Забытая пьеса и генсек

И.В. Сталина в России знают все меньше и меньше, особенно его кавказский период. Нет, конечно, был такой Верховный главнокомандующий, курил трубку, огнем и мечом собравший рухнувшую царскую империю, организовал жестокий террор против своего народа. А вот, что касается отношения, например, к далеким событиям 20-х гг. XX века во Владикавказе и участию в них молодого энергичного наркома ленинского правительства, то здесь молчат даже официальные партийные источники, что порождает нелепости. Ну, сообщили в «Булгаковской энциклопедии», что Сталин родился 21 декабря 1879 г. в г. Гори в Тифлисской губернии (ныне Грузия) в семье грузинского сапожника (мать — осетинка) [10: 442]. И чего здесь необычного — подумаешь, перепутали национальности родителей: мать грузинка, а отец родом из Южной Осетии. А вот история, о которой ниже пойдет речь, — вообще не рассматривается в Булгаковедении, хотя имеет для жизни и творчества писателя очень важное значение и давно обросла разными предположениями и домыслами. Итак, почему Иосиф Виссарионович не арестовал Михаила Афанасьевича и не отправил в лагерь или поселение, как многих его друзей и знакомых?

В рассказе «Богема» Булгаков, конвоируемый в особый отдел Владикавказского ревкома, припомнил в шутливой форме все свои преступления: «Оказалось — три.

1. В 1907 году, получив 1 руб. 50 коп. на покупку физики Краевича, истратил их на кинематограф.

2. В 1913 г. женился вопреки воле матери.

3. В 1921 г. написал этот знаменитый фельетон (речь о фельетоне «Неделя просвещения») [6, т. 1: 469].

Если бы о подобных, но уже более серьезных «прегрешениях» писатель задумал вспомнить в 30-х гг., их набралось бы куда больше и они привели бы его уже не к комическому персонажу начальника особого отдела во Владикавказе, а по прямой дорожке в ОГПУ, к товарищу Ягоде и выглядели бы так:

1) Упорное обращение в своем творчестве к белому движению.

2) Сатирические пьесы и фельетоны, порочащие советскую действительность.

3) Издание произведений и постановка пьес за границей.

4) Посещение американского посольства и радушная встреча американских дипломатов на своей квартире.

5) Попытка официально выехать в зарубежные страны.

6) Смелое письмо в правительство СССР с довольно вольными мыслями типа: «Всякий сатирик в СССР посягает на Советский строй», «Усилия стать бесстрастно над красными и белыми», «...Прошу правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР...» и т. д.

Не думайте, что на этом список «преступлений» Булгакова можно завершить. Если внимательно прочитать его произведения, то наберется еще немало интересного для карательных органов. Так что оснований наказать писателя у репрессивного аппарата было более чем достаточно.

Надо иметь в виду и то, что Булгаков работал в очень непростых условиях, когда Сталин, наряду с борьбой за индустриализацию, строительство нового типа сельскохозяйственного производства, устанавливает невиданную в мире диктатуру, замешанную на репрессиях и преданной любви к вождю и его окружению простого народа. В то время попасть под молох мог в любой момент каждый: от родственников вождя и жен соратников до видных ученых, писателей, инженеров, красных командиров. Доносительство в стране под талантливые песни и марши И. Дунаевского и бодрящие кинофильмы Александрова с Любовью Орловой, стали потребностью людей, искренне верующих в необходимую борьбу с «врагами народа» и мелких негодяев, сводивших личные счеты с соперниками. Писать анонимки на автора известных пьес и сатирических произведений не было никакой необходимости. На него и так обрушивали целые статьи и разгромные рецензии, обвиняя в самых тяжких грехах по воспеванию белогвардейщины и не замечающего грандиозных социалистических успехов. Самое опасное, что среди оппонентов Булгакова встречались люди, к мнению которых Сталин не мог не прислушаться: драматург В. Вишневский, поэт А. Безымянский, Л. Авербах, Ф. Раскольников, ответственные работники Главискусства, Главреперткома, журналисты «Правды» и «Комсомольской Правды», выходившие с убийственными заголовками статей типа: «Разоружим классового врага в театре, кино и литературе», «Ударим по Булгаковщине». Успех «Дней Турбиных», издание книг прозы в середине 20-х не помешали многочисленным врагам Булгакова добиться снятия его пьес из репертуара театров, прекращения издательской деятельности. К началу 30-х творчество негодяев от культуры достигло апогея. Популярный драматург, казалось, был ими уничтожен окончательно, выгнан из театров и литературы. Наступила подлинная катастрофа в творческой и личной жизни! И единственная надежда оставалась на человека, от которого зависело все в СССР. «Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве», — признается Булгаков в письме к А.М. Горькому (3 сентября 1929 г.).

