Осенью 1933 года Булгакову сообщили об одной новости, которая заставила насторожиться: «Жизнью господина де Мольера» неожиданно заинтересовался Л.Б. Каменев. Да, да, тот самый Каменев, который восемь лет назад не допустил к печати «Собачье сердце»!
Лев Борисович уже успел побывать в советских ссылках, затем был милостиво прощён и назначен на чиновничью должность средней руки. Ему оставалось всего около трёх лет жизни. Из них всего лишь год с небольшим предстояло провести на свободе. Осенью 1933 года во время отпуска (чуть ли не самого последнего в жизни) Каменев и прочёл «Жизнь господина де Мольера».
Елена Сергеевна записала в дневнике:
«...Каменеву биография Мольера очень понравилась, он никак не согласен с оценкой Тихонова».
Бывший большевистский вождь находился в немилости, но авторитетом продолжал пользоваться огромным. Поэтому мнение Каменева произвело на редакцию ЖЗЛ большое впечатление.
Булгаков запоздалую похвалу в свой адрес встретил с равнодушным спокойствием. Он давно уже утратил веру в чудодейственность каких бы то ни было сюрпризов, исходивших от советской власти. И был по-своему прав: восторги Каменева ситуацию не изменили. «Жизнь господина де Мольера» при жизни Булгакова так и не была напечатана.
В начале ноября произошло событие, которое потрясло всех. Вот что о нём записала в дневнике Елена Сергеевна:
«Ну и ночь была. М[ихаилу] А[фанасьевичу] нездоровилось. Он, лёжа, диктовал мне главу из романа — пожар в Берлиозовой квартире. Диктовка закончилась во втором часу ночи. Я пошла на кухню — насчёт ужина, Маша стирала. Была злая и очень рванула таз с керосинки, та полетела со стола, в угол, где стоял бидон и четверть с керосином — незакрытые. Вспыхнул огонь. А я закричала — Миша!! Он, как был, в одной рубахе, босой, примчался и застал уже кухню в огне. Эта идиотка Маша не хотела выходить из кухни, т. к. у неё в подушке были зашиты деньги!..
Я разбудила Серёжку, одела его и вывела во двор, вернее — выставила окно и выпрыгнула, и взяла его. Потом вернулась домой. М[ихаил] А[фанасьевич], стоя по щиколотки в воде, с обожжёнными руками и волосами, бросал на огонь всё, что мог: одеяла, подушки и всё выстиранное бельё. В конце концов он остановил пожар...
Пожарные приехали, когда дело было кончено. С ними — милиция. Составили протокол...
Легли в семь часов утра, а в десять надо было вставать, чтобы идти М[ихаилу] А[фанасьевичу] в Театр».
Но не только подобные «будничные» события приносили волнения и переживания. Сильно расстраивала затяжка со строительством дома в Нащокинском переулке. Ещё очень печалила неясность в судьбе пьес, которые МХАТ принял к постановке: репетиции «Мольера» невообразимым образом затянулись, а к вроде бы реабилитированному «Бегу» вообще даже не притрагивались.
А Григорий Гаузнер продолжал записывать в дневник свои впечатления от окружавшей его действительности. Вот запись от 4 ноября:
«Встреча с Ягодой в доме Горького. Мягкий, женственный, лукавый человек. Говорит тихо, спокойно, медленно, просто — и вместе с тем одержимый, со страшной силой воли. Сед, утомлён...»
Во время обеда Генрих Ягода (он был тогда, напомним, первым заместителем главы ОГПУ) неожиданно завёл речь о своём ведомстве:
«— Мы самое мягкосердечное учреждение. Суд связан параграфами, а мы поступаем в связи с обстановкой, часто просто отпускаем людей, если они не опасны. Мы не мстим».
О том высказывании всесильного временщика Булгакову вряд ли стало известно. Как? От кого? А если бы он и услышал о нём, оно наверняка осталось бы без комментариев. Время такое было! Да и здоровье вновь стало беспокоить. На смену почечным коликам пришли внезапно возобновившиеся головные боли. Елена Сергеевна записывала:
«8 ноября.
М[ихаил] А[фанасьевич] почти целый день проспал — было много бессонных ночей. Потом работал над романом (полёт Маргариты). Жалуется на головную боль».
14 ноября к Булгаковым зашёл муж Ольги Бокшанской, Евгений Калужский, актёр и член режиссёрской коллегии МХАТа. Между хозяином и гостем неожиданно возник разговор, к содержанию которого Елена Сергеевна отнеслась весьма неодобрительно:
«М[ихаил] А[фанасьевич] говорил с Калужским о своём желании войти в актёрский цех. Просил дать роль судьи в "Пиквикском клубе" и гетмана в "Турбиных". Калужский относится положительно. Я в отчаянии. Булгаков — актёр...»
А головные боли продолжали терзать и мучить. И тут ещё:
«4 декабря.
У Миши внезапная боль в груди. Горячая ножная ванна».
7 декабря вызвали врача:
«Нашёл у М[ихаила] А[фанасьевича] сильное переутомление».
Но никакие недомогания не помешали Булгакову осуществить свою заветную мечту: сыграть какую-нибудь роль на прославленной сцене Московского Художественного театра. Это случилось 9 декабря на просмотре «Записок Пиквикского клуба», где Михаил Афанасьевич, как и планировал, исполнил роль судьи. Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Имел успех. Первым поздравил его Топорков. Немирович сказал:
— Да, вот новый актёр открылся».
Театральный успех тотчас же отразился на состоянии здоровья: несколько дней держалось хорошее самочувствие. 12 декабря супруги Булгаковы даже отправились на лыжную прогулку:
«Прошли поперёк пруда у Ново-Девичьего и вернулись — дикий ледяной ветер».
А у бывшего супруга Елены Сергеевны, Е.А. Шиловского, шла своя жизнь. Он познакомился с 22-летней графиней по имени Марианна. Её отцом был известный советский писатель Алексей Толстой.
Сильно уязвлённый внезапным уходом жены, Евгений Шиловский как бы получал шанс для достойного ответа: если бывшая жена связала свою судьбу с одиозным писателем, постоянно конфликтующим с властью, то он завяжет романтические отношения с дочерью писателя-аристократа, лояльного к режиму большевиков.
Вне всяких сомнений, Шиловский должен был пребывать на вершине блаженства.
Пришло «блаженство» и в семью Булгаковых — Елена Сергеевна начала под диктовку мужа печатать его новую пьесу. По странному стечению обстоятельств она тоже называлась «Блаженство».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |