Трудно понять, почему в мемуарной литературе появляются уничижительные характеристики быта того или иного писателя. Что этим хотят сказать авторы воспоминаний? То, что в 20-е годы писатели, пока не наступил НЭП, бедствовали и питались плохо, — кому это неизвестно? Но вот когда при этом пытаются провести целую линию уничижительных примеров и, посмеиваясь, вспоминают не всегда приятные вещи — подобное граничит с неуважением и к быту писателя, и к его творчеству.
Похожие описания сопровождали М.А. Булгакова все его московские годы — и когда жилось трудно, и во время появления изобилия, которое могло впоследствии запросто появиться и писатель принимал в своей семье даже американских дипломатов! Причем об этом писали даже друзья и коллеги. Вот Валентин Катаев вспоминает двадцатые московские годы:
«...Бедствовали. Одевались во что попало. Булгаков, например, один раз появился в редакции в пижаме, поверх которой у него была старая потертая шуба...». Естественно, когда Катаев напомнил уже благополучному писателю об этом экзотическом наряде, тот обиделся, заявив, что никогда бы этого не позволил [4: 123].
Известные советские писатели, вышедшие, как правило, из благополучных дореволюционных семей, нередко в своих книгах уделяли внимание трудным 20-м, наверное, еще и потому, что не привыкли к постным борщам и кашам без масла. Сергей Ермолинский написал следующее: «...В советском Владикавказе появился полунищий бродяжка литератор. Он предложил свои услуги в редакции «Известия ревкома гор. Владикавказа» (4: 432). Если с другим выводом Ермолинского можно худо-бедно согласиться (...то что Булгаков делал во Владикавказе, лишь приблизительно можно считать началом его литературной работы...), то, простите, представить бродягой бывшего военврача, имеющего круг приличных знакомств, а вскоре ставшего известным в городе драматургом — никак не получается. А московскому другу писателя так понравилась придуманная им метафора, что он через несколько страниц опять ее повторил. «...Он вел себя весело, даже беспечно. По крайней мере, то, казалось, путешествовал по Крыму — в Ялту, в волошинский Коктебель, в Батум, в обожаемый им Зеленый Мыс, в Цихисдзири, в Тифлис, по Военно-Грузинской дороге, наконец, в тот самый Владикавказ, где еще совсем недавно бродяжил бесприютным литераторишкой...». И правильно, что Булгаков обиделся на «дружеское» упоминание Катаева. Ведь ни о Маяковском, ни об Есенине Катаев подобного не писал...
Но одно дело, когда обвиняют в идеологическом пристрастии к дореволюционному прошлому, даже относят тебя к подголоскам буржуев, другое — показать с помощью уничижительной реплики твою якобы никчемность... Первое опасно, хотя можно оспорить, привлечь даже за клевету. А от второго не отмоешься и ничего никому не докажешь...
Ярый недоброжелатель Булгакова, прямо обвинявший его и его коллег по подотделу искусств в контрреволюционности, в одной из статей решил вывести его просто бездельником. Без заранее придуманных идеологических обвинений корреспондент газеты «Коммунист» М. Вокс заявил в статье «О подотделе искусств и союзе «Рабис».
«...Помнится — одно время часто приходилось ходить в Подотдел и именно в театральную секцию. И каждый раз встречали унылого, скучающего заведыющего, всегда в одной и той же позе.
На столе перед ним всегда лежал большой лист бумаги, на котором отчетливо были выведены две строчки: «Действие второе, явление I». На столе около т. заведыющего были прибиты плакаты: «Просят соблюдать тишину», «Не мешайте занятому человеку».
Эти плакаты, этот лист бумаги с надписью: «Действие II, явление I» и т. заведывающего в унылой позе можно наблюдать чуть ли не две недели и удивительно, как все это не заросло паутиной.
Новый заведывающий, заменивший старого, очевидно, пишущего какую-то большую пьесу, оказался еще «деятельнее» — он за все свое пребывание (а это тянется уже долгое время) даже не подписал ни одной бумаги...» [5: 154—155]. Вот так, вроде, новый начальник никуда не годится для пролетарской культуры, но старый (фамилия которого не называется, но всем ясно, что это М.А. Булгаков) — скучающий бездельник, сочиняющий свои пьесы. Своею рода саботажник для развития новой пролетарской культуры. В конце концов, Воксы, Юсты, Щуклины добились создания «комиссии по обследованию деятельности Подотдела искусств» которая сумела доказать, что в подотделе нет работы в областном масштабе, отсутствует контакт с рабочими организациями, неизвестен репертуар Оперы, деньги, выделяемые на ее 160 сотрудников, превышают 3 миллиона в месяц, а постановка спектакля «Красная шапочка» не допустима [1: 138—139].
Прежних сотрудников Подотдела разогнали, естественно, «не забыв» и заведующего театральной секцией.
Но так ли плохо работал подотдел под управлением Ю. Слезкина и Булгакова в должности зав. театральной секцией? На этот вопрос отвечает сам Слезкин в «Столовой горе» словами Алексея Васильевича Турбина: И отвечает, будто, читая, документ: «...мы работали, мы строили новый мир. Я вертелся как белка в колесе, не примите это за иронию. Утром я заведовал Лито: написал доклад о сети литературных студий и воззвание о сохранении памятников старимы...». Сразу видно, что Слезкин внимательно собирал документы или аккуратно их переписывал. И короткие рассказы в его романе порой напоминают Булгаковскую «Дьяволиаду». Вот, вероятно, почему ее автор в посвящении своей книги, подаренной Слезкину, напомнил, что первый акт бессмысленной бюрократической канители ставился еще у Столовой горы во Владикавказе. Кроме того, Слезкин не забыл показать целый день сотрудника подотдела искусств. У него какая-то регистрация роялей, беспокойство об учениках Народной консерватории. Он становится по очереди историком литературы, историком театра, «спецом» по музееведению и археологии, дошлым парнем по части революционных плакатов — мы готовимся к неделе красноармейца — и ходоком по араке... Здесь речь не о борьбе с самогоном, а о посещении поздно вечером подвальчика, разысканного актером Винтером. Турбин говорит своей собеседнице: «...А вы еще говорите, что я индифферентен и не захвачен волной событий?? Напротив — захвачен, можно даже сказать — захлебнулся ими» [12: 11—12].
И все же подобного просто не могло быть в то время в природе, чтобы скучать над листом белой бумаги, а не творить. В только что созданную газету «Коммунист» со всех концов Владикавказа присылают отчеты и рапорты о трудовых субботниках в честь 1-го Мая. С театральной площади, городского сада, Трека, из железнодорожных мастерских, Алагирского завода, сада имени Яворского, с овощесушильного завода. «Хотя сведений о первомайской работе из мелких союзов и учреждений еще не поступало, но уже теперь по имеющимся данным можно утверждать, что Владикавказ никогда еще не переживал такой лихорадочной жажды труда. Даже буржуазия и та не отлынивала в этот день от работы и, что всего знаменательнее, добровольно предлагала свои услуги, как это было, например, на Треке. Вечером в театре и в биографах можно было наблюдать любопытные картинки, когда многие буржуа с гордостью показывали своим знакомым нарывы на маленьких, пухлых от жира руках [8: 416].
Праздничный подъем и трудовой порыв не обошел и сотрудников подотдела искусств отдела народного образования облревкома. Вечером они раздавали трудовые карточки на бесплатные места во всех театрах, кинематографах и концертных залах города, в которых состоялись многолюдные концерты-митинги. К 11 часам ночи все население высыпало на улицы и любовалось красивой иллюминацией. Оживленные улицы утихли только к утру [8: 414—417]. Начинающий драматург и журналист М.А. Булгаков не мог не заметить разницу между картежными ночами и водочными запоями деникинцев и необыкновенным энтузиазмом народа! И он не мог пройти мимо революционных событий, игнорируя интересы простых людей. Несмотря на отсутствие текстов его владикавказских пьес, можно с помощью рецензий, афиш, воспоминаний утверждать, что четыре драматургических произведения из пяти «Самооборона», «Братья Турбины», «Парижские коммунары» и, конечно, «Сыновья муллы» в той или иной степени имели отношение к революционной тематике. Как бы не относил пресловутый Вокс своего оппонента Булгакова к новичкам в драматургии, в газете «Коммунист» опубликовали сообщение, что «Парижские коммунары» рассмотрены мастерской коммунистической драмы театрального отдела Главполитпросвета в Москве и ею же намечена к постановке в центре [5: 165]. Постановка, правда, не осуществилась, наверное, по той же причине, хорошо знакомой провинциальным драматургам и сейчас. Кто же без связей и имени допустит провинциального начинающего автора к столичной сцене? Были ли владикавказские пьесы ходульными, слабыми (возможно, как и все первые опыты авторов) мы не знаем. А вот то, что они нравились публике и первоначально давали надежду самому автору, то это не трудно заметить по сохранившемуся эпистолярному наследию и ранней прозе. Можно ли было назвать владикавказские пьесы «рванью» и тут же написать сестре Надежде Булгаковой-Земской: «...Ради Бога, в Тео (Неглинная, 9) узнай, где «Парижские». Не давай ее никуда, как я уже писал, пока не пришлю поправок. Неужели пьеса пропала? Для меня это прямо беда...» [6, т. 5: 396]. Послал в Тео он и пьесы «Турбины» и «Самооборона». Их отвез в начале 1921 года в Москву новый заведующий подотделом искусств Давид Ааронович Черномордиков [6, т. 5: 392].
Безусловно, Михаил Афанасьевич согласился бы с мнением литературоведа А.М. Смелянского в статье-послесловии к его тому пьес в собрании сочинений, прочитай эти слова, что скороспелые премьеры во Владикавказе «на всю жизнь отбило у него охоту к театру как средству халтуры, быстрого и доходного сочинительства...» [6, т. 3: 575]. И все же, простите, мы имеем несколько иное мнение: начинающий драматург понял, что попасть на сцены московских театров можно не через конкурсы, Тео, а только благодаря личному участию, знакомству с московскими режиссерами и выслушивая их советы!
Но во Владикавказе его пьесы нравились и советскому начальству, а поэтому М.А. Булгакова посчитали в начале 20-х гг. лучшим профессиональным драматургом г. Владикавказа. Поэтому и пригласили деканом театрального факультета Народного Художественного института. И жаль, конечно, что автор «Богемы» и «Записок на манжетах» в присущей ему манере письма обошел вниманием это значительное и давно забытое событие мая 1921 года!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |