Вернуться к С.С. Беляков. Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой

«Что нам в них не нравится?»

«Что нам в них не нравится?» Так назвал свою книгу Василий Шульгин. Он писал о евреях, хотя книгу с таким названием мог бы посвятить и украинцам, или, как он сам писал, «украинствующим». Так что же так не нравилось в украинцах? Ответ простой. Не нравится чужое, особенно если это чужое находится не за тридевять земель, а в двух шагах, у твоего соседа, у ближайшего родственника. Экзотика далеких стран привлекает, отталкивает чужое рядом с тобой.

Прежде всего не нравился украинский язык, мова. Язык — драгоценность для каждого народа. Ирландцы в XIX веке уже не знали своего гаэльского, но в пику англичанам начинали учить этот трудный язык — желали подчеркнуть свою национальную индивидуальность, свое отличие от англичан. Для украинцев мова имела почти такое же значение: «...родной, отдельный, резко отличный от русского язык», в котором Осип Мандельштам недаром слышал «отзвук древнерусской речи»1. Украинский сохранил несколько больше архаичных древнерусских форм, чем русский. И даже слово «кыяне» (киевляне) на украинском и древнерусском звучит одинаково.

«Мова — это наш национальный символ, в мове — наша культура, <...> это форма нашей жизни, жизни культурной и национальной, это форма национальной организации. Мова — душа каждой национальности, ее святыня, самое ценное ее сокровище...»2 Это написал приват-доцент Киевского университета, а позднее ректор Каменец-Подольского университета и петлюровский министр Иван Огиенко3. «Самая большая, самая дорогая ценность каждого народа — это его мова, потому что она не что иное, как живое средоточие человеческого духа, его богатая сокровищница...»4 — утверждал украинский прозаик Панас Мирный.

Украинцы строили свое национальное государство, а потому, едва вернувшись в свою столицу, украинские власти (еще республиканские) взялись за украинизацию быта, общественной жизни. Русские вывески над дверями магазинов, школ, институтов, банков меняли на украинские. Над правительственными учреждениями повесили желто-голубые украинские флаги, в самих этих учреждениях — «объявления о запрещении говорить на иной "мове", кроме державной»5. Делопроизводство следовало бы тоже перевести на украинский, но это было трудно: чиновники украинского не знали. Однако спрос рождает предложение, и вскоре откуда ни возьмись появилось множество новоиспеченных переводчиков: «Бумаги писались на русском языке, затем переводились на украинский, и когда попадали в другое учреждение, куда были адресованы, то слова переводились иногда искаженно...»6 Квалификация переводчиков часто была сомнительной, словарей не хватало, поэтому переводчикам случалось подбирать украинские слова приблизительно, так что перевод иного текста порой требовал «личных объяснений с переводчиком»7.

Недовольны были русские, но и свидомые украинцы возмущались. Вместо языка Шевченко в деловых документах появилась какая-то «невозможная макароническая мова», что складывалась из искаженных украинских слов и русских слов, плохо переведенных на украинский при помощи словарей8.

Гетман сохранил украинский язык в качестве государственного. Соответственно, делопроизводство приходилось по-прежнему переводить на украинский. На практике все зависело от начальства. Скажем, «хитрый хохол» Борис Бутенко (министр путей сообщения) провел украинизацию на железных дорогах, а екатеринославский губернатор Черников приказал вести делопроизводство на русском языке9.

У русских украинизация вызвала отторжение, презрение, ненависть и просто смех. Язык, который еще недавно слышали разве что из уст торговки бубликами, теперь стал официальным, его приходилось учить, стараться говорить на нем. Это злило русских людей. Снова заговорили о «галицийском языке», выдуманном то ли поляками, то ли австрийцами: «Искусственный язык, который никто не понимал, еще больше удалял правительство и его агентов от населения»10, — писал генерал Мустафин.

Протест был не политическим, а бытовым, повседневным, но такой протест гораздо важнее политического. Он говорит о противоборстве не между режимами, а между народами и народными культурами. Украинский язык стали называть «собачьим» и всячески издеваться над украинской речью.

На слух русского человека и правильный-то украинский кажется забавным; теперь же его намеренно перевирали, заостряли комичные, с точки зрения русского, обороты. А поскольку многие русские, даже прожив всю жизнь рядом с украинцами, их языка не знали, то начали просто фантазировать на сей счет, выдумывать «украинские» слова и выражения. Команда «ружье на караул» будто бы переводилась на украинский как «железяки до пузаки хоп» (свидетельство Владимира Ауэрбаха)11. Украинская речь и украинские фамилии стали для русского человека источником комического. Вспомним хотя бы Милицу Андреевну Покобатько из «Мастера и Маргариты» или Болботуна из «Белой гвардии», а также образованные от украинских и якобы украинских фамилий глаголы: «...жена напетлюрила. С самого утра сегодня болботунит...» — не говоря уж о прилагательных: «болботуновы пули», «болботуновы пулеметы», «болботуновы поступки»12.

Читатели «Белой гвардии» хорошо помнят знаменитого ки-та-кота13, зрители «Дней Турбиных» — не менее знаменитый диалог гетмана с его адъютантом Шервинским:

Гетман. Я давно уже хотел поставить на вид вам и другим адъютантам, что следует говорить по-украински. Это безобразие, в конце концов! Ни один мой офицер не говорит на языке страны, а на украинские части это производит самое отрицательное впечатление. Прохаю ласково.

Шервинский. Слухаю, ваша светлость. Дежурный адъютант корнет... князь... (В сторону.) Черт его знает, как «князь» по-украински!.. Черт! (Вслух.) Новожильцев, временно исполняющий обязанности... Я думаю... думаю... думоваю...

Гетман. Говорите по-русски!14

На самом деле адъютанты Скоропадского хорошо говорили по-украински. Но взгляд Булгакова на украинский язык, пристрастный и злой, для русского киевлянина и харьковчанина, для петербуржца и москвича вполне типичен. «Я не смеюсь над украинцами, хотя мы, люди русской культуры, в глубине души враждебны всякой "мове", — писал Виктор Шкловский. — Сколько смеялись мы над украинским языком. Я сто раз слыхал: "Самопер попер на мордописню", что равно: "Автомобиль поехал в фотографию". Не любим мы не нашего. И тургеневское "грае, грае, воропае" не от любви придумано»15.

Фразу «Самопер попер в мордописню» (вариант: «Самопер попер до мордописни») была популярна у русских на Украине и несколько лет передавалась из уст в уста. Сейчас бы назвали ее мемом. Эта вульгарная шутка как-то вывела из себя даже Василия Шульгина. Он полжизни боролся с украинством, но никогда не опускался до этой примитивной ахинеи.

В своей книге «Три столицы» он рассказал об одном случае. Шульгин тайно приехал в Советский Союз в конце декабря 1925 года. В поезде Киев-Москва он оказался в купе с еврейкой, евреем и русским «купчиной», «великолепным мужчиной лет за сорок». Слова «нэпман» Шульгин не знал. Еврейка рассказала, что возвращается из Киева в Москву, куда уже перевезла своих дочек. Пускай там получают образование на русском, в Киеве теперь учат по-украински, а «что они с этой мовой будут делать?!». Еврей ей осторожно возражал, но в разговор решительно вмешался русский «купец»: «Что это за язык?! "Самопер попер до мордописни"...»16 Шульгин лежал на верхней полке, стараясь не привлекать к себе внимания советских людей. Однако он едва сдерживался: «Мне стало тошно. Этот самопер, который попер в какую-то никогда не существовавшую мордописню, намозолил нам уши уже в 17-м году. А они его все еще повторяют.

Но еврейка убежденно захохотала. И они стали вдвоем с купчиной измываться, приводя цитаты из украинского языка самоперно-мордописного характера»17. Наконец Шульгин не выдержал и сказал «купчине»:

«— А позвольте вас спросить: как это вы скажете по-русски?

Он посмотрел на меня, все еще сохраняя на своем добродушном лице, своеобразно красивом, искреннюю веселость.

— По-русски? Да очень просто: автомобиль поехал в фотографию.

А я сделал такое лицо, которое приходилось делать в Государственной думе, когда я обращался в былые времена — "налево".

— И вы думаете, что это по-русски?

— Ну, а по-каковски?

— Да в том-то и дело, что не по-каковски. Смесь парижского с нижегородским.

Он посмотрел на меня беспомощно.

— То есть как это?

— Да вот так. Автомобиль слово не русское, не то французское, не то латино-греческое... Точно так же и фотография. А вы говорите, что это по-русски.

— Но позвольте, — заволновался он. — Эти слова, так сказать, вошли в русский язык.

— Вошли. Но почему же вы думаете, что они не могут войти в украинский и что нужно вместо автомобиль говорить "самопер" (кстати, такого слова никогда не было — говорили они "самохид")?

Он несколько опешил. Но потом нашелся:

— Позвольте, вы, значит, за украинскую мову? <...>

— Нет, я против украинской мовы. Но я также против великорусских ошибок. <...> Когда хочешь с чем-нибудь бороться, то надо этот предмет знать, иначе приходится пробавляться анекдотами от царя Гороха»18.

Будущий белый генерал Петр Залесский при гетмане получил высокий пост харьковского губернского старосты (губернатора). Это не мешало ему сурово осуждать тех гетманских чиновников, что поспешили украинизироваться: «В Киеве я насмотрелся на русских людей и даже генералов, вдруг забывших русский язык! Тягостная то была картина. <...> Очень забавно было, что, войдя в кабинет помощника военного министра генерал-майора Лигнау, я услышал украинскую речь. Передо мной был молодой русский генерал с немецкой фамилией и на мое обращение по-русски он ответил мне по-украински. До сих пор не могу помириться с подобным неприличным актом. Не комментирую этого неприличия»19. Как это напоминает знакомые нам слова булгаковского героя: «Сволочь он, — с ненавистью продолжал Турбин, — ведь он же сам не говорит на этом языке! А? Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький...»20

Если прав украинский историк и журналист Ярослав Тинченко, то прототипом Курицкого/Курицького, эпизодического героя «Белой гвардии», мог быть однокурсник Булгакова Дмитрий Одрина. Но Одрина, сын украинского крестьянина Белоцерковского уезда Киевской губернии, как раз отлично знал украинский (свой родной) язык. А с начала украинской революции он принципиально говорил только по-украински21.

Кем бы ни был настоящий Курицкий, русского человека это не переубедило бы. Если образованный господин вдруг объявлял себя украинцем и переходил на мову, то его автоматически зачисляли в предатели и приспособленцы: «...украинцы из Костромской или Пензенской губ[ерний] упорно отказывались понимать "москальскую мову", настаивая на разговоре с ними по-украински!»22 — негодовал генерал Мустафин.

Академик Вернадский недаром писал о ненависти русских к «безумной и безудержной» политике украинцев, считал ее только ответом на украинский шовинизм: «Я во многом понимаю то настроение ненависти, какое здесь замечается среди русских по отношению к ним, и чувствую больно, насколько вредит всему движению низкий моральный уровень украинских деятелей»23.

Уже весной 1917-го украинцы начали брить головы, отращивать длинные чубы и, если позволяли средства и мастерство портного, надевать старинные украинские наряды: широченные шаровары, вышиванки и свитки. Военная форма украинских частей была приспособлена к современной войне, но все же отличалась некоторыми национальными украинскими элементами. Чаще всего это был красный, черный, желтый или синий шлык, который вшивался в папаху. Сформированные в Германии 1-я и 2-я Украинские дивизии (из российских военнопленных украинского происхождения) вместо шинели носили особую верхнюю одежду, несколько стилизованную под старинный украинский жупан. Отсюда и их название — синежупанники, синежупанные дивизии. Зимой—весной 1918-го в рядах петлюровских гайдамаков, гордиенковцев, богдановцев было немало солдат и офицеров, носивших чуприну (чуб). Даже адъютанты гетмана носили украинскую прическу и украинский наряд. Русских это и смешило, и раздражало.

Из воспоминаний барона Романа Будберга: «Встретил нас личный адъютант пана гетмана, высокий молодой человек в особом кунтуше защитного цвета, расшитом на груди какими-то шнурами, на плече золотые аксельбанты, широкий ярко-красный пояс и кривая "шабля" на боку; штаны — по Гоголю, "шириною с Черное море", сапоги со шпорами. Недурна была и голова. Согласно историческим преданиям, запорожцы носили знаменитый "оселедец", т. е. на выбритой голове оставался длинный чуб, но так как Украина в то время была еще очень юной, то и "оселедцы" еще не успели отрасти, а только запускались и на коротко остриженной голове имели вид черной ленты, или, вернее, черного пластыря, направлявшегося от макушки к уху»24.

Но больше всего возмущало русских людей другое. И город Киев, и сама Малороссия — русская земля, как эти хохлы могли выдумать какую-то незалежную Украину? Киевские кадеты, составлявшие почти все гетманское правительство, «всенародно предали единство России», — заклеймил гетманскую власть Василий Шульгин.

И ладно еще «хохлы», «шпионы австрийские», но и русские на службе у гетмана вызывали всеобщее презрение. О них распространялись нелепые слухи, что за пределами Украинской державы принимали удивительные формы. Им верили не только в Киеве или Харькове, но и в Москве, на Дону, на Кубани. А.И. Деникин был уверен, будто министр просвещения Василенко «приступил к массовому закрытию и насильственной украинизации школ»25. На самом же деле, как мы знаем, Василенко открывал украинские школы, но сохранял и школы русские.

Одним из самых образованных и высокоинтеллектуальных людей в правительстве был профессор Василий Зеньковский, историк философии, богослов и религиозный мыслитель. Он старался сохранить единство Русской православной церкви, помешать украинцам создать собственную автокефальную (то есть самостоятельную) церковь, чего они добивались очень настойчиво. Но Зеньковский сделал и уступку самостийникам — поддержал украинскую церковную автономию, одобрил перевод Священного Писания на украинский язык. Зеньковский знал, что на Украине издавна сложилось немало особенностей «в богослужении, в храмовой жизни, в различных обрядах — в соответствии с особенностями развития религиозного типа украинского»26. К этим особенностям он тоже относился с уважением.

Этого оказалось достаточно, чтобы в Москве решили, будто Зеньковский... перешел в униатство! И нелепый слух повторяли не темные прихожане, а сам князь Евгений Николаевич Трубецкой, религиозный философ и товарищ (заместитель) председателя Всероссийского поместного собора. Того самого исторического собора, что восстановил в России патриаршество. При этом униат означало «враг», а назначение Зеньковского министром воспринималось как «новое церковное несчастье», что «постигло русскую Церковь»27.

Пройдут годы, Василий Зеньковский эмигрирует, примет священнический сан, станет протоиереем. Но еще долго он будет оправдываться за участие в правительстве Украинской державы, повторять, что не видит для Украины иного будущего, чем в составе России. И все равно на него будут смотреть косо. А генерал Деникин в своих «Очерках русской смуты» будет утверждать: «...министр исповеданий Зеньковский готовил автокефалию украинской церкви»28.

Николай Могилянский тоже будет повторять, что для Украины нет другого пути, как единство с Россией. Но, конечно, не с большевистской. Будет оправдываться: нас обвиняют в сепаратизме? Но какой сепаратизм, ведь не с Россией же Ленина и Троцкого надо соединяться...

Что уж говорить о самом Павле Скоропадском. Он надолго переживет Украинскую державу, будет жить в эмиграции — в Германии. Однажды он обратится к Могилянскому с такими словами: «"Скажите им, что я не изменник", — Скоропадский пожал мне руку, и я чувствовал, что рука его дрожала»29. Речь шла не только об измене Антанте, но и об измене русскому делу.

Примечания

1. Мандельштам Н.Я. Вторая книга. С. 78.

2. Огіенко І. Українська культура. Коротка істория культурного життя українського народа. Київ: Вид-во книгарні Череповського, 1918. С. 239.

3. В истории он более известен под своим иноческим именем (после Гражданской войны примет постриг) Илларион. Илларион (Огиенко) посвятит жизнь украинизации церковной службы и переводу Священного Писания на украинский язык.

4. Панас Мирний (П.Я. Рудченко). Зібрання творів: у 7 т. Київ: Наукова думка, 1968—1971. Т. 7. С. 278.

5. Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 431.

6. Там же.

7. Там же.

8. Відродження. 1918. 13 (26) грудня.

9. Мазепа І. Большевизм і окупація України. С. 64.

10. См.: Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 432.

11. Там же. С. 176.

12. Булгаков М.А. Белая гвардия. С. 79, 113, 114.

13. Николка у Булгакова говорит, что на Украине не может быть слова «кит», потому что киты на Украине не водятся. А в России всего много, есть и киты (в Белом море). Однако пингвинов в России нет, равно как нет и кенгуру, а слова есть. Что до китов и котов, то по-украински кот будет кіт (кошка — кішка), а кит — это кит (по-русски читается примерно как «кыт»).

14. Булгаков М.А. Дни Турбиных: пьеса // Собр. соч.: в 10 т. Т. 4. М.: Голос, 1997. С. 336.

15. Шкловский В. Сентиментальное путешествие. С. 172.

16. Шульгин В.В. Три столицы. С. 203, 204, 205.

17. Там же. С. 205.

18. Шульгин В.В. Три столицы. С. 206, 207.

19. Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 498.

20. Булгаков М.А. Белая гвардия. С. 38—39.

21. Со временем Одрина возглавил и пытался наладить медико-санитарную службу у Петлюры, восстановившего Украинскую Народную Республику, активно украинизировал военную медицину.

22. Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 451.

23. Вернадский В.И. Дневники 1917—1921. С. 119.

24. Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 417.

25. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Кн. 2. Т. 3. С. 382.

26. Зеньковский В.В. Пять месяцев у власти. С. 160.

27. Там же. С. 128.

28. Деникин А.И. Очерки русской смуты. Кн. 2. Т. 3. С. 382.

29. Гетман П.П. Скоропадский. Украина на переломе. 1918 год. С. 569.