгонял, заменили лишь работников, и театр не пустовал, просто сменилась труппа. Далее Татьяна Николаевна сообщает ценные факты, а так как они личного характера, им можно верить: «Делать там стало уже нечего. Мы отрубали от моей золотой цепи куски, продавали их и ели. У Слезкина жена, Жданович, играла в «Горе от ума» Лизу, а на следующий день ребенка родила, Юру. Потом они куда-то уехали. Ну и Булгаков стал думать, чтобы уехать. Он хотел за границу уехать, по правде сказать. Скажу прямо. Он так мечтал» [9: 87]. И все же об отсутствии возможности найти творческое применение говорить не приходится, ибо сама жена писателя признавалась, что «тогда во Владикавказе шли изумительные концерты, расцвели драма и опера» [9: 88].

Но желание найти основательный повод их отъезда из Владикавказа, видно, подсказало ей тут же уверить беседующего с ней писателя Паршина в том, что уехать, вернее «сматываться», было необходимо: «В общем, если б мы там еще оставались, нас бы уже не было. Ни меня, ни его. Нас бы расстреляли...» [9: 88]. Да, положение на только что освобожденном от белых революционном Тереке было серьезное, город объявили на военном положении, вылавливали заговорщиков, контрреволюционеров, расстреливали, но драматурга, известному всему Владикавказу, не принимавшему участия в заговорах, политической борьбе, навряд ли осмелились трогать. Настала пора дать слово и самому автору автобиографической прозы, который писал нечто похожее на рассказ Татьяны Николаевны: «Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе искусств денег нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел, если я напечатаю еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон...» [6, т. 1: 466—467]. На этом бы остановиться и сделать общий вывод: голод, неустройство, отсутствие возможностей заработать денег. Царские и деникинские ассигнации уже не принимали, но и на первые советские купюры можно было (а это подтверждает и Т.Н.) купить на базаре все: от мяса до рыбы.

Но, оказывается, была еще одна важная причина отъезда из Владикавказа... «Все было хорошо. Все было отлично. И вот пропал из-за Пушкина, Александра Сергеевича, царствие ему небесное...» [6, т. 1: 480]. И далее в главе «Камер-юнкер Пушкин» Булгаков рассказывает, как в редакции газеты «Коммунист» под винтовой лестницей свил гнездо цех местных поэтов. (Дом этот на углу нынешних проспекта Мира и улицы Горького сохранился до сих пор, и даже винтовая лестница. Долгое время здесь находился областной Совет ДОСААФ). А вот поэты были не местные, а приехавшие из Тифлиса: и юноша в синих студенческих брюках, и дремучий старик, на шестидесятом году начавший писать стихи «Под неумолчный гул мутного Терека проклявший сирень». Они якобы и стали непримиримыми врагами Булгакова: «Затем другой (это редактор газеты «Коммунист» Г.А. Астахов) прочитал доклад о Гоголе и Достоевском и обоих стер с лица земли. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу. За белые штаны, за «вперед гляжу я без боязни», за «камер-юнкерство и холопскую стихию», вообще за «псевдореволюционность и ханжество», за неприличные стихи и ухаживание за женщинами...» [6, т. 1: 480]. Несмотря на опасность публичного спора, Булгаков не выдержал подобного отношения к великому русскому поэту и выступил оппонентом, готовившемся, как он писал, «три дня и три ночи». «Было в цехе смятение. Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое: — Дожми его! Дожми!». И Булгаков победил смелого, с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе человека, но вскоре получил более упорного злорадного противника, прибывшего из Тифлиса молодого человека «со старушечьим, морщинистым лицом», который возненавидел его «с первого взгляда». «Дебошир в поэзии», как назвал приехавшего автор «Записок на манжетах», стал регулярно писать в газете о Булгакове и Пушкине. «Пушкина больше, чем меня, ненавидит! Но тому что! Он там, и деже несть... А я пропаду, как червяк» [6, т. 1: 481]. И, наконец, в другой главе «История с великими писателями» Булгаков после трагикомического описания на сцене театра «Пушкинского вечера» уверял, что его противник якобы доконал его окончательно: «Крысиным ходом я бежал из театра и видел смутно, как дебошир в поэзии летел с записной книжкой в редакцию...

Так я и знал!.. на столбе газета, а в ней на четвертой полосе: ОПЯТЬ ПУШКИН!

Господи! Дай так, чтобы дебошир умер! Ведь болеют же кругом сыпняком. Почему же не может заболеть он? Ведь этот кретин подведет меня под арест!..

О, чертова напудренная кукла Изо!

Кончено. Все кончено!.. Вечера запретили...

...Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что ж мы будем есть? Что есть-то мы будем?!» [6, т. 1: 486].

Несмотря на булгаковский динамический стиль изложения и явные перестановки событий по времени, уже можно выстроить концепцию вышеприведенных отрывков из глав «Записок...». Получается, что участие в Пушкинском диспуте навредило имиджу молодого литератора, а Пушкинский вечер окончательно подвел черту под его хрупким владикавказским благополучием, совпавшим с промерзлой холодной владикавказской осенью. На диспуте Булгаков сумел постоять за Пушкина с организатором литературных вечеров цеха пролетарских поэтов редактором газеты «Коммунист» Г.А. Астаховым. Но с вдохновителем и автором газетной травли, прибывшим из Тифлиса «дебоширом в поэзии» сладить не смог. Можно назвать даже его фамилию — это Вокс. Он якобы и поставил решающую точку над пребыванием во Владикавказе человека, осмелившегося защитить Пушкина.

Конечно, диспут, посвященный А.С. Пушкину, явился заметным событием во Владикавказе 1920 года, ибо о нем помнили все, кто имел отношение в то время к Булгакову. Прежде всего супруга: «Диспут о Пушкине я помню. Была там. Это в открытом летнем театре происходило. (Здание его не сохранилось: до 1950-х гг. на этом месте располагалась дирекция парка, потом построили ресторан «Нар», переделанный впоследствии в выставку промышленных достижений республики). Пароду очень много собралось, в основном — молодежь, молодые поэты были. Что там делалось! Это ужас один! Как они были против. Боже мой! Я в зале сидела, где-то впереди, а рядом Булгаков и Беме, юрист, такой немолодой уже. Как там Пушкина ругали! Потом Булгаков пошел выступать и прямо с пеной у рта защищал его. И Беме тоже. А портрет Пушкина хотели уничтожить, но мы не дали. Но многие были и за Булгакова» [9: 88].

Примечательно, что диспут о Пушкине Татьяне Николаевне запомнился, в то время как содержание ни одной из владикавказских пьес мужа, на которых она неоднократно присутствовала, пересказать не смогла.

Мимо этого диспута не прошел и его друг, начальник по службе, и в те годы известный русский писатель Юрий Слезкин в своем незаслуженно забытом романе «Столовая гора» и поднятым из небытия редакцией журнала «Дарьял» (роман опубликован в №№ 3, 4, 5 за 2005 г.). Размышляя по поводу этой публикации, можно отметить, что Слезкин вспоминает о диспуте намного спокойнее предыдущих участников и без намеков на негативные последствия. Да, подобное событие имело место в культурной жизни 20-х годов Владикавказа и, безусловно, оставило след. В романе прежде всего привлекает манера изложения писателя, старание наряду с выражением чувств и мыслей уделить внимание реальности происходящих событий и показать реальных людей. На страницах романа действуют лица, которые в то время хорошо были известны во Владикавказе. Самый интересный персонаж Алексей Васильевич Турбин, а точнее, друг и коллега Слезкина — Михаил Булгаков [12].

Вне сомнения, роман «Столовая гора» достоин того, чтобы причислить его к произведениям, создающим атмосферу города на Тереке начала 20-х гг., и, безусловно, должен быть тщательно изучен краеведами и в первую очередь известный Пушкинский диспут. О нем Слезкин пишет немного, но с интересными подробностями. Вдохновитель и организатор диспута товарищ Авалов — непререкаемый авторитет в цехе пролетарских поэтов. «Он старый революционер, несмотря на свою молодость и студенческую фуражку, к тому же он футурист, поклонник Маяковского. У него несомненные заслуги перед революцией и помимо этого он «спец» по литературе» [12: 35]. Несмотря на талант Пушкина, «Пролетариат должен помнить, что его поэзия — вне Пушкина и его присных, что Пушкин весь в прошлом, одна из страниц этого прошлого, вырванных навсегда из жизни пролетарской революции. Пушкина надо сдать в архив, «скинуть с парохода современности» — очень просто — положить его на самую верхнюю полку архива, так, чтобы никому не приходило в голову доставать его оттуда. Точка» [12]. Но точку последователю футуристов поставить не удалось благодаря яркому выступлению Алексея Васильевича. Правда, когда Турбин спрашивает одну из героинь романа, девушку Милочку, которая хочет «осознавать себя частицей пролетариата», и в то же время честной и неподкупной натурой: кто же прав в прошедшем диспуте — он или товарищ Авалов с пролетарскими поэтами — она отвечает: «Оба!» [12: 37]. «Спец по литературе, поклонник Маяковского» — это вне сомнения редактор Астахов и, возможно, Слезкин оставил нам описание этого человека в «студенческой фуражке». Если бы писатель неожиданно не познакомил нас далее с юношей, улыбающимся Алексею Васильевичу, с бородатым лицом, с глазами из-под сросшихся бровей смотревших смущенно, но по-детски: — Я тоже поэт... Осетинский поэт... Авалов!.. [12: 40].

Так кто же у Слезкина ярый оппонент Булгакова: ретивый редактор газеты «Коммунист» Г.А. Астахов или смущенный, добродушный осетинский поэт Авалов? Очевидно, все дело в том, что писатель хотел показать мирный характер диспута, который вели люди, хорошо образованные, понимающие друг друга, а жесткие выступления с трибуны не более как дань пиару, вовлечение пролетарских масс в культурную жизнь города. Тем более искать, с кого списать портрет «осетинского поэта», Слезкину не стоило особого труда. В окружении Булгакова в то время находились действительно осетинские поэты Казбек (Дзахо) Гатуев, вскоре ставший известным на Кавказе писателем, и Хаджи-Мурат Мугуев, впоследствии крупный осетинский прозаик, автор знаменитых исторических романов. С Гатуевым Булгаков работал в подотделе искусств, а с Мугуевым, членом редколлегии газеты «Коммунист», выступал на литературных вечерах. И все же Слезкин не так уж был далек от истины, хотя в своей статье «Литература в провинции (письмо из Владикавказа)» в «Вестнике литературы» [№ 1, 1921 г.] миролюбивый тон романа сменил на сарказм возмущения: «Как характерный штрих местных литературных нравов, — писал он, — приведу оригинальное приглашение, полученное мною: «Цех пролетарских поэтов и литераторов приглашает вас записаться оппонентом на прение о творчестве Пушкина, имеющее быть в программе 4 вечера поэтов. Несогласие ваше цехом поэтов будет сочтено за отсутствие гражданского мужества, о чем будет объявлено на вечере»... вечер состоялся, и Пушкина «разнесли в пух и прах». Молодой беллетрист М. Булгаков «имел гражданское мужество» выступить оппонентом, но зато на другой день в «Коммунисте» его обвинили чуть ли не в контрреволюционности [6, т. 1: 604].

Выходит, что автор «Записок на манжетах» и «Богемы» имел все же основание написать о его преследовании за участие в диспуте и в литературном вечере, посвященных А.С. Пушкину, и это принесло «молодому беллетристу» немалые неприятности. Ведь одно обвинение в контрреволюционности в первый год советской власти во Владикавказе могло иметь плохие последствия, да еще для недавнего военврача белогвардейской армии!

Возможно, в биографии М.А. Булгакова таким бы и осталось сообщение о Пушкинском диспуте, если бы... не интересная подборка газетных и журнальных материалов, выявленных Г. Файманом [5]. При внимательном знакомстве с ними прояснилась необычная картина, совсем не в том свете, как у автора «Записок на манжетах» и других очевидцев события.

Итак, вечера творчества, задуманные, вероятно, «спецом по литературе» Г.А. Астаховым, начались с избиения наследия Достоевского и Гоголя, но не получили резонанса ни от буржуазной публики, ни от посетителей, одетых в рабочие блузы. Шумного пролетарского творческого вечера не получилось, и поэтому 13 июня 1920 года в Доме артиста, бывшем летнем театре городского Трека, состоялся доклад о творчестве Пушкина «творчество Пушкина с революционной точки зрения». Но и на этот раз платное мероприятие не вызвало энтузиазма у публики. Астахов учел ошибки и 22 июня в том же Доме артиста провел очередной третий вечер пролетарского творчества, но уже с бесплатным посещением и опять с докладом о Пушкине и с содокладчиками неким Гамза и Этингофом. Ни о третьем, ни о четвертом вечере многое неизвестно, видно, опять задуманное не состоялось. И только во время пятого вечера, 29 июня, организаторы пообещали жаркие дебаты. По этому поводу 1-го июля в газете «Коммунист» появилось объявление: «Литературный диспут. Сегодня в 9 часов вечера» [5: 150]. Но диспут не состоялся и был перенесен по просьбе оппонентов, Булгакова и Беме, на 3 июля. Обратите внимание — это те дни, очевидно, потраченные, как писал Булгаков, на подготовку.

Все же диспут состоялся и прошел в «темном, сереньком помещении бывшего Летнего театра», но Астахову, раззадоренному блестящими выступлениями оппонентов, не хватило времени им ответить и «со спокойным сердцем бросить в революционный огонь Полное собрание сочинений поэта», поэтому редактор газеты «Коммунист» объявил продолжение акции, наконец-то получившей шумный успех, со своим докладом-ответом и участием в прениях Булгакова и Беме... Но уже в другом помещении — кинемо «Гигант» на бывшем Александровском проспекте. Что произошло в кинемо, в газетных отчетах не сообщалось, хотя можно догадываться: опять ничего хорошего для Астахова и компании. Неслучайно в «Коммунисте» появилась ругательная статья «Покушение с негодными средствами», начинающаяся с угрозы: «Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием языка, объективной такой попыткой использовать «легальные возможности» является выступление г.г. Булгакова и Беме...» [5: 152]. Разумеется, после подобных бурных объяснений в революционном городе, да к тому же еще объявленном на военном положении, должны были последовать суровые санкции, и которые якобы и произошли, как уверял Михаил Афанасьевич в своей ранней прозе. Но они не последовали. Осенью и зимой 1920 года Булгаков продолжил без помех читать в свой адрес ругательные рецензии в газете «Коммунист», на страницах которой и сам продолжал печататься, опубликовал смелый фельетон «Плоды просвещения». Продолжились и вечера, концерты, диспуты. 21-го октября 1920 года при открытии нового театрального сезона идет его пьеса «Братья Турбины» (пробил час), а весной 1921 года имевшие также успех — «Парижские коммунары». Но самое примечательное событие происходит 26 октября 1920 года в цикле вечеров, посвященных великим писателям, где состоялся вечер, целиком посвященный А.С. Пушкину. В первом отделении Ю. Слезкин выступил со статьей «Мастер и его достояние», во втором отделении Михаил Булгаков читал статью «Революционер духа» [5: 161]. С той же темой, за которую три месяца назад его объявили контрреволюционером! Таким образом, на отъезд М.А. Булгакова его выступления в защиту А.С. Пушкина и его творчества, повлиять никак не могли. После июня—июля 1920 года Михаил Афанасьевич и Татьяна Николаевна прожили во Владикавказе еще девять с половиной месяцев!

Все-таки Юрий Слезкин был прав, когда писал, что среди так называемых пролетарских поэтов, руководимым Г.А. Астаховым, трудно было найти хотя бы одного рабочего-пролетария. Все они имели отношение к широко распространенному в революционной России слою — недоучившихся гимназистов и студентов, но с большими амбициями возглавить освободившееся культурное пространство. Их методы являлись довольно странными. Объявив борьбу за приобщение народных масс к искусству и литературе, они решили расправиться со своими оппонентами и привлечь таким образом на свою сторону людей, которые ранее не имели доступа к театру, библиотекам, классической музыке. Но они говорили речи совершенно им непонятные. И Пушкинский диспут ярко показал эту особенность. Ну что могли понять люди в рабочих блузах и красноармейских гимнастерках, в докладах Астахова, газетных заметках Вокса о «генералах Котляровских, Цициановых — душителях кавказских горцев», или о А.М. Горьком, который «видел в грядущей буре лишь «безумство храбрых»? Имели ли они понятие о композиторе Мусоргском и опере «Хованщина», и кто такие княжна Тараканова и боярыня Морозова, и почему англичане считают, что русские могут красиво умирать, а жить не умеют»? [5: 146—147]. В общем, две группы интеллектуалов встретились в словесном поединке: одни ругали все, что происходило до советской власти, другие защищали прошлое. Вскоре выясняется, что вторые защищали правильно. Их правоту вскоре подтвердил вождь революции В.И. Ленин на третьем съезде комсомола, призвавший молодежь учиться и сохранять все полезное в литературе и искусстве. Но к тому времени ни Астахова с пролетарскими поэтами, ни их оппонента Булгакова уже во Владикавказе не будет. Правда, останется юрист Бёме.