В июле 1929 г. окончательно затравленный писатель обращается к четырем адресатам: И.В. Сталину, М.И. Калинину, начальнику Главискусства А.И. Свидерскому, А.М. Горькому с письмами, в которых сообщает о снятии продолжительное время имевших успех пьесах «Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый остров», жалуется, что в 1926 году в день генеральной репетиции «Дней Турбиных» его в сопровождении агента отправили в ОГПУ и подвергли допросу. Несколькими месяцами раньше представители ОГПУ произвели в его доме обыск и отобрали дневник в 32-х тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести «Собачье сердце». Подверглась запрещению даже повесть «Записки на манжетах»... «...Доведенный до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женой моей Л.Е. Булгаковой, которая к прошению этому присоединяется» [6, т. 5: 431, 445—450].

Несмотря на катастрофичность своего положения, писатель не мог не понимать, что играет с огнем — писать открыто жалобу на ОГПУ, проситься за границу. Его легко могли тут же отправить, только не за пределы страны, а в сибирские лагеря... А он, как поэтический герой Лермонтова, все «просил бури».

В сентябре опять последовали письма Секретарю ЦИК Союза СССР Авелю Енукидзе, Алексею Максимовичу Горькому [6, т. 5: 434, 435]. «Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать?» — спрашивал Булгаков. Ответов не последовало до появления знаменитого письма Правительству СССР от 28 марта 1930 г. Текст его хорошо известен, и повторять его здесь не имеет смысла. Надо обратить внимание лишь на несколько принципиальных моментов послания — это, прежде всего, отказ от советов «сочинить коммунистическую пьесу и работать как преданный идее коммунизма писатель-попутчик»... После очередной просьбы «великодушно отпустить его на свободу», покинуть в срочном порядке пределы СССР автор письма оставляет для себя еще один выход из сложного положения — дать ему работу в 1-м Художественном театре: «Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены...» [6, т. 5: 443—450].

Надо сказать — очень смелое письмо, и навряд ли нашелся среди советских писателей хотя бы один, который сумел бы на нескольких страницах наговорить столько отрицательного о советской действительности. Одно утверждение, что «никакая настоящая сатира в СССР абсолютно не мыслима», стоило бы другим больших неприятностей. А признание того, что он целиком и полностью согласен с германской печатью, что «Багровый остров» «есть первый в СССР призыв к свободе печати»! [6, т. 5: 446]. В этом письме Булгаков выступает не как писатель-драматург, а как философ, обличающий систему. «Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она не существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы, и полагаю, что если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода» [6: 446].

Нет, подобные письма нельзя было писать Сталину даже в 1930 году, да и нынче подобное не каждому дано. Письмо печатала на машинке Елена Сергеевна, и они разнесли копии по нескольким адресам: Сталину, Молотову, Калинину, Кагановичу, Ягоде. Бубнову. В то время еще не научились, как ныне, отвечать обязательными, лаконичными ответами, что, мол, ваше письмо отправлено для принятия мер туда и к тому, часто адресату, на которого жаловались. Уже 3 апреля в квартире Булгакова появились руководители ТРАМа и уговорили заключить с ними договор о принятии опального писателя режиссером этого театра! А 18 апреля вечером на квартиру к Елене Сергеевне прибежал взволнованный Михаил Афанасьевич с сообщением, что ему позвонил Сталин. Этот разговор имеет несколько редакций с незначительными изменениями, но мы обратимся к изложению Елены Сергеевны.

«...Он лег после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок, и Люба (вторая жена писателя, Л.Е. Белозерская) его подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают. М.А. не поверил, решил, что розыгрыш (тогда это практиковалось) и взъерошенный, раздраженный взялся за трубку и услышал:

— Михаил Афанасьевич Булгаков?

— Да, да.

— Сейчас с Вами товарищ Сталин будет говорить.

— Что? Сталин? Сталин?

И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом:

— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков (или Михаил Афанасьевич — не помню точно).

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

— Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь... А может быть, правда — вас пустить за границу? Что — мы вам очень надоели?

М.А. сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да и звонка вообще не ожидал) — что растерялся и не сразу ответил:

— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

— Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.

— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами...

— Да, да Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

— Да, нужно найти время и встретиться обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего» [10: 444].

Несмотря на то, что ни встреча, ни телефонный разговор со Сталиным позднее не состоялся, — отныне вся творческая жизнь Булгакова пошла в ином ключе. Он и его близкие постарались озвучить этот звонок вождя опальному драматургу, после чего об этом заговорила вся интеллектуальная Москва. Конечно, в жизни Булгакова не произошло после этого события ничего как по взмаху волшебной палочки — по прежнему возникали сложности и в работе в Художественном театре¹, куда его приняли на следующий день с распростертыми объятиями. Случались и другие неприятности. Но отныне его никто не смел освободить с работы (в дальнейшем даже приняли либреттистом в Большой театр), а вскоре... произошло еще одно чрезвычайно приятное событие. Правда, прежде необходимо понять подобный крутой поворот в судьбе писателя. Практически все исследователи сходятся во мнении, что звонок и благожелательное отношение из Кремля связано непосредственно с самоубийством В.В. Маяковского и многолюдными похоронами пролетарского поэта 17 апреля, ибо 18 апреля в квартире Булгакова раздался звонок вождя. «Сталин убедился — художник может нежелательным для власти образом уйти за ее пределы» [3: 440].

Возможно, звонок Сталина и состоялся под впечатлением внезапной гибели талантливейшего пролетарского поэта, но вопрос положительного решения судьбы Булгакова произошел еще 12 апреля 1920 г. «Еще 12 апреля 1930 г. на копии булгаковского письма, направленного в ОГПУ, фактический глава этого ведомства Г.Г. Ягода (1891—1933) оставил резолюцию: «Надо дать возможность работать, где он хочет». А уже 25 апреля вопрос с Булгаковым был положительно решен на Политбюро, после чего дорога для поступления на службу во МХАТ была открыта» [10: 446].

В этом сложном переплетении мнений «наверху», безусловно, решающую роль сыграла чья-то сильная рука. Чья — не сложно догадаться... Конечно, Сталина. Еще в начале февраля 1929 г. вождь написал письмо, фактически отвергающее все творчество Булгакова, кроме... одиозной для пролетарских сановников и необычайно популярной у зрителей пьесы «Дни Турбиных», к тому времени уже запрещенной. Это был ответ драматургу В. Билль-Белоцерковскому: «Бег» (тоже запрещенная пьеса Булгакова) есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление»... Что касается, собственно, пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма. Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?» [10: 446].

Если бы опальный драматург был знаком с подобным отзывом вождя, он напрасно бы подписывал записку писателю В.В. Вересаеву: «Ваш М. Булгаков (бывший драматург, а ныне режиссер МХТ)» [6, т. 5: 450]. Вскоре, спустя два года, а точнее в январе 1932 г. «бывший» драматург опять стал «настоящим». Правда, автором одной собственной пьесы, но самой знаменитой. Произошло следующее. «Сталин посетил во МХТ спектакль и вдруг поинтересовался, почему давно не видит на сцене «Дни Турбиных». Когда ему объяснили о ее запрещении вождь возмутился... И на другой день последовал звонок из Кремля... В истории этих странных, непонятных отношений к пьесе «Дни Турбиных» сохранилось еще одно ценное свидетельство А.Н. Тихонова, который поехал вместе с Горьким отстоять пьесу Н.Р. Эрдмана «Самоубийца» к Сталину. И вождь неожиданно заявил Горькому... «Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!... Тот здорово берет! Против шерсти берет...».

Премьера возобновленных «Дней Турбиных» превратилась в грандиозное театральное событие в Москве, на подступах к МХАТу стояли москвичи и спрашивали лишний билетик. Пьеса стала шедевром ежегодного репертуара театра Станиславского и Немировича-Данченко, но особенно для обитателей Кремля самого высокого ранга. На ее представлении появляются В. Молотов, А. Микоян, 29 ноября 1934 г. «Турбиных» посещают Сталин, А. Жданов, С.М. Киров [3: 545]. Посмотреть этот спектакль высокая честь и для зарубежных гостей Москвы. В 1933 г. министр иностранных дел СССР Литвинов приглашает на спектакль главу французского правительства Э. Эррио, который после просмотра спектакля пожелал познакомиться с автором и здесь же, в театре, пригласил его во Францию, чем перепугал Вл. Немировича-Данченко, боявшегося соваться в политику [7: 131].

В своих воспоминаниях Е.С. Булгакова раскрыла немало интересных фактов, которые обычно не помещаются в книги официального литературоведения. О том, что восторженным поклонником пьесы Булгакова становится посол США Буллит и вся театральная Америка, а Михаил Афанасьевич с супругой — частые гости на посольских банкетах и концертах. Военный атташе США приглашает супругов Булгаковых на просмотры американских кинофильмов. Булгаковы как радушные хозяева устраивают ответный обед. Жена советника Уайли зовет их поехать в Турцию... Одно зарубежное издательство покупает у Булгакова право на перевод его пьес...

Согласно репертуарному журналу МХАТа, Сталин смотрел «Дни Турбиных» не менее 15 раз. В «Булгаковской энциклопедии» даже утверждается: «Очевидно, любовь Сталина к «Дням Турбиных» спасла драматурга от репрессий, несмотря на его более чем сомнительную «идеологическую благонадежность». В случае ареста и осуждения автора невозможно было бы сохранить булгаковскую пьесу в репертуаре главного театра страны, и Сталин это прекрасно понимал. Вероятно, в этом была и причина того, что Булгакова так и не выпустили за границу. Если бы он стал невозвращенцем, «Дни Турбиных» пришлось бы убрать со сцены уже окончательно» [10, с. 447].

Но генеральный секретарь партии любил пьесу «Дни Турбиных» не только за демонстрацию «все сокрушающей силы большевизма» и не за блестящую игру молодых мхатовских корифеев сцены. В этой любви просматривались глубинные истоки прошлого, когда генсек еще в революционной молодости занимал посты наркома по делам национальностей и государственного контроля первого советского правительства и приехал на Северный Кавказ устанавливать для горских народов советскую государственную автономию. Несмотря на подобные документальные материалы, проследить пребывание энергичного наркома в 1920 г. на Северном Кавказе не просто. Апофеозом его пребывания стало событие, когда 17 ноября 1920 года в здании Русскою драматического театра Владикавказа, к тому времени переименованного в первый советский театр, Сталин по поручению В.И. Ленина обратился к представителям горских народов Северного Кавказа с докладом о советской автономии Терской области и провозгласил первое в этих краях государство — Горскую советскую автономную республику [8: 433]. Перед этим 12 ноября 1920 г. Сталин и Серго Орджоникидзе приехали в теплушке поезда из Баку в Темир-Хан-Шуру и 13 ноября в походном театре 11-й армии на съезде народов Дагестана объявили автономию Дагестанской Советской Республики [Орджоникидзе З. Путь большевика. — М.: ОГИЗ, 1948. — С. 261—262]. Из Дагестана Сталин и Серго направились во Владикавказ. Нынче на улице Джанаева, № 23, в г. Владикавказе мало кто обращает внимание на мемориальную доску, сообщающую о проведении в этом здании в последних числах октября 20-го г. краевого совещания коммунистических организаций Дона и Кавказа. Собственно, официально совещание состоялось 2 ноября, а с 27 по 29 октября Сталин беседовал с партийными и советскими работниками о деталях образования Горской республики [8: 430].

А теперь внимание: первый приезд Сталина во Владикавказ состоялся 21 октября 1920 г. В этот же день в нервом советском театре города зимний театральный сезон открывался премьерой Михаила Булгакова «Братья Турбины» (пробил час) в постанове режиссера Августова [1: 108]. Трудно поверить в то, что народный комиссар, так много внимания уделявший значению искусства для воспитания бойцов Красной Армии и трудящихся, мог не посмотреть спектакль известного в городе драматурга, на который взывали расклеенные по городу многочисленные афиши. Одну из таких афиш Д.А. Гиреев опубликовал в своей книге «Михаил Булгаков на берегах Терека». В то время артисты театра принимали самое активное участие в концертах, проходивших обязательно после каждого партийного или советского мероприятия. К сожалению, сюжет и содержание этой пьесы остались неизвестными — автор уничтожил ее текст. Но зато сохранилось письмо Булгакова двоюродному брату Константину. В нем очень интересное сообщение: «Турбины», четыре раза за месяц шли с треском успеха... Костя, ты не можешь себе представить, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда «Турбины» шли в первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать.

В театре орали «Автора» и хлопали, хлопали... Когда меня вызвали после 2-го акта, я выходил со смутным чувством... смутно глядел на загримированные лица актеров, на гремящий зал. И думал: «а ведь это моя мечта исполнилась,... но как уродливо: вместо московской сцены, сцена провинциальная, вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная незрелая вещь» [6, т. 5: 391].

«Судьба-насмешница...».

Единственный человек, которому не понравилась пьеса, был рецензент местной газеты «Коммунист» Вокс, в статейке которого лишь один положительный факт: краткое сообщение, что «Братья Турбины» рассказывали «о революционной весне 1905 г.». — все остальное ругань и угрозы», как и в предыдущих его корреспонденциях [5: 161].

И все же «судьба-насмешница» на этот раз не посмеялась над Булгаковым. Во владикавказском театре в то время присутствовал человек, который надолго запомнил и «гремящий зал», и успех действующих лиц и не только, как писал Вокс, из «мелкобуржуазной среды».

В марте 2004 года под рубрикой «Тайны XX века» была опубликована статья редактора «Парламентской газеты» Александра Алешкина со следующей аннотацией: «Биографы Булгакова знают о нем, кажется, все. Но у них нет ответа на вопрос: почему певец белой гвардии, автор разящей сатиры на советский образ жизни не попал под каток репрессий? Профессор Генрий Кусов из Владикавказа выдвигает версию, которая, по его мнению, раскрывает эту тайну» (Парламентская газета. — 2004, 5 марта — № 41).

Пересказывать всю статью не имеет смысла, лишь обратим внимание на заключительные строки. Есть все основания утверждать, что именно в них и кроется весь смысл материала: «Поразила власть лицедеев и приватизировала ее». Итак, «...После всего сказанного вернемся в двадцатый год, во Владикавказ, на спектакль «Братья Турбины», в «гремящий зал», как пишет Булгаков брату, Сталин поражен властью лицедеев. Зал бешено аплодирует артистам, которые изображают наших вчерашних заклятых врагов-белогвардейцев. В чем дело? Будущий вождь понимает: такова сила искусства, недоступная даже самым сильным доводам разума. Возможно, что именно там, в зале в голове честолюбивого политика возникла и начала зреть мысль: Власть должна уметь поставить Художника себе на службу... Художники, которые имели слишком вольное представление о свободе творчества, жестоко платили за это заблуждение. В том числе и своей жизнью.

Не исключено, что топор тирана не раз незримо зависал и над головой Булгакова. Не мог же, в самом деле, отец всех народов терпеть его разящую сатиру, его Шариковых и Швондеров?! Не мог.

Но вновь и вновь в его памяти всплывал небольшой, но уютный зал театра во Владикавказе в теперь уже далеком двадцатом году, лица восторженных зрителей, бурные овации. И собственное неожиданное озарение, которое внесло столь существенное усиление в его марксистко-ленинскую теорию вождя и массы. Нет, думал с удовлетворением вождь, мы товарища Булгакова не дадим в обиду. Товарищ Булгаков в свое время помог товарищу Сталину глубже уяснить психологию масс, сочетать при строительстве социализма и методы принуждения, революционного насилия, и методы убеждения, воспитания.

А со Швондерами мы еще разберемся».

Не скроем, что подобный вывод известного столичного журналиста, работающего в области культуры, к тому же редактирующего солидную газету, — орган парламента Российской Федерации, — был приятен профессору провинциального университета.

Теперь можно было ждать бурных дискуссий, несогласного мнения, альтернативных предложений. Но их не последовало. Одно из двух: или в российском литературоведении уже спал пик увлечений творчеством Булгакова, или предполагаемые оппоненты не владеют материалом на такую сложнонедоступную для столичных ученых тему. Предполагаем, что если бы подобный творческий спор состоялся, то одним из важных контраргументов был следующий: «если вы считаете, что «Братья Турбины» владикавказские дали в дальнейшем жизнь «Дням Турбиных» московским и вождь обладал крепкой памятью, сумевший запомнить бурное и сложное время установления советской власти на Северном Кавказе, то почему он не посчитался с Булгаковым, когда тот, наконец, решил написать свою первую положительную советскую пьесу о революционной молодости Сталина? К тому же ставшую, своего рода, желанием драматурга оплатить вождю за все, что он сделал для него, не дав затеряться в пыли забвения столичного советского мещанства в борьбе за кусок хлеба насущного или отправиться в сибирские лагеря. Подобное состояние «ни взад, ни вперед» Булгаков уже испытывал во Владикавказе. Но там его мучили в основном творческие проблемы, а в Москве все могло бы закончиться крахом. Дальнейшее хорошо известно. Пьесу «Батум» мхатовцы под одобрительные возгласы репертуарного начальства готовили к 60-летию вождя и когда Булгаков с супругой и творческим коллективом уже отправились на юг для ознакомления с натурой, в вагон принесли телеграмму. «Надобность поездки отпала, возвращайтесь в Москву».

Для Булгакова это был ужасный удар. «Плохо мне Люсенька, он мне подписал смертный приговор», якобы сказал драматург жене. Болезнь, нефросклероз, которую могла бы смягчить эйфория постановки удачной пьесы о вожде, возникла с новой силой. Обида была такой глубокой, что драматург отказался даже от законного гонорара за не поставленную пьесу, который предложили во МХАТе. Официальная версия гласила: «...Пьеса получила наверху резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо как Сталин делать романтическим героем». Сам же Сталин сказал В.И. Немировичу-Данченко, что пьесу «Батум» он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить...» [10: 448].

Конечно, по этому поводу было высказано немало предположений, вплоть до намеков о не совсем «чистой» революционной молодости вождя. Но вот почему вождю отказывали в желании хотя бы в редких случаях приостановить поток лести, тем более к его революционной молодости, которую прожили с ним многие товарищи по партии и в ней не было ничего героического: простая подпольная работа молодого большевика, — сказать трудно. Конечно, величие вождя было в индустриализации, коллективизации, создании армии и флота. А какие заслуги в революционной молодости? Так думать заставляет еще один малоизвестный факт. Льстецы задумали к 70-летию вождя издать книгу юношеских стихов Сталина, кстати, по отзыву знатоков поэзии, — талантливых. Перевод с грузинского вместе с толстым конвертом денег поручили известному советскому поэту Арсению Тарковскому (отцу знаменитого режиссера). Но Сталин, узнав об этом, затею поломал. Папку с подстрочным переводом у Тарковского забрали, гонорар и очень приличный, оставили (Чингиз Гусейнов. Минувшее — навстречу. — М.: Флинта, 2009. — С. 441).

Не надо забывать, что И.В. Сталин руководил огромной, уникальной державой, когда на нее не хватало двадцати четырех часов в сутки, и выделять время, чтобы следить за творчеством М.А. Булгакова, было трудно. Но его особое отношение к Михаилу Афанасьевичу все же сложно скрыть, как бы этого не хотели либеральствующие литературоведы. И главное доказательство — этому свидетельство самого близкого к нему в то время человека — третьей жены писателя Елены Сергеевны Булгаковой. «Постепенно в сознании Булгакова и в его окружении среди близких создалась стойкая легенда об особом покровительстве со стороны Сталина. Елена Сергеевна Булгакова, во многом зеркально отражавшая мнения и верования своего мужа, твердила неизменно, что «к Мише он относился хорошо» и хотела видеть его тайным доброжелателем Булгакова». Это мнение В.Я. Лакшина в сборнике воспоминаний о писателе не претендует на оригинальность, ибо Елена Сергеевна говорила чистейшую правду [14: 134]. Этому верил и сам Булгаков. А иначе мог ли он в опаснейшее для всех время, в феврале 1938 года, обратиться лично к Сталину с письмом о смягчении участи опальному драматургу Н.Р. Эрдману, разрешив ему после ссылки вернуться в Москву [6, т. 5: 559].

Когда артисты МХАТа сообщили в Кремль о смертельной болезни драматурга, на квартиру к Булгаковым прибыл глава советских писателей А. Фадеев с предложением отправить больного на лечение в Италию. И похоронили М.А. Булгакова на правительственном кладбище — Новодевичьем. А ведь в то время даже его почитатели не читали еще ни «Театрального романа», ни мирового шедевра — «Мастер и Маргарита». Булгаков был известен в основном как талантливый драматург. Сейчас уже невозможно назвать число представлений пьесы «Братья Турбины» во Владикавказе, «Дни Турбиных» прошли при жизни Булгакова 800 раз [3: 620]. Хочется верить, что эти пьесы объединяла не только девичья фамилия бабушки писателя по материнской линии, но и особая любовь ко времени Турбиных... принципиальных, честных людей к своим близким и отечеству. А подобное отношение хорошо понял генсек еще в 1920 году во Владикавказе...

Примечания

1. МХТ с 1920 г. стая академическим: МХАТ.