Ещё в самом начале июня (4-го числа) поэт Илья Сельвинский записал на листке настольного календаря:
«С именем Ленина, с именем Сталина
Нам никакие враги не страшны.
Нашего творчества правда хрустальная
Самая мощная сила страны».
О каких врагах шла речь в этом четверостишье, знал тогда каждый — в Москве вот-вот должен был начаться судебный процесс по делу очередных подозреваемых в организации убийства Кирова. На этот раз на скамью подсудимых предстояло сесть Каменеву, Зиновьеву и их сподвижникам.
30 июля в календаре Сельвинского появилась новая заметка на память:
«Враги сами организуют в литературе разрушающую атмосферу, а потом сами подмётывают письма с воззваниями о том, что литература задыхается.
Сообщить на общемосковском совещании писателей».
«Совещания» московских писателей проходили в тот год особенно часто. Причём литераторы не столько «советовались» друг с другом, сколько давали компетентные рекомендации своим читателям, то есть всему населению страны. В этих рекомендациях речь шла о всё тех же «врагах народа». О них говорилось и в статье «Правды» от 21 августа. Статья называлась «Стереть с лица земли!». Её подписали Федин, Вишневский, Киршон, Пастернак, Леонов.
На состоявшемся в тот же день очередном общемосковском собрании писателей драматург Владимир Киршон призвал:
«Нам нужно врагов наших разоблачать и беспощадно уничтожать!»
Поэту Сельвинскому поручили сочинить резолюцию. Он сочинил её и сам же зачитал. В ней предлагалось наказать не только «левых», но и «правых»:
«Мы просим привлечь к суду бывших вождей правых. Никакой пощады провокаторам, бандитам и убийцам! Раздавить гадину!»
Завершая своё шумное мероприятие, писатели направили приветственное послание генеральному комиссару государственной безопасности народному комиссару внутренних дел Генриху Ягоде:
«Советские писатели шлют НКВД — грозному мечу пролетарской диктатуры пламенный привет! Мы гордимся Вами, вашей верной и самоотверженной работой, без промаха разящей врага.
Мы обращаемся с требованием к суду во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социальной защиты.
Федин, Павленко, Вишневский, Киршон, Пастернак, Сейфуллина».
25 августа московские литераторы провели ещё одно аналогичное собрание, на котором вновь требовали для подсудимых расстрела. А драматург Киршон даже пожалел о том, что...
«...не мы, а ГПУ арестовало писателя Эрдмана».
Многие «инженеры человеческих душ» предлагали использовать себя в качестве палачей-расстрельщиков. Драматург Афиногенов заявил с трибуны:
«Этот факт физического уничтожения есть факт величайшего человеческого гуманизма. Расстрелять мерзавцев — это честь».
С Афиногеновым не согласились лишь очень немногие. К примеру, поэт Луговской:
«Я бы не хотел иметь эту честь. Но давайте ловить, а расстрелять уж сумеют!»
Заканчивая своё единодушно негодовавшее собрание, писатели приняли резолюцию, которая заканчивалась словами: «
Да здравствует Сталин! Смерть всем, кто посягнёт на его жизнь!»
5 сентября «Литературная газета» поместила стихотворение Александра Безыменского, в котором были полные гордости строки:
«Каждая пуля в Чека — моя,
каждую жертву и я убил!»
Вернувшись домой с одного из таких писательских собраний, драматург Афиногенов записал в дневнике услышанную в кулуарах историю, которая очень его поразила:
«Сын Вс[еволода] Иванова, 5 лет: "Если люди — от обезьяны, то первый человек от обезьяны — Ленин"».
Вся страна была в тот год взбудоражена. Все искали замаскировавшихся врагов. Всем хотелось прослыть героями.
Режиссёр Н.М. Горчаков (он ставил во МХАТе «Мольера», а в Сатире — «Ивана Васильевича») тоже не хотел оставаться в стороне. Ему казалось, что он-то знает, что надо делать в данный момент.
Из дневника Елены Сергеевны:
«Конец пребывания в Синопе был испорчен Горчаковым. М[ихаил] А[фанасьевич] отказался переделывать "Мольера"... Затем произошёл разговор о "Виндзорских", который переполнил чашу. Горчаков сказал, что М.А. Булгаков будет делать перевод впустую, если он, Горчаков, не будет давать указания, как перевести... М[ихаил] А[фанасьевич] бросил работу. С этим мы приехали в Москву».
В Москве к Булгакову вновь зачастили представители Большого театра.
9 сентября:
«Вечером — композитор Потоцкий и режиссёр из Большого Театра Шарашидзе... стали просить о новом либретто».
14 сентября:
«Поздно приехали Самосуд, Потоцкий и Шарашидзе... Самосуд говорит: "Ну, когда приедете писать договор, — завтра, послезавтра?" ...М[ихаил] А[фанасьевич] говорит, что не знает, что делать, не придётся ли бросить МХАТ... Самосуд сказал: "Мы Вас возьмём на любую должность"».
На следующий день Булгаков написал заявление о своём отказе служить во МХАТе. Елена Сергеевна вспоминала впоследствии:
«М[ихаил] А[фанасьевич] говорил мне, что это письмо в МХАТ он написал с каким-то даже сладострастием».
Булгаковы поехали в театр и «оставили письмо курьерше». Вересаеву Булгаков сообщил 2 октября:
«Из Художественного театра я ушёл. Мне тяжело работать там, где погубили "Мольера". Договор на перевод "Виндзорских" я выполнять отказался.
Тесно мне стало в проезде Художественного театра, довольно фокусничали со мной!»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |