Печатать «фурибундную» главу из «Копыта инженера» издательству «Недра», конечно же, не позволили. Возможно, и автору романа сказали при этом несколько сердитых слов. Как бы то ни было, но работу над романом пришлось приостановить.
А пресса Страны Советов продолжала массированный «обстрел» позиций строптивого писателя, ни за что не желавшего сдаваться. С каким нескрываемым ликованием 3 июня 1929 года в «Вечерней Москве» Фёдор Раскольников перечислял «победы», одержанные в борьбе с «булгаковщиной»:
«Огромным событием минувшею сезона является сильный удар, нанесённый по необуржуазной драматургии запрещением "Бега" и снятием театром Вахтангова "Зойкиной квартиры"».
Участь мхатовского и вахтанговского спектаклей вскоре разделил и «Багровый остров», который (после того как Сталин назвал пьесу «макулатурой») был тотчас снят с репертуара.
Это был полный крах!
Провал!
Всё рухнуло!
Мгновенно и необъяснимо!
Как будто чьё-то невероятно злое колдовство разметало всё по ветру и привело к провалу всех чаяний и надежд. В «Жизни господина де Мольера» про подобную ситуацию сказано:
«Провал сопровождается тем, чем сопровождается всякий провал драматурга, — дикою радостью недругов, плаксивым сочувствием друзей, которое во много раз хуже вражеской радости, хохотом за спиной, траурными сообщениями о том, что автор исписался, и ироническими самодельными стишками».
Приятели Михаила Афанасьевича, активно сотрудничавшие с цирком и эстрадой, пытались успокоить его, говоря, что ничего особо страшного пока не произошло. Поэтому, мол, не стоит отчаиваться! Надо воспользоваться своим недюжинным талантом юмориста и взяться за сочинение смешных скетчей! Булгаков подумал и согласился. Даже заявку написал. И о получении аванса начал было уже договариваться... Но в самый последний момент от затеи этой решительно отказался, воскликнув: «Не могу!»
И сел сочинять письма.
Первое послание он адресовал людям, обладавшим реальной властью (или имевшим реальную возможность влиять на властные структуры), и лично вручил это письмо Свидерскому. Вот выдержки из него:
«Генеральному секретарю партии И.В. Сталину
Председателю Центрального Исполнительного комитета
М.И. Калинину
Начальнику Главискусства А.И. Свидерскому
Алексею Максимовичу ГорькомуВ настоящее время я узнал о запрещении к представлению "Дней Турбиных" и "Багрового острова". "Зойкина квартира" была снята после 200-го представления в прошлом сезоне по распоряжению властей...
Таким образом, к настоящему театральному сезону все мои пьесы оказываются запрещёнными, в том числе и выдержавшие около 300 представлений "Дни Турбиных"...
...представителями ОГПУ... отобраны были у меня "Мой дневник" в 3-х тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести моей "Собачье сердце".
Ранее этого подвергалась запрещению повесть моя "Записки на манжетах". Запрещён к переизданию сборник сатирических рассказов "Дьяволиада", запрещён к изданию сборник фельетонов, запрещены в публичном выступлении "Похождения Чичикова"...
Все мои произведения получили чудовищные, неблагоприятные отзывы, моё имя было ошельмовано не только в периодической печати, но в таких изданиях, как Б[ольшая] Сов[етская] Энциклопедия и Лит[ературная] Энциклопедия.
Бессильный защищаться, я подавал прошение о разрешении хотя бы на короткий срок отправиться за границу. Я получил отказ...
...силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься и ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведённый до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед правительством СССР ОБ ИЗГНАНИИ МЕНЯ ЗА ПРЕДЕЛЫ СССР ВМЕСТЕ С ЖЕНОЮ МОЕЙ Л. Е. БУЛГАКОВОЙ, которая к прошению этому присоединяется.
Москва
...июля 1929 года
М. Булгаков».
Михаил Афанасьевич сообщал руководителям страны и тем, кто стоял во главе её литературы, о своём нездоровье. Отныне «болезненная» тема станет одной из основных в его многолетней переписке с властными структурами.
Впрочем, на смиренную просьбу больного, «доведённого до нервного расстройства», булгаковское послание совсем не похоже. Оно, скорее, напоминает требование. Требование человека, не сомневающегося в своей правоте! Оно звучит как дерзкий ультиматум! Как пощёчина уверенному в своей силе и безнаказанности большевистскому режиму!
Разумеется, ни в какую заграницу Булгакова и в этот раз не пустили.
30 июля было написано и вручено адресату новое письмо:
«Начальнику Главискусства А.И. Свидерскому
Заявление
...я просил о разрешении моей жене одной отправиться за границу — получил отказ.
Я просил о возвращении взятых у меня при обыске моих дневников — получил отказ...
И вот я со всею убедительностью прошу Вас направить Правительству СССР моё заявление:
Я прошу Правительство СССР обратить внимание на моё невыносимое положение и разрешить мне выехать вместе с моей женой Любовью Евгеньевной Булгаковой за границу на тот срок, который будет найден нужным».
А на следующий день, 1 августа, в «Правде» был опубликован отрывок из пьесы А. Безыменского «Выстрел». Булгакову не могли не броситься в глаза следующие строки:
«ДЕМИДОВ.
Братья! Будьте с ним знакомы.
Истязал он денщиков,
Бил рабочих в спину ломом
И устраивал погромы,
Воплощая мир врагов.
Забывать его не смейте!
В поле,
в доме
иль в бою,
Если встретите — убейте!
И по полю прах развейте!
Правду вырвавши свою...СОРОКИН.
Руками задушу своими!
Скажи:
Кто был тот сукин сын?ВСЕ.
Скажи нам имя!
Имя!
И-м-я!ДЕМИДОВ.
Полковник...
Алексей...
Турбин».
Каково было читать всё это Булгакову? И он с ещё большим нетерпением принялся ждать ответа от Свидерского.
Свидерский переправил булгаковскую просьбу в ЦК партии (на имя секретаря ЦК А.П. Смирнова), сопроводив её такими соображениями:
«Я имел продолжительную беседу с Булгаковым. Он производит впечатление человека затравленного и обречённого. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом. При таких условиях удовлетворение его просьбы является справедливым».
Смирнов, в свою очередь, переадресовал все бумаги члену политбюро Молотову, добавив к ним собственные комментарии:
«Посылая Вам копии заявления литератора Булгакова и письма Свидерского — прошу разослать их всем членам и кандидатам Политбюро.
Со своей стороны, считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление — практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно.
Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что её надо отклонить. Выпускать его за границу с таким настроением значит увеличить число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав указание... о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.
Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть».
Молотов принялся раздумывать.
Видя, что за рубеж его ни за что не отпустят, Булгаков обратился к властям с новой просьбой — отпустить за границу Л. Белозёрскую (для урегулирования там его авторских прав). И вновь потянулись дни томительного ожидания.
10 августа Булгаков написал письмо брату Николаю во Францию. Послано оно было с кем-то из знакомых, уезжавших за границу, то есть с «нарочным», как называл этот способ пересылки сам Михаил Афанасьевич. Письмо было сугубо конфиденциальным, сведения, содержавшиеся в нём, не подлежали разглашению. К тому времени кое-какие авторские права удалось отстоять. И Булгаков просил брата-парижанина взять у своего доверенного лица (В.Л. Бинштока) причитавшиеся ему 1100 франков. Деньги по тем временам немалые.
28 августа в Париж полетело новое послание. На этот раз конверт был брошен в ближайший почтовый ящик — с явным расчётом, что письмо будет вскрыто, прочитано, а его содержание доведено до сведения руководства страны. На этот раз ни о каких франках речи уже не шло, тон послания был совсем иной:
«Теперь сообщаю тебе, мой брат: положение моё неблагополучное.
Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР и беллетристической ни одной строки моей не печатают. В 1929 году совершилось моё писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить за границу на любой срок.
В сердце моём нет надежды. Был один зловещий признак — Любовь Евгеньевну не выпустили одну, несмотря на то, что я оставался. (Это было несколько месяцев тому назад!)
Вокруг меня уже ползает змейкой тёмный слух, что я обречён во всех смыслах.
В случае, если моё заявление будет отклонено, игру можно считать оконченной, колоду складывать, свечи тушить...
Мне придётся сидеть в Москве и не писать, потому что не только писаний моих, но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут.
Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели — это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдёт чуда. Но чудеса случаются редко.
Очень прошу написать мне, понятно ли тебе это письмо, но ни в коем случае не писать мне никаких слов утешения и сочувствия, чтобы не волновать мою жену...
Нехорошо то, что этой весной я почувствовал усталость, разлилось равнодушие. Ведь бывает же предел».
Упомянутое в письме нежелание «волновать» жену нуждается в пояснении. Дело в том, что с некоторых пор Булгаков старался не допускать супругу в мир своего творчества. А в 1929 году у него появилась тайна от жены совсем иного рода.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |