Дж. Куртис (Англия). М.А. Булгаков и иностранные языки

«...знать три языка ненужная роскошь».

Чехов А.П. «Три сестры»

Михаил Булгаков вырос в среде, в которой знание иностранных языков считалось обычным и необходимым для каждого образованного человека. Отец Булгакова был богослов, специализирующийся в религиях западной Европы, и прирожденный лингвист. Семейные воспоминания рассказывают, что Афанасий Иванович Булгаков «с 1885—1887 гг. преподает греческий язык в Духовном училище в городе Новочеркасске. <...> Аф<анасий> Ив<анович> кроме древних языков знал немецкий, французский, английский; читал в подлинниках славянские книги и журналы».¹ Л. Яновская указывает на то, что в некотором роде его знание языков было не совсем типичным для своего времени: «Он знал языки — и древние, и новые. Владел английским, в программы духовных семинарий и духовных академий не входившим».² Третья жена Булгакова Елена Сергеевна рассказывает, что «отец его, Афанасий Иванович, был профессор богословия Киевской Академии, великолепно знавший языки. Он научил Михаила Афанасьевича с детства латыни и греческому, что помогало Михаилу Афанасьевичу в дальнейшем легко овладевать языками».³ Булгаков учился в Первой киевской гимназии, учебная программа которой отчасти описывается в автобиографической «Повести о жизни» Константина Паустовского, который был на год моложе Булгакова: «Из «мертвых» языков мы изучали в гимназии только латынь. Она была главным предметом. <...> Греческий язык был необязателен. Изучали его немногие. <...> Из «живых» языков мы изучали французский и немецкий. Это были скучные уроки». Поэтому, как говорил Паустовский, те, кто интересовался иностранной литературой или литературным языком, должны были или заниматься сами, или брать частные уроки.⁴ Но обстановка в семье Булгакова, разумеется, дала ему возможность совершенствовать знание языков и заложила прочный фундамент на всю жизнь.

После окончания школы Булгаков не забросил латынь, так как поступил на медицинский факультет. Сестра Булгакова Надежда Афанасьевна вспоминает, как она заглянула к нему в комнату в 1915 г.: «И первое, что мне бросилось в глаза, это через всю комнату по оштукатуренной стене написано по латыни: Quod medicamenta non sanant mors sanat. Что не излечивают лекарства, то излечивает смерть».⁵ И в первые годы после того, как Булгаков окончательно оставил профессию врача и занялся литературой, в его произведениях и переписке время от времени встречаются латинские фразы. То, что Булгаков употребляет такие фразы, как «Tempora mutantur»;⁶ «maximum», «volens-nolens»;⁷ или «Status praesens»,⁸ говорит не столько о том, что после университета Михаил Афанасьевич занимался латынью, сколько о том, что латынь являлась неотъемлемой частью его общей культуры. К сожалению, у нас нет сведений, хорошо ли Булгаков владел древнегреческим языком.

Литература, как и музыка, играла огромную роль в жизни всех семерых детей Афанасия Ивановича: «У нас были разные книги. И классики русской литературы, которых мы жадно читали. <...> И была иностранная литература <...> Очень много читали. Прекрасно знали литературу. Занимались иностранными языками».⁹ Дальше Надежда Афанасьевна упоминает Диккенса, Мопассана, Метерлинка, Ибсена, Гамсуна, Уайльда, Джерома К. Джерома и Твена среди тех авторов, которыми увлекались в семье: но она не говорит, на каком языке их читали. Примечательно то, что Булгаков продолжал заниматься языками всю жизнь, а не только тогда, когда тот или иной язык становился ему необходимым для выполнения определенной писательской задачи. Довольно неожиданно звучит, например, одна фраза в письме к сестре Надежде, относящемся к началу его жизни в Москве, когда он был поглощен тем, что искал работу и начинал литературную карьеру и, казалось бы, ему было не до иностранных языков: «Работой я буквально задавлен. Не имею времени писать и заниматься как следует франц<узским> яз<ыком>».¹⁰ Остается загадкой, почему в тот момент он вернулся именно к французскому. В настоящей статье мы будем говорить не только о его владении французским, но еще и о его знании латыни, древнегреческого, украинского, немецкого, испанского, итальянского и английского языков — довольно внушительный список. Вопрос о знании Булгаковым языков проливает свет на две стороны его творческой жизни. Первая — это то, как он относился к западноевропейской культуре — проблема, связанная с его чувством отчаяния и безысходности перед многократными отказами властей в выдаче ему разрешения на поездку за границу. Вторая — это вопрос о том, насколько хорошо он знал европейскую литературу и насколько свободно читал литературу на иностранных языках. Безусловно, это имеет большое значение, когда рассматривается вопрос о возможных источниках, использованных Булгаковым в работе над тем или иным произведением.

Так как Булгаков вырос в Киеве, он безусловно имел широкий контакт с украинским языком. Яновская настаивает на том, что он «...хорошо знал и любил стихию устной украинской народной речи (это видно по языку романа «Белая гвардия», по обилию и безошибочности украинизмов в романе). Факт, тем более заслуживающий внимания, что в среде, к которой Булгаковы принадлежали по своему общественному положению, украинским языком, как правило, не интересовались, не уважали его и, смею уверить, не знали».¹¹ К тому же Яновская утверждает, что когда наконец станет возможным сравнивать архивные варианты главных романов Булгакова с опубликованными текстами, то выяснится, что подлинники содержат гораздо больше «ураинизмов», чем отредактированные тексты: в особенности станет более очевидным влияние украинского на лексику «Мастера и Маргариты».¹² Но, судя по всему, самые точные сведения о том, как относился Булгаков к украинскому языку, можно найти в воспоминаниях его сестры Надежды: «Родители, и отец, и мать, оба были из Орловской губернии, из сердца России. Тургеневские места. И это тоже наложило отпечаток. Хотя мы жили на Украине (потом все уж говорили по-украински), но у нас все-таки было чисто русское воспитание. И мы очень чувствовали себя русскими. Но Украину любили».¹³ Украинское напевное слово, украинская культура, несомненно, оставили свой отпечаток в творчестве автора «Белой гвардии». Но не менее важными для формирования стиля Булгакова представляются и традиции живой русской речи, которую, по рассказам Н.А. Земской (Булгаковой), впитывал юный Булгаков дома, в кругу семьи.¹⁴ В разговоре с М.О. Чудаковой Надежда Афанасьевна прибавила, что хотя одно время она была убеждена в том, что Украина должна была иметь свой язык, но «Михаил был против украинизации».¹⁵ Вспомним, как Николай Турбин с насмешкой относится в романе «Белая гвардия» к тому, как Тальберг сидит над учебником украинского языка.¹⁶ После ухода «киевской тематики» из его творчества к концу двадцатых годов количество «украинизмов» в прозе Михаила Афанасьевича значительно уменьшается.

Существенно здесь добавить еще два замечания, относящиеся к тому, как Булгаков обращался не столько с языками, сколько с языком. Надежда Афанасьевна указывает на то, что в семье очень любили приспособлять «малороссийские» фразы к тому развернутому домашнему» языку, который, по-видимому, играл значительную роль в дружественном и веселом мире детства Булгаковых.¹⁷ Впоследствии многие из друзей и близких Булгакова обратят внимание на то, что он все время «переименовывал» не только людей («мы любим прозвища», — говорит его вторая жена, Любовь Евгеньевна),¹⁸ но еще и конкретные вещи в его «предметном мире». В том, как он относился к «фактуре» языка, была значительная доля фантазии, игривости. То удовольствие, которое доставлял ему язык как таковой, можно видеть еще и в том, как он любил всякие словари и справочники. После смерти Булгакова в 1940 г. его сосед, драматург А. Файко, выступил с речью, в которой он вспомнил, что у Булгакова «была страсть коллекционировать словари. Это был не прихотливый каприз, а он подходил к ним с взыскательной требовательностью ученого».¹⁹ Второй его знакомый, В. Виленкин, часто посещавший квартиру Булгаковых, заметил: «Меня поразило обилие всевозможных толковых и фразеологических словарей на нескольких иностранных языках, справочников, кулинарных книг, гороскопов, толкователей снов — сонников, разных альманахов и путеводителей по городам и странам».²⁰ С. Ермолинский вспоминает: «Собирал словари, лексиконы, справочники. Считал, что их должно быть как можно больше, по всем вопросам, всегда под рукой, без них литератору нельзя».²¹ И вообще тема «язык Булгакова» давно ждет основательного исследования. Для того чтобы проиллюстрировать чувство юмора и богатую фантазию, с которыми Булгаков относился к проблемам языка, можно упомянуть фельетон — второстепенного, впрочем, значения — «Шпрехен зи дейтч?», в котором осмеиваются некоторые типичные для учебников по иностранным языкам нелепости.²² Сам Булгаков с женой Любовью Евгеньевной с огромным удовольствием в конце двадцатых годов взялись за изучение английского языка: «Марина Александровна Спендиарова подружилась с нами и стала нашей преподавательницей английского языка. Дочь композитора <...> была она и талантливым педагогом. Мы оба с М.А. делали успехи. Он смешил нашу учительницу, стремясь перевести на английский язык непереводимые выражения вроде «гроб с музыкой» — a coffin with music. Марина Александровна смеялась и говорила:

— Нет, нет! Это не пойдет...

Английское слово spoon — ложка — ему понравилось.

Я люблю спать, — сказал М.А., — значит, я спун».²³

Что касается его знания английского вообще, то мы не располагаем большим количеством документальных материалов, которые могли бы пролить свет на эту проблему, — за исключением, разумеется, перевода Шекспира, о котором пойдет речь ниже. Но сохранилось несколько образцов его английского языка в эпистолярном жанре, которые показывают, что Булгаков довольно хорошо владел английским. В одном письме, адресованном издателям известного английского справочника «Who's Who» летом 1937 г., он делает некоторые типичные даже для образованного русского человека ошибки (артикли, времена глаголов и т. д.): «There is a mistake in the entry: «Berlin 21—23; returned Moscow 23». I never was in Berlin or elsewhere abroad. I am living continuedly in Moscow. In addition to the mentioned plays: I am author of following dramatical works «Molière», «The Flight», «In the Days of the Turbins».²⁴ Но как no отношению к английскому, так и по отношению к его знанию других европейских языков, надо сказать, что Булгаков был удивительно способным лингвистом для человека, свободно читающего, но лишенного возможности активно практиковать языки. Булгаков сам остро осознавал это в связи с другой проблемой, которая имела для него жизненно важное значение.

Известно, что к концу гражданской войны Булгаков серьезно думал об эмиграции: этот выбор уже сделали его братья, Николай и Иван. Но все же Булгаков отказался от этого пути и осенью 1921 г. приехал в Москву. От второй жены, Любови Евгеньевны Белозерской, прожившей несколько лет в Константинополе и во Франции и вернувшейся в 1924 г., он много слышал об образе жизни русских эмигрантов. Картины эмигрантской жизни в пьесе Бег» свидетельствуют о его реалистичном понимании тех трудностей, которые могли там ждать каждого. Но, хотя он отказался от эмиграции, желание путешествовать и увидеть свет не оставляло писателя всю жизнь. Во многих его письмах второй половины двадцатых годов и первой половины тридцатых слышится мученическая боль, когда он говорит о своих многочисленных попытках добиться разрешения поехать за границу — на два месяца в 1928 г.; «на тот срок, какой мне будет назначен»,²⁵ в 1929 г.; в отчаянии, чтобы вообще отпустили его «на свободу»,²⁶ в 1930 г.; на три месяца в 1931 г.; в Париж и в Рим на два месяца в 1934 г.; и опять на два месяца во Францию в 1935 г. Любовь Евгеньевна, ставшая его женой в начале 1925 г., говорит, что «побывать в Париже было всегда вожделенной мечтой писателя Булгакова» и что уже в 1928 г. в надписи на книге он упоминает Париж как «недостижимый город».²⁷ В письме В. Вересаеву от 11 июля 1934 г., через два года после женитьбы на Елене Сергеевне Шиловской, он так же тоскливо говорит об Италии: «Мечтания: Рим, балкон, как у Гоголя сказано — пинны, розы... рукопись... диктую Елене Сергеевне... вечером идем, тишина, благоухание... Словом, роман!».²⁸

Рассмотрим отношение Булгакова к западной Европе с точки зрения семейных контактов (в связи со знанием французского языка), с точки зрения профессиональных контактов (в связи со знанием немецкого) и в целом с точки зрения его духовного развития.

В архивах почти нет переписки между Михаилом Булгаковым и самым младшим его братом Иваном. Тот факт, что в переписке между Михаилом и Николаем часто передается информация от Ивана или для Ивана, позволяет нам думать, что Михаил и Иван переписывались редко. Зато между Михаилом и Николаем велась широкая переписка, особенно после переезда Николая из Загреба в Париж в 1929 г. Недавно она была отчасти опубликована и открыла нам весьма полную картину жизни Булгакова в тридцатые годы. Эти письма показывают, насколько хорошо Булгаков знал французский язык. Николай, готовясь к переезду в Париж, говорит о том, что ему придется восстановить свои знания в языке: «...да и французским языком нужно заняться основательнее».²⁹ Николай, очевидно, был способным лингвистом: согласно одному источнику, он читал лекции по своей специальности, бактериологии, даже вне Франции. В 1936 г. он впервые посетил Мексику, а «спустя полгода он уже читал лекции на испанском языке».³⁰ Из писем Николая явствует, что он владел французским в совершенстве и что от старшего брата он ожидал примерно того же самого. Как и Е. Замятин, который переписывался довольно регулярно с Булгаковым после того, как он эмигрировал в 1931 г. и поселился во Франции, Николай свободно вставлял в свои письма французские выражения, без всякого объяснения.³¹ Сам Булгаков употребляет такое же количество французских фраз в своих письмах к другим: в 1921 г. он говорит в письме к матери о своем «idée-fixe»,³² в письме к композитору Асафьеву в 1937 г. говорит о том, как «Les beaux esprits se rencontrent».³³ Когда окончился период работы над Мольером, продолжавшийся четыре года, Булгаков уверенно объявил брату в письме от 4 октября 1933 г.: «И я и жена говорим по-французски. У меня вообще сейчас французская полоса».³⁴ Несколько месяцев спустя, в июне 1934 г., Николай попросил Михаила послать по-французски указания о пьесе «Зойкина квартира» для Марии Рейнгардт, которая собиралась ставить пьесу в Париже: «Указания же о постановке (Михаил, они очень важны и совершенно необходимы!) — по возможности на французском перешли на имя Mme. Marie Reinhardt».³⁵ В июле Булгаков прямо написал М. Рейнгардт письмо, в котором он комментировал — на русском языке — ее перевод его текста на французский язык. Видимо, эта задача не представляла никаких трудностей.³⁶ Но на следующий же день, в письме от 1 августа 1934 г., ему пришлось отказаться от просьбы брата написать указания по-французски: «К сожалению, я не могу этого написать по-французски. Я не владею настолько языком. Я могу перевести с французского, могу провести несложный разговор, но тонкие указания прямо по-французски я писать не могу и вынужден все это послать на русском языке».³⁷ Показательно и то, что в письме Николаю от 5 февраля 1937 г. Михаил попросил брата послать ему образец на французском языке подходящего официального письма, которое он должен был послать, чтобы отстаивать свои авторские права в одном споре о гонораре.³⁸ Но это был исключительный случай: обычно Булгаков, иногда, быть может, с помощью Любови Евгеньевны или Елены Сергеевны, которые хорошо владели французским, вполне справлялся со своей деловой перепиской на французском языке. Его слова о том, что он мог только «провести несложный разговор», были слишком скромной оценкой своих способностей. П. Зайцев рассказывает о типичной для Булгакова новогодней мистификации в середине двадцатых годов, когда Булгаков убедил целую компанию русских в том, что он был француз: весь вечер он разговаривал только на французском, которым, по словам Зайцева, «Булгаков владел лучше меня».³⁹

Вопрос об иностранных языках был важным для Булгакова еще и потому, что он вел продолжительную переписку с лицами и фирмами, интересовавшимися возможностью ставить или издавать его произведения за пределами Советского Союза. Его имя было известно во всей Европе, и в автобиографии, написанной в 1937 г., он говорил, что «переведен на французский, английский, немецкий, итальянский, шведский и чешский языки».⁴⁰ Иногда мы забываем, что мировая известность Булгакова началась в тридцатых, а не в шестидесятых годах. В Москве среди знакомых Булгакова было довольно много иностранцев: Любовь Евгеньевна вспоминает, как они познакомились к концу двадцатых годов с итальянцами, которые работали для фирмы «Фиат». Булгакова и Елену Сергеевну приглашали несколько раз в американское посольство, и они были знакомы с тогдашним послом, впоследствии влиятельным американским славистом, Дж. Кеннаном.⁴¹ В течение нескольких лет Булгаков поддерживал договорные отношения с немецкими фирмами — с фирмой «Ладыжников» в Берлине он заключил первый договор в октябре 1928 г. Булгаков регулярно переписывался с господином К. Марил из фирмы «Фишер-Верлаг» (Марил всегда отвечал на немецком языке) начиная с апреля 1928 г. и вплоть до конца 1936 г. Трудно сказать, насколько хорошо Булгаков владел немецким: по некоторым из тех немецких писем, которые он получал, видно, что он читал их только с помощью словаря (над строчками карандашом по-русски вписаны незнакомые слова).⁴² Когда он сам посылает краткие телеграммы по-немецки, они не совсем правильно составлены: зато письмо издательству С. Фишер от июля 1928 г. безупречно написано на точном немецком языке деловых отношений. Л. Милн отмечает, что когда опубликовали «Дни Турбиных» на немецком языке в 1927 г., редакторам пришлось немножко переделать тот «разговор на немецком языке», который происходит в третьей картине второго акта.⁴³ Что касается его деловой переписки, вполне возможно, что Булгаков обращался за помощью к тем из своих знакомых, которые, как и близкий его друг Николай Лямин, хорошо владели языком: тот в своих письмах Булгакову из ссылки в Калуге в конце тридцатых годов рассказывает о том, как он преподает детям немецкий язык.⁴⁴ Хотя Булгаков знал немецкий со школьных дней и в семнадцатом году даже просит сестру Надежду достать для него руководства по медицине на русском или на немецком языках,⁴⁵ тем не менее можно предположить, что он все же знал немецкий хуже французского. Следовательно, можно опровергнуть утверждение И. Галинской, будто Булгаков достаточно хорошо владел немецким, чтобы работать прямо с немецкого источника, когда собирал материалы для «древних» глав «Мастера и Маргариты». Галинская убедительно доказывает, что «у Булгакова просто не могло быть времени на то, чтобы собирать по крупицам различные сведения по теме Пилата...» Но дальше она утверждает, что «Булгаков, владевший английским, немецким и французским языками, мог выбрать любой такой обобщающий труд из числа имевшихся в московских книгохранилищах». На этом основании она указывает на одну книгу о Пилате и Христе, изданную в Германии в 1888 г., которая, по ее мнению, послужила Булгакову важным источником.⁴⁶ Но нет никаких документальных или текстуальных доказательств ее теории, и хочется предостеречь критиков от приписывания Булгакову слишком хорошего знания языков. Повторяем, что, насколько мы знаем, он довольно редко читал книги на иностранных языках, и в этих редких случаях читал почти исключительно на французском. Как бы то ни было, деловая переписка с заграницей в конечном счете принесла Булгакову много хлопот и мало выгод. В письме своему близкому другу П. Попову в июне 1932 г. он жалуется: «Как письмо оттуда — на стол, как кирпич. Содержание их мне известно до вскрытия конвертов: в одних запрашивают о том, что делать и как быть, и как нужно поступить с такой-то моей пьесой там-то, а в других время от времени сообщают, что там-то и где-то у меня украли гонорар. Пять, примерно, лет я получаю эти письма и отвечаю на них. И вот теперь, в этом году, руки мои опустились. Ведь все на свете надоедает. <...> В самом деле: я пишу куда-то, в неизвестное пространство, людям, которых я не знаю, что-то, что в сущности не имеет никакой силы. Каким образом я, сидя на Пироговской, могу распорядиться тем, что делается на Бюловштрассе или рю Баллю? <...> Рю Баллю. La Garde Blanche. Мы хотим ставить в Америке...».⁴⁷

Когда Булгаков адресовал письма властям с просьбой о разрешении на заграничную поездку, он часто ссылался на то, что ему нужно было самому съездить, чтобы разобраться в сложных вопросах, касающихся авторских прав. Но из других писем, которые он в это время писал, становится ясно, что, хотя деловые вопросы являлись одной из причин его желания поехать за границу, все же основные причины были чисто духовными. Для Булгакова желание видеть свет являлось в его понимании нереализованным аспектом писательского призвания. В письме Сталину от 30 мая 1931 г. он объяснил: «В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран. Если это так — мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного». В том же письме он цитирует Гоголя: «...еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей, чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России, и добуду любовь к ней вдали от нее».⁴⁸ Три года спустя он повторяет эти мысли в письме В. Вересаеву: «Ссылаться можно, должно только на одно: я должен и я имею право видеть, хотя бы кратко, — свет. Проверяю себя, спрашиваю жену, имею ли я это право? Отвечает — имеешь. <...> Я знаю, что мне надо. На два месяца — иной город, иное солнце, иное море, иной отель, и я верю, что осенью я в состоянии буду репетировать в проезде Художественного Театра, а, может быть, и писать. <...> Пора, пора съездить, Викентий Викентьевич! А то уж как-то странно — закат!».⁴⁹ Он постоянно возвращался к мысли о том, что быть лишенным возможности путешествовать означает сокращение его творческого потенциала. Иногда он упоминал конкретные причины, почему ему хотелось бы поехать на этот раз: то он хотел изучать те места, в которых состоялось действие пьесы «Бег»; то он хотел ознакомиться с Парижем Мольера; то ему захотелось видеть город, где Гоголь писал «Мертвые души», и вне которого он не представлял себе инсценировку романа. В 1934 г. он говорил о замысле книги путевых очерков в стиле Гончарова и даже набросал план такой книги. С презрением он говорил в «Театральном романе» и в некоторых письмах о тех писателях, которые ни с чем приехали домой после заграничной поездки. Но в сущности мечта о заграничной поездке давно перестала иметь для него такое специфическое значение: скорее, она воплотила в себе его ощущение своей ненужности и одиночества в литературном мире, в котором ему не давали полноправно существовать. Другими словами, она стала похожей на то всеобъемлющее желание трех сестер у Чехова вернуться в Москву, такое желание, в которое уже так много вложено, что нельзя сказать, что делал бы мечтатель, если осуществилась мечта.

К этому времени заявление Булгакова о том, что он уже не хочет эмигрировать, звучит вполне искренне. Во-первых, после брака с Еленой Сергеевной в 1932 г. он не имел права разлучать жену с сыновьями и, во-вторых, несмотря на радостные письма, которые он получал от Замятиных из Франции, он прекрасно осознавал трудности, стоящие перед русским писателем в эмиграции. Все это свидетельствует о том, что к тридцатым годам Булгаков действительно думал об эмиграции так, как он объявил в разговоре со Сталиным по телефону в апреле 1930 г.: «русский писатель жить вне родины <...> не может».⁵⁰

Вместе с тем именно как русский писатель он стремился к более тесному общению с западноевропейской культурой. Отметим близость мировоззрения Булгакова ко взглядам некоторых из акмеистов (в особенности Ахматовой) и приведем то определение акмеизма, которое дал Мандельштам: «тоска по мировой культуре». Тоску Булгакова по Европе можно понимать именно в таком эстетическом, культурном и духовном аспекте.

В следующей части настоящей работы мы будем рассматривать вопрос о том, как работал Булгаков в области художественного перевода: речь пойдет о его работе над Мольером, Шекспиром и Сервантесом. Булгаков редко брался за переводы как таковые — он предпочитал работать в жанре переложения. Например, подзаголовок к рассказу «Багровый остров» («Роман тов. Жюля Верна. С французского на эзоповский перевел Михаил А. Булгаков»)⁵¹ воспринимается просто как шутливый комментарий. С 1929 г. по 1933 г. Булгаков основательно изучал произведения, биографию и мир Мольера. В другом исследовании мы уже рассматривали отношение Булгакова к Мольеру и вопрос о том, как он работал над биографической пьесой «Кабала святош (Мольер)» (1929—1931), над беллетризованной биографией «Жизнь господина де Мольера» (1932—1933) и над переложением Le Bourgeois gentilhomme — «Полоумный Журден» (l932).⁵² Оказалось, что, хотя Булгаков главным образом работал над источниками на русском языке, он все-таки некоторые материалы читал на французском: в сборнике воспоминаний о Булгакове воспроизведена страница выписок из книги Jules Loiseleur по поводу женитьбы Мольера, сделанных Булгаковым в 1933 г. на более или менее правильном французском языке.⁵³ Напомним, что и Любовь Евгеньевна, и Елена Сергеевна прекрасно владели французским, и нет сомнений в том, что обе помогали ему в работе над Мольером: «Перевожу с французского биографии Мольера», — вспоминает Любовь Евгеньевна в 1929 г.⁵⁴ А после смерти Булгакова Елена Сергеевна сделала перевод книги Моруа о Жорж Санд, что указывает на уровень ее знания французского.

Интерес Булгакова к Мольеру не уменьшился после того, как прошел самый интенсивный период работы над Мольером. Примечательно то, что только после написания пьесы, в начале 1932 г., Булгаков попросил брата Николая послать ему однотомное собрание сочинений Мольера на французском языке. И только в январе 1933 г. (а биография для серии «Жизнь замечательных людей» должна была быть сдана к 1 февраля) Булгаков осведомился у Николая о французских специалистах: «Желательно было бы знать одну или две фамилии таких подлинных, а не дилетантов, мольеристов и их адреса».⁵⁵ Репетиции пьесы «Мольер» во МХАТе затянулись на несколько лет, и для Булгакова, который принимал участие в этих репетициях, это означало, что он постоянно думал о Мольере вплоть до неудачной премьеры пьесы весной 1936 г. В 1935 г. он взялся за четвертую и последнюю свою работу над Мольером, перевод пьесы «L'Avare» для издательства «Academia». Эта работа была сделана поспешно, судя по тому, как говорила Елена Сергеевна о ней в письме от 4 января 1936 г.⁵⁶ В архивах Пушкинского Дома в С.-Петербурге сохранились четыре варианта перевода: только последние два варианта, оба относящиеся к 1936 г., являют собой полный текст перевода.⁵⁷ После незначительного исправления четвертого варианта текст перевода был опубликован в четырехтомном собрании сочинений Мольера под редакцией А.А. Смирнова и С.С. Мокульского в 1939 г. (Л., Гослитиздат). В январе 1939 г. Булгаков послал издательству доверенность, в которой передал Елене Сергеевне весь гонорар, причитающийся ему в связи с этим переводом. Возможно, это просто отражало обыкновенные финансовые отношения между мужем и женой: но это могло быть и денежным вознаграждением за помощь, оказанную ему Еленой Сергеевной во время работы над переводом. Надо сказать, что это не блестящий перевод — он просто передает смысл французского текста, без каких бы то ни было стилистических находок. Через несколько лет после смерти Булгакова его перевод переиздавался в сборнике «Избранных комедий» Мольера, опять под редакцией С.С. Мокульского (Л., Детгиз, 1952). Но остается невыясненной одна загадка в связи с этим посмертным изданием «перевода М.А. Булгакова», ибо текст этого перевода сильно отличается — и в некоторых отношениях улучшает — тот текст «Скупого», который был издан под его фамилией в 1939 г. Вряд ли Булгаков исправил текст в последний год жизни — этому нет никаких документальных подтверждений. Скорее всего, С.С. Мокульский почему-то решил «снова использовать» перевод Булгакова для того, чтобы помочь его вдове: возможно, он сам исправил текст, или это могла сделать Елена Сергеевна.

Вскоре после того, как Булгаков закончил работу над «Скупым», весной 1936 г., он согласился написать для МХАТа пьесу о Фальстафе на основе «Виндзорских проказниц» и «Генриха IV». Любовь Евгеньевна утверждает, что они с мужем вообще считали Шекспира «скучно-веселым» писателем.⁵⁸ Как бы то ни было, Булгаков начал работу на берегу Черного моря, куда он приехал в надежде прийти в себя и отдохнуть летом после потрясений весны 1936 г., связанных с провалом его пьесы во МХАТе. Он взялся прежде всего за простой перевод «Виндзорских проказниц» — надо полагать, что он собирался сделать одну пьесу о Фальстафе из двух, предварительно переведя их на русский. Но так получилось, что он бросил перевод, едва начав его. Тетрадь с черновиком перевода датирована 30 июля 1936 г., а последним днем работы было 14 сентября, когда Булгаков уже вернулся в Москву. Но за полтора месяца Булгаков даже не окончил первую картину первого акта, т. е., он успел перевести меньше чем одну десятую часть всего текста. Возможно, ему не очень понравилась вся эта затея, или, может быть, перевод показался ему трудным, ибо он работал со словарем, но, по всей видимости, без подстрочника. В черновике он оставляет несколько кусков без перевода или просто передает их по-английски, что неудивительно, так как язык первой картины «Виндзорских проказниц» очень сложен: в ней часто встречается игра слов, слова намеренно употребляются неправильно для создания комического эффекта. Кроме того, Эванс, один из персонажей пьесы, говорит на диалекте Уэльса, который даже англичанин часто понимает с трудом и перевод лексики которого можно найти только в самых толстых словарях. Тем не менее впечатляет булгаковское понимание трудностей английского языка, несмотря на то что кое-что он иногда все-таки переводит не совсем правильно. Совершенно очевидно, что Булгакову мешало продолжать работу чувство горечи, которое он испытывал по отношению ко МХАТу. Эта горечь еще усилилась в связи с приездом Н. Горчакова, который в качестве режиссера-постановщика, по мнению Булгакова, явился одним из виновников того, что пьеса потерпела фиаско. Михаила Афанасьевича раздражали назойливые замечания последнего о том, как надо работать. Вернувшись в Москву, Булгаков решает оставить работу над переводом «Виндзорских проказниц», и через день после этого, 15 сентября 1936 г., он подает заявление об уходе из МХАТа.⁵⁹

В следующем году он приступает к работе над переложением Сервантеса для театра Вахтангова и, как всегда, в первую очередь берется за изучение языка. Как рассказывает Елена Сергеевна, «когда он писал «Дон Кихота», то взялся за испанский язык, для того чтобы самому читать и переводить интересные места по-своему. Когда он кончил заниматься испанским, он взялся за итальянский. Английским он владел во всяком случае настолько, что мог читать: говорил он слабо, а читал и понимал все. И он хотел делать «Шекспириану» в 1936 году. Если бы он не ушел из Художественного театра после снятия «Мольера», он сделал бы свой перевод».⁶⁰ Но тем не менее сохранилось документальное подтверждение того, что Булгаков в работе над «Дон Кихотом» прибегал к помощи французского текста — в своей телеграмме Дмитриеву в Ленинград от 8 декабря 1937 г. он просит его: «Привезите испанский французский Дон Кихот». Метод работы с параллельными текстами, очевидно, использовался писателем и в других случаях, когда он имел дело с языками, которыми владел не так свободно, как французским. Анализируя источники, к которым Булгаков обращался, работая над своим романом «Мастер и Маргарита», Л. Яновская пишет: «Выписка из Тацита на французском языке. Выписка из Тацита по-латыни. (Принадлежавшее Булгакову французское издание Тацита сохранилось)».⁶¹ Летом 1938 г. Булгаков написал Елене Сергеевне: «Жадно гляжу на испанский экземпляр «Дон Кихота». Теперь займусь им». Два письма жене летом 1938 г. он начинает по-испански: «¡Elena cara, amiga mia! Desde ahora en adelante el cuaderno y la pluma, la lampara, la tinta y el ingenioso hidalgo estan mia sociedad» (от 25 июля); «Envido te, querida mia, la carta castellana segunda...» (от 30 июля).⁶² В первом отрывке наблюдается некоторая контаминация из итальянского языка, а именно «cara» и «mia» вместо соответственно «querida» и «mi». Мы можем предположить, что еще в детстве Булгаков знал итальянский язык, который являлся для него языком песен (близкие ему люди вспоминают, что он любил петь итальянские романсы). Во втором отрывке явно прослеживается влияние языка Сервантеса, так как употреблена архаичная форма «Envido te» вместо нормативной для современного языка формы «Te envio». Далее в письме от 25 июля Михаил Афанасьевич сообщает: «Пишу тебе по-испански для того, во-первых, чтобы ты убедилась, насколько усердно я занимаюсь изучением царя испанских писателей, и, во-вторых, для проверки, не слишком ли ты позабыла в Лебедяни чудесный язык, на котором писал и говорил Михаил Сервантес. <...> Воображаю, как хохотал бы Сервантес, если бы прочел мое испанское послание к тебе! Ну, что поделаешь! Признаюсь, что по-испански писать трудновато».⁶³ Интересно отметить, что здесь в чисто булгаковской манере он переиначивает имя Сервантеса на русский лад, тогда как в одном из писем свое собственное имя он переводит на испанского, подписываясь «Miguel». Елена Сергеевна не знала испанского, но она так хорошо расшифровала послание своего мужа, что в письме от 31 июля 1938 г. он пишет: «Я вижу, что испанским языком тебя не удивишь, поэтому перехожу на итальянский...» А на следующий день он перешел на английский.⁶⁴

Красной нитью через многие произведения Булгакова проходит его восхищение прирожденными лингвистами. Некоторые из его персонажей, например профессор Персиков, наделены необыкновенными способностями к языкам: «Читал профессор на 4 языках кроме русского, а по-французски и немецки говорил, как по-русски».⁶⁵ В одном из первых вариантов «Мастера и Маргариты», уничтоженном, вероятно, в 1930 г., прототип Мастера Феся описан как эрудит и человек, хорошо владеющий иностранными языками, в том числе немецким и итальянским.⁶⁶ А вот как описывается в романе сам Мастер: «Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.

— С какого языка? — с интересом спросил Иван.

— Я знаю пять языков кроме родного, — ответил гость, — английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски».⁶⁷ Образ человека, владеющего многими языками, который воплощает в себе высокий уровень культуры, противопоставляется невежественным обывателям, окружающим его, и легко связывается с восхищением Михаила Афанасьевича ученой эрудицией своего отца. После смерти Афанасия Ивановича в 1907 г. он сохранился в памяти сына сидящим за рабочим столом с зажженной лампой.

В начале романа «Мастер и Маргарита» есть место, где вопрос о знании иностранных языков играет большую роль, хотя не исключено, что это одна из тех булгаковских мистификаций, которую нельзя толковать однозначно. Отрывок, о котором идет речь, это допрос Иешуа Понтием Пилатом. Удивительно большое место в этом очень важном для всей христианской культуры разговоре занимают в булгаковской интерпретации те комментарии, которые дают Пилат или повествователь о том, на каком языке ведется разговор. Он идет сначала на арамейском, потом на латыни, потом опять на арамейском; далее следует несколько реплик на греческом, затем на латыни, на греческом, на латыни, и опять на греческом. Вскоре после этого Пилат обращается к толпе на арамейском, а затем глашатаи повторяют его слова на греческом и на арамейском. Булгаков здесь не просто показывает свое знание того, какие языковые сложности могли возникнуть в этом разговоре: характерно то, что писатель как будто обращает внимание читателя на некоторые детали и в то же время не считает нужным объяснить, почему он это делает. Это словно подчеркивает, насколько важны в этом разговоре отдельные слова: ведь Иешуа тут же избивают из-за того, что он, обращаясь к Пилату, употребляет «неправильные» слова, вместо положенного «игемон».

Еще один документ, относящийся к концу жизни Булгакова, проливает свет на его состояние духа во время самого страшного кризиса, который писателю пришлось когда-либо пережить. Скандал в 1938—1939 гг. по поводу пьесы «Батум» в настоящее время освещается должным образом в работах советских исследователей, и вместе с тем они приступают к рассмотрению вопроса о побуждениях и чувствах Булгакова в связи с этой пьесой. Но бесспорно то, что, когда по дороге в Батуми, куда он ехал, чтобы изучить место действия, он получил телеграмму об отмене постановки, это было воспринято им как катастрофа. Его реакция была не только психологической, но и физической, и этот удар явно ускорил течение роковой болезни, которая девять месяцев спустя, в марте 1940 г., привела писателя к смерти. Получив телеграмму, Булгаков 14 августа 1939 г. возвращается в Москву. На следующий день он начинает новую тетрадь (на первой странице надпись: «М.А. Булгаков. Занятия иностранными языками. Начало 15.VIII.1939»). Две записи в дневнике Елены Сергеевны об этих трагических днях проливают некоторый свет на настроение Булгакова — 23 августа 1939 г.: «Миша упорно заставляет себя сидеть над языками — очевидно, с той же целью, как я над уборкой» — т. е. для того чтобы развеять отчаяние, занимаясь чем-то более или менее механическим. 27 августа 1939 г. Елена Сергеевна отмечает: «У Миши состояние духа раздавленное — выбит из седла окончательно. Так никогда не было».⁶⁸

Тетрадь, с которой Михаил Афанасьевич, очевидно, работал в течение двух недель, до 28 августа, сохранилась в архиве Пушкинского Дома, который не совсем точно описывает ее как содержащую работу по французскому, итальянскому и испанскому языкам, хотя на самом деле на ее сорока шести маленьких страничках нет ни одного испанского слова.⁶⁹ Совершенно ясно, что Булгаков на самом деле работал с учебником итальянского и, возможно, также французского. Некоторые записи являются грамматическими упражнениями по этим языкам, причем довольно простыми. Судя по этим упражнениям, мы можем сделать вывод, что писатель не стремился развить свои знания, он просто хотел повторить то, что уже знал. Но большая часть этого материала не является стандартной работой по языку и рисует щемящую картину состояния его души. Некоторые из упражнений выполнены в форме писем — личных или деловых, часть из них датирована маем 1939 г., одно или два обращены, например, к «Cher Paul». Здесь мы можем вспомнить о переписке Булгакова с его другом Павлом Поповым и о том, что он обещал написать Павлу удивительные письма, если ему когда-либо удастся попасть за границу.⁷⁰ В некоторых письмах в тетрадке он описывает воображаемые дни, якобы проведенные в Париже: «Me voilá à Paris! Je m'empresse de te raconter les impressions de mon voyage à Paris». В одном письме он представляет свое возвращение в Советский Союз и пересечение границы, где человек в военной форме и сапогах досматривает его книги. Снаружи висит лозунг «Le communisme supprime les frontières» и другой, призывающий пролетариев всех стран соединяться. На этих страницах появляются особенно горькие фразы, которые писатель вряд ли мог извлечь из учебника: «C'est un fol espoir» («Это безумная надежда»); «Abbi pazienzia» («Имей терпение»); и повторяемая вновь и вновь фраза «Niente di buono! Niente di buono!» («Ничего хорошего! Ничего хорошего!»). Этот документ ярко показывает, что Булгаковым в 1939 г. овладело чувство отчаяния и полной безнадежности из-за невозможности осуществить свое заветное желание повидать другие страны. Отмена постановки пьесы «Батум» была последней каплей, переполнившей чашу после кризисов 1929 и 1936 гг., ударом, от которого писатель так и не смог оправиться.

Примечания

1. Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 42.

2. Яновская Л.М. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983. С. 5.

3. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 382.

4. Паустовский К.Г. Повесть о жизни. М., 1966. Т. 1. С. 212—218.

5. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 53—54.

6. Там же. С. 60. Примеч. 1.

7. Из письма к матери от 17 ноября 1921 г. — Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. М., 1989. С. 58—62.

8. Из рассказа «Киев-город» — Булгаков М.А. Чаша жизни: Повести, рассказы, пьеса, очерки, фельетоны, письма. М., 1988. С. 434.

9. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 47—48, 52.

10. Из письма к сестре Надежде от 24 марта 1922 г. Цит. по: Земская Е.А. Письма М. Булгакова родным // Вопр. лит. 1984. № 11. С. 213.

11. Яновская Л.М. Творческий путь Михаила Булгакова. С. 12—13.

12. Яновская Л.М. Булгаков: приближение к оригиналу // Сов. Россия. 1989. 12 апр. С. 4.

13. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 46—47.

14. Там же. С. 13.

15. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 25.

16. Булгаков М.А. Романы. М., 1973. С. 32.

17. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 42.

18. Белозерская-Булгакова Л.Е. О, мед воспоминаний. Ann Arbor, 1979. С. 17.

19. РГАЛИ, ф. 2205, Файко А.М., оп. 2, ед. хр. 151.

20. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 286—287.

21. Там же. С. 459.

22. Булгаков М.А. Чаша жизни. С. 498—500.

23. Белозерская-Булгакова Л.Е. О, мед воспоминаний. С. 72.

24. РО ИРЛИ, ф. 369. ед. хр. 341.

25. Из письма к А.М. Горькому от 3 сентября 1929 г. — Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 154.

26. Из письма к Правительству СССР от 28 марта 1930 г. — Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 177.

27. Белозерская-Булгакова Л.Е. О, мед воспоминаний. С. 24.

28. Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 309.

29. ОР РГБ, ф. 562. карт. 20, ед. хр. 6.

30. См.: Белозерская-Булгакова Л.Е. О, мед воспоминаний. С. 24.

31. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 391, 392; ОР РГБ, ф. 562, карт 20, ед. хр. 6—8.

32. Из письма от 17 ноября 1921 г. — Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 60.

33. Из письма от 20 февраля 1937 г. — РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 306.

34. Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 274.

35. ОР РГБ, карт. 20, ед. хр. 8.

36. Письмо от 31 июля 1934 г. См.: Гудкова В.В. Михаил Булгаков — из писем // Современная драматургия. 1986. № 4. С. 262—263.

37. Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 312.

38. Там же. С. 377.

39. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 238.

40. Там же. С. 40.

41. См.: Чудакова М.О. Первая и последняя попытка (Пьеса Булгакова о Сталине) // Современная драматургия. 1988, № 5. С. 210. См. также: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 409.

42. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 66.

43. Булгаков М. Белая гвардия. Пьеса в 4-х действиях / Вторая ред. пьесы «Дни Турбиных»; Подгот. текста, предисл, и примеч. Л. Милн. München, 1983. С. 117, примеч. 124.

44. См. публикацию этих писем в настоящем сборнике, с. 207—223.

45. Письмо от 3 октября 1917 г. Цит. по: Земская Е.А. Письма Булгакова родным // Вопр. лит. 1984, № 11. С. 203.

46. Галинская И.Л. Загадки известных книг. М., 1986. С. 70.

47. Письмо от 26 апреля 1934 года // Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 244—245.

48. Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 197, 194.

49. Письмо от 26 апреля 1934 г. // Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 285.

50. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 29.

51. Булгаков М.А. Чаша жизни. С. 465.

52. Curtis J.A.E. Bulgakov's Last Decade — The Writer as Hero. Cambridge, 1987. С. 29—73.

53. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 289.

54. Белозерская-Булгакова Л.Е. О, мед воспоминаний. С. 116.

55. Письмо от 14 января 1933 г. // Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 252.

56. Проблемы театрального наследия М.А. Булгакова. Л., 1987. С. 130—131.

57. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 267 (1—4).

58. Белозерская-Булгакова Л.Е. О, мед воспоминаний. С. 129.

59. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 292.

60. Там же. С. 382.

61. Яновская Л.М. Творческий путь Михаила Булгакова. С. 251.

62. См.: Яновская Л.М. «Беседовать с тобою одной»: Из писем Михаила Булгакова к жене // Октябрь. 1984. № 1. С. 198—200.

63. Там же. С. 199.

64. Там же. С. 200.

65. Булгаков М.А. Дьяволиада. М., 1925. С. 45.

66. Чудакова М.О. Архив М.А. Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя // Записки ОР РГБ. 1976. Т. 37. С. 70.

67. Булгаков М.А. Романы. С. 553.

68. Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 517.

69. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 548.

70. Письмо от 28 апреля 1934 г. // Булгаков М.А. Письма. Жизнеописание в документах. С. 288.