В городе на Неве Булгаковы остановились в своей любимой гостинице (одной из лучших тогда в Ленинграде) — в «Астории». 11 сентября пошли побродить по городу. Но прогулка никакого удовольствия Михаилу Афанасьевичу не доставила:
«Не различал надписей на вывесках, всё раздражало — домой. Поиски окулиста».
«Лекарь с отличием» и сам отлично понимал, что именно с ним происходит. Но в глубине души всё же надеялся, если не на чудо, то хотя бы на то, что у него самое обычное заболевание глаз. Он хватался за эту мысль, как за последнюю спасительную соломинку.
«Настойчиво уговаривал уехать... Страшная ночь: "Плохо мне, Люсенька. Он мне подписал смертный приговор"».
«Он» — это, конечно же, Сталин.
Врач-окулист, к которому обратились Булгаковы, сказал:
«"Ваше дело плохо. Немедленно уезжайте домой". Эта докторская жестокость повторилась и в Москве — врачи не подавали ему надежды, говоря: "Вы же сами врач, и всё понимаете"».
В «Жизни господина де Мольера» с профессиональной точностью описано состояние французского драматурга, заболевшего той же самой болезнью:
«Лечить Мольера было очень трудно... Больной был очень мнителен, старался понять, что происходит у него внутри, сам у себя щупал пульс и сам себе внушал мрачные мысли».
Поразительная деталь: Елена Сергеевна пригласила к больному старого приятеля их семьи — доктора Андрея Андреевича Арендта, потомка того самого лейб-медика, которого вызывали к умиравшему Пушкину.
«Я вызвала Арендта. Тот пригласил невропатолога Вовси и специалиста по почкам М.Ю. Раппопорта. Они полностью подтвердили диагноз: гипертонический нефросклероз. (Впоследствии врачи говорили мне: "Телеграмма ударила по самым тонким капиллярам — глаза и почки".) Предложили сразу ложиться в кремлёвку. Он смотрел на меня умоляюще... я сказала:
— Нет, он останется дома.
И врач, уходя, сказал:
— Я не настаиваю только потому, что это вопрос трёх дней...
Он слышал это... Я уверена, что если б не эта фраза — болезнь пошла бы иначе... Это убило его — а он и то ведь прожил после этого не три дня, а несколько месяцев».
26 сентября Булгаков продиктовал письмо другу юности А.П. Гдешинскому:
«Дорогой Саша!
Вот настал и мой черёд. В середине этого месяца я тяжело заболел, у меня болезнь почек, осложнившаяся расстройством зрения.
Я лежу, лишённый возможности читать и писать и глядеть на свет».
А записи Елены Сергеевны становились всё короче и всё страшнее. 26 сентября:
«Углублённый в себя взгляд. Мысли о смерти, о романе, о пьесе, о револьвере».
28 сентября:
«Сонливость, сон стал очень тихий и очень крепкий. Не слышит, когда я вхожу в комнату...
Вечером попросил достать роман, записи. Работать, конечно, не смог».
29 сентября:
«...к Мишиной тяжёлой болезни: головные боли — главный бич...»
Головные боли!.. Как не вспомнить тут строки из «Мастера и Маргариты»:
«О боги, боги, за что вы наказываете меня?.. Да, нет сомнений, это она, непобедимая, ужасная болезнь... гемикрания, при которой болит полголовы... от неё нет спасения, нет никакого спасения...»
1 октября:
«Разбудил в семь часов — невозможная головная боль. Не верит ни во что. О револьвере. Слова: отказываюсь от романа, отказываюсь от всего, отказываюсь от зрения, только чтобы не болела голова».
2 октября:
«Заснул в одиннадцать, проснулся в три часа с безумной болью в голове. Полное отчаяние».
9 октября:
«Вчера большое кровопускание — 780 граммов, сильная головная боль».
10 октября произошло событие, которого все ждали давно, — МХАТ посетил Сталин. Елена Сергеевна записала:
«Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу "Батум" он считает очень хорошей, но что её нельзя ставить.
Это вызвало град звонков от мхатчиков, и кроме того, ликующий звонок от М[ихаила] А[фанасьевича], который до этого трубки в руку не брал».
И ещё Елена Сергеевна записала:
«Меня необыкновенно трогает отношение к Мише профессора Страхова. Он всё восхищается Мишиным юмором, какой он сохранил и в болезни».
17 октября на квартиру Булгакова доставили пишущую машинку, купленную за океаном. На следующий день позвонил Александр Фадеев (он возглавил тогда Союз писателей)
и сказал, что «он завтра придёт Мишу навестить». А 24 октября МХАТ принял решение ставить «Александра Пушкина» и полностью выплатить гонорар по «Батуму». Вот так подействовало на общественность посещение театра Сталиным!
И самочувствие Булгакова сразу улучшилось. Весь конец октября и начало ноября он работал над «Мастером и Маргаритой».
Но 10 ноября — неожиданное резкое ухудшение:
«Проснулся в семь утра. Разговор ненормальный».
Вызвали врача — Забугина. Потом другого — Арендта. После их ухода больной сказал:
«Я в ужасе... По-моему, доктора заметили, Забугин безусловно заметил, что я не нахожу слов, которые мне нужны, говорю не то, что хочу!.. Ужасно!.. Какое впечатление? Это, наверное, из-за наркотиков?!»
Да, Булгаков вновь был вынужден принимать наркотики. Поскольку только они на какое-то время спасали от жутчайших головных болей.
В тот же день:
«В четыре часа ночи проснулся...
— Чувствую, что умру сегодня».
11 ноября:
«Проснулся в 10.15. Раздражителен, недоверчив. Рассказывал, что видит людей, которых нет в комнате...»
13 ноября:
«Бросил курить».
Однако через два дня — запись совсем иной эмоциональной окраски:
«Необычайное настроение. Разговор о пьесе новой».
Много лет спустя, рассказывая о последних днях Михаила Афанасьевича (в письме брату Булгакова Николаю), Елена Сергеевна писала:
«Мы засыпали обычно во втором часу ночи, а через час-два он будил меня и говорил: "Встань, Люсенька, я скоро умру, поговорим". Правда, через короткое время он уже острил, смеялся, верил мне, что выздоровеет непременно, и выдумывал необыкновенные фельетоны про МХТ, или начало нового романа, или вообще какие-нибудь юмористические вещи. Как врач, он знал всё, что должно было произойти, требовал анализы, иногда мне удавалось обмануть его в цифрах анализа, — когда белок поднимался слишком высоко...»
18 ноября Булгаков вместе с женой поехал в подмосковный санаторий «Барвиха». Здесь ему стало лучше. Появились даже проблески надежды на выздоровление. И он принялся рассказывать жене о пьесе, которую задумал. Среди её действующих лиц был и... Сталин. Елена Сергеевна испугалась:
«— Опять ты его!
— А я теперь его в каждую пьесу буду вставлять».
30 ноября 1939 года началась война с Финляндией. Но Булгаковы были далеки от трагедий глобального масштаба. И в дневнике сохранилась запись:
«Кругом кипят события, но до нас они доходят глухо, потому что мы поражены своей бедой».
1 декабря Булгаков продиктовал письмо Павлу Попову:
«В основной моей болезни замечено здесь улучшение (в глазах). Благодаря этому у меня возникла надежда, что я вернусь к жизни».
2 декабря отправил послание А.П. Гдешинскому:
«Появилась у меня некоторая надежда, что вернётся ко мне возможность читать и писать, т. е. то счастье, которого я лишён вот уже третий месяц».
3 декабря написал сестре Елене:
«По словам доктора выходит, что раз в глазах улучшение, значит, есть улучшение и в процессе почек.
А раз так, то у меня надежда зарождается, что на сей раз я уйду от старушки с косой и кончу кое-что, что хотел бы закончить».
18 декабря Булгаковы возвратились в свою московскую квартиру. И через десять дней Михаил Афанасьевич сообщал А.П. Гдешинскому:
«Ну, вот я и вернулся из санатория. Что же со мною? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосёт меня мысль, что вернулся я умирать.
Это меня не устраивает по одной причине: мучительно, канительно и пошло. Как известно, есть один приличный вид смерти — от огнестрельного оружия, но такового у меня, к сожалению, не имеется.
Поточнее говоря о болезни: во мне происходит, ясно мной ощущаемая, борьба признаков жизни и смерти. В частности, на стороне жизни — улучшение зрения.
Но, довольно о болезни!
Могу лишь добавить одно: к концу жизни пришлось пережить ещё одно разочарование — во врачах-терапевтах.
Не назову их убийцами, это было бы слишком жестоко, но гастролёрами, халтурщиками и бездарностями охотно назову...
Пройдёт время, и над нашими терапевтами будут смеяться, как над мольеровскими врачами. Сказанное к хирургам, окулистам, дантистам не относится. К лучшему из врачей Елене Сергеевне также. Но одна она справиться не может, поэтому принял новую веру и перешёл к гомеопату. А больше всего да поможет нам всем больным Бог!»
В канун нового 1940 года, поздравляя сестру Елену, Булгаков писал:
«Себе ничего не желаю, потому что заметил, что никогда ничего не выходило так, как я полагал... Будь что будет».
А Елена Сергеевна оставила в дневнике такую запись:
«Ушёл самый тяжёлый в моей жизни год 1939-й, и дай Бог, чтобы 1940-й не был таким!
Вчера... мы вчетвером — Миша, Серёжа, Сергей Ермолинский и я — тихо, при свечах встретили Новый год: Ермолинский — с рюмкой водки в руках, мы с Серёжей — белым вином, а Миша — с мензуркой микстуры. Сделали чучело Мишиной болезни — с лисьей головой (от моей чернобурки), и Серёжа, по жребию, расстрелял его».
В самом начале нового года Булгаков вроде бы пошёл на поправку. Нет, выздоровления не произошло, но театры и знакомых посещать стал.
3 января 1940 года:
«Проснулся с болью в голове...
Пошёл в Большой театр...
Пошла за ним. Приехали на машине домой».
8 января:
«К профессору Страхову пешком туда и обратно. Мороз сильнейший, будто бы 30...
Заснул, просыпался каждые два часа — всё время сильнейшая головная боль. Порошок. Несколько раз гомеопатическое средство от головной боли».
9 января:
«Проснулся с очень плохим самочувствием. Порошок... Гомеопатическое средство».
Попробовал занести на бумагу кое-какие мысли о задуманной пьесе, но...
«Ничего не пишется, голова, как котёл... Болею, болею».
13 января Булгаковы отправились в Союз писателей.
«Лютый мороз, попали на Поварскую в Союз. Миша хотел повидать Фадеева, того не было. Добрались до ресторана писательского, поели...
Миша был в чёрных очках и в своей шапочке, отчего публика (мы сидели у буфетной стойки) из столовой смотрела во все глаза на него — взгляды эти непередаваемы.
Возвращение в морозном тумане. У диетического магазина — очередь».
14 января:
«Миша лежит. Мороз действует на него дурно».
И всё же Булгаков нашёл в себе силы и начал диктовать поправки к «Мастеру и Маргарите». 15 января Елена Сергеевна записала:
«Миша, сколько хватает сил, правит роман. Я переписываю».
Запись от 16 января:
«42 градуса!.. Окна обледенели, даже внутренние стёкла... Работа над романом...
Вечером — правка романа. Я верю, что он поправляется».
17 января:
«42. За окном какая-то белая пелена, густой дым...
Сегодня днём в открытую в кухне форточку влетела синичка. Мы поймали её, посадили в елисеевскую корзину. Она пьёт, ест пшено. Я её зову Моней, она прислушивается. Говорят, приносит счастье в дом».
24 января Булгаков написал (сам!) коротенькое письмецо Павлу Попову:
«Жив ли ты, дорогой Павел? Меня морозы совершенно искалечили, и я чувствую себя плохо».
В тот же день в дневнике Елены Сергеевны вновь появилась тревожная запись:
«Плохой день. У Миши непрекращающаяся головная боль. Принял четыре усиленных порошка — не помогло. Приступы тошноты...
Живём последние дни плохо, мало кто приходит, звонит. Миша правит роман...»
Настало время и нам приглядеться повнимательнее к произведению, которому Булгаков отдал столько времени, сил и здоровья!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |