Квартира Булгаковых. За столом сидят люди, в числе которых Ильф, Петров, пьющий Олеша, Катаев, ещё какие-то люди. Звучит музыка. Елена Сергеевна танцует с Меликом-Пашаевым. Булгаков с Пастернаком играют на биллиарде. Пастернак делает очередной удар.
Пастернак (гудит в нос). Слышали о «Хрустальной ночи»?
Булгаков. Читал.
Пастернак. И что вы думаете?
Булгаков. Что тут можно думать? Пещерное зверство. Хорошо, что наши газеты это осуждают. И даже как-то неожиданно.
Пастернак. Ну, почему неожиданно? Всё-таки наше правительство...
Булгаков (вздыхает). В двадцать шестом году МХАТ ставил пьесу «Дни Турбиных». И оттуда по настоянию руководства была выброшена сцена убийства еврея петлюровцами. Как вы думаете, почему?
Пастернак. Ну, может, теперь её бы и не выбросили...
Булгаков. Теперь... этого спектакля не существует... Как, впрочем и всех остальных.
Булгаков делает удар.
Мелик (не прерывая танца). Говорю вам, идите к нам, в Большой! Пусть хоть либретто у нас будут приличные!
Булгаков. Может, и пойду. У вас по крайней мере отдохнуть можно. Как ваши ударные в оркестре.
Мелик (остановился). То есть как это — отдохнуть? Когда это они отдыхают?
Булгаков. Да прямо во время генеральной репетиции. Я видел!
Мелик (задело за живое). Что вы видели? Когда?!
Булгаков. Сзади сидят два ударника. Один — литавры, другой тарелки. Сидят и играют в шахматы.
Мелик. Клевета! Товарищи, не слушайте его!
Но Булгаков уже вытащил доску, расставил фигуры, сам сел с одной стороны. Все замолчали, наблюдают.
Булгаков. Кругом звучит музыка, люди в зале... Вы же с недавних пор проводите генеральные с публикой...
Мелик. Ну, конечно, чтобы артисты почувствовали атмосферу спектакля!
Булгаков. Я не знаю, как на спектакле, но на генеральной ударники сидят и играют в шахматы. Музыка звучит, все затаив дыхание слушают... А они!..
Мелик. Михаил Афанасьевич!
Булгаков. Я сам это видел на «Вильгельме Телле»... Разыгрывают испанскую защиту...
Мелик. Как это вы разглядели?
Булгаков. Вы давайте, дирижируйте!
Булгаков меняет пластинку на патефоне, звучит знаменитая увертюра к «Вильгельму Теллю» Россини.
Мелик. Кем?
Булгаков. Оркестром. Господа, помогите мне!
Он быстренько рассаживает друзей, как оркестр.
Булгаков. Так, вы скрипки, вы духовые... Мадам, вы, конечно, арфа. Вот, а это вам (даёт Мелику биллиардный кий). Это палочка. Что? Разве не палочка? Я буду ударником. Борис Леонидович, и вы со мной! (Мелику) Дирижируйте!
Мелик начинает дирижировать, хоть это и неудобно с массивным кием в руке. Все начинают изображать, что играют на музыкальных инструментах. Булгаков и Пастернак садятся за шахматы.
Булгаков. Сидят, и играют в шахматы, пока им делать нечего. А когда слышат, что по музыке им пора вступать... (вскакивает, бежит на авансцену и поспевает точно в тот момент, когда должны вступить ударные. Под музыку изображает, что бьёт в тарелки). А как партия ударных заканчивается, музыканты уходят доигрывать (уходит к шахматам). И так пока ударные не вступят снова... (опять бежит и бьёт в воображаемые тарелки, и так уже до финала).
Все подхватывают его игру. К Булгакову присоединяется Пастернак, изображает, что играет на литаврах. Смеются Серёжа и Елена Сергеевна. Когда номер заканчивается, все аплодируют Булгакову, тот подходит к Елене Сергеевне, целует её.
Булгаков. Я очень люблю твой смех.
Мелик. Да ну вас, Михаил Афанасьевич! Я уж думал, выговор музыкантам объявлять, а это опять ваши шуточки... А-а, вы это всё нарочно устроили, чтобы я не танцевал с Еленой Сергеевной. Если вам неприятно, так и скажите!
Булгаков. Мне, конечно, неприятно, но вы, пожалуйста, танцуйте. Елена Сергеевна это любит, а я не гожусь... Кстати, Александр Шамильевич... Третьего дня на генеральной в зале было полно домработниц.
Елена Сергеевна. Миша, что ты говоришь? Не слушайте его, Александр Шамильевич!
Булгаков. Я клянусь тебе. Мне показалось даже, что я увидел у одной из них под креслом бидон. Она зашла в Большой по дороге в «Елисеевский».
Мелик. К сожалению, это правда, Елена Сергеевна. Мы рассылаем приглашения на генеральные различным... нужным людям, а они или не могут, или не хотят. Отдают билеты своим домработницам. А те совершенно не умеют себя вести! Переговариваются, выходят посреди исполнения... Некоторые из них так громко храпят...
Всеобщий смех.
Пастернак. Искусство принадлежит народу...
Мелик (грустно). Это конечно... Михаил Афанасьевич, я вас прошу, идите к нам работать!
Булгаков. Ну, хорошо. Уговорили.
Мелик (задохнулся от счастья). Да? Правда? Серьёзно? Это нужно отметить! Давайте «Шампанского» выпьем! Господи, неужели!
Из-за стола встаёт Петров.
Петров. Булгаков в Большой идёт!
Ильф. Большому писателю — Большой театр!
Петров. Ура Михаилу Афанасьевичу!
Булгаков. Но предупреждаю. У вас со мной будут проблемы!
Мелик (беспечно). Как будто без вас их нет! Ваше здоровье!
Петров. А вы слышали, господа, историю об одном жулике, который здорово обогатился в восемнадцатом году?
Голоса. Расскажите! Расскажите! Просим!
Ильф. Тогда, если помните, в СССР был сухой закон. Торговля и производство алкогольных напитков были запрещены.
Петров. И вот в одном южном городе появились вдруг на столбах объявления, что сухой закон отменяется на три дня!
Ильф. Спиртом будут торговать прямо на улице. На главной площади!
Петров. Но не просто так, а только за золотые царские десятки!
Ильф. Народ, как вы помните, не спешил расставаться с золотом. Бумажки-то дешевели на глазах...
Булгаков. Батон хлеба — миллион. Я помню!
Петров. А тут! Такое дело! Спирт!
Ильф. Конечно, наш жулик был в сговоре с местными властями...
Петров. И знал около полутораста рецептов приготовления прекрасного самогона.
Ильф. Он умел гнать картофельный, пшеничный, абрикосовый, ячменный, из тутовых ягод, из гречневой каши.
Петров. Даже из обыкновенной табуретки мог гнать самогон.
Ильф. А что? Некоторые любят табуретовку.
Петров. А некоторые — простую кишмишовку или сливянку.
Ильф. Они даже не разбавляли свой первач.
Олеша (вздыхает). Эх, первач!
Олеша выпивает и морщится.
Петров. Через три дня город лежал в счастливом забытьи!
Ильф. А жулик увёл вагон золота.
Петров. Через Вильно!
Ильф. Увёл бы. Если бы его не сдал обманутый им представитель местной администрации.
Петров. И наши доблестные пограничники...
Ильф и Петров хором показывают, что пограничники жулика сцапали. Все со смехом аплодируют.
Петров. Сухой закон недавно отменили в Америке.
Ильф. Позже, чем у нас, между прочим...
Булгаков. Что нам до Америки, Евгений Петрович? Всё лгут обольстители-мистики! Никакой Америки нет на свете! Вот эта маленькая комната есть и... хмельной Олеша...
Олеша (вяло). Но-но!
Булгаков. А насчёт Америки я не уверен...
Петров. Вот мы и проверим. Нас «Правда» посылает, Михаил Афанасьевич.
Булгаков. Правда?
Ильф. Посылает.
Булгаков. Завидую. Как бы я хотел путешествовать!
Петров. А я хотел бы остаться.
Все смотрят на Петрова с изумлением.
Петров. Нет, серьёзно. Ну, что может быть лучше нашей прекрасной, свободной, молодой и горячей страны?
Все поняли, что он шутит, засмеялись, но тут же сами испугались своего смеха, замолчали.
Петров. А мы покидаем её в такие интересные времена... Вот не знаю, свидимся ли ещё? Всё-таки, Америка — это так далеко!
Булгаков (вдруг мрачно). Хорошо бы, чтоб не свиделись. Остались бы вы там, было бы лучше.
Ильф (оглянувшись по сторонам). Да вы что? Зачем же?
Булгаков. Жили бы себе спокойно и свободно... Не оглядывались бы вот так...
Мелик (добродушно). Михаил Афанасьевич снова шутит.
Булгаков. Нисколько. Здесь уничтожают писателей... вообще людей, мыслящих свободно... Или хотя бы... по-другому... Я уже не боюсь, меня уже уничтожили. Я теперь либреттист из Большого, но вы... Вы ещё можете спастись, тем более, такая возможность.
Катаев. Однако, если все разъедутся, что станет с Россией? С литературой?
Булгаков. России давно нет, Валентин Петрович. Есть СССР. А литература только сохранится, если все разъедутся.
Олеша (пьян). Поясни.
Булгаков. Сколько вы уже не пишите, Юрий Карлович?
Олеша. Я пишу... Просто на заканчиваю. Зачем, если всё равно не напечатают?
Булгаков. Так почему бы того же самого не делать где-то, где воздух чище? Может, заканчивали бы... И, возможно, когда-нибудь напечатали бы.
Олеша. Кому в Америке нужны наши писания по-русски?
Булгаков. Кому нужны евреи в рассеянии? Никому не нужны! Однако, их литература и вообще, весь их уклад, культура... всё это сохранилось, живёт, держит народ на плаву! А кое-что распространилось и на другие народы. Именно литература, именно книга и охраняющие её мудрецы-писатели позволили народу выжить сквозь тысячелетия рассеяния!
Пастернак (со скептической интонацией). Писатели?
Булгаков. Да, Борис Леонидович, писатели! Я тут кое-что изучал для работы. У евреев полно комментаторов, сказочников, пояснителей и пересказывателей. Кроме священных книг есть устные предания. Которые тоже записываются. Созданы все условия для выживания народа. Без своего государства! Без земли! Конечно, кого-то это раздражает, вот в Германии теперь их снова преследуют, устраивают погромы... Но я уверен, они выживут, и сделаются только сильнее. Сохранят и язык, и культуру, и уклад... Так не пора ли и нам признать, что никакой России больше нет? Что на этой территории нынче что-то другое, совсем не Россия? И что нам, русским писателям, здесь делать нечего. Ах, с каким бы счастьем я уехал, прошёлся по Парижу, пришёл бы на улицу Ришелье и поклонился бы фонтану-памятнику Мольеру! «Здравствуйте, месье Поклен! Я о вас пьесу сочинил! Правда, её запретили... А ещё роман... Правда, его не опубликовали...» А как бы я гулял по Риму! Это такой интересный город... Древнее и интересней Москвы! Я бы пошёл на страда Феличе, остановился бы у мемориальной доски на доме, где Гоголь сочинял «Мёртвые души»... «Здравствуйте, Николай Васильевич! Я вашу поэму в пьесу превратил... Правда, имени моего на афише нет... боятся в России моего имени... А вашего не боятся!» (Булгаков показывает язык воображаемой мемориальной доске)... А если бы занесло меня в Америку... Да, лучше в Америку... подальше... В Европе сейчас неспокойно... Там бы я и остался... И там бы писал... На какой-нибудь ферме... Как Горький свою «Мать»... И там бы сохранял русскую литературу, русскую культуру, потому как здесь, кажется, это совсем уже невозможно. Поехали все вместе! Ну их, с их социалистическим оптимизмом!
Пауза.
Олеша. Интересно... А если бы тебя вызвал к себе Сталин, ты бы ему всё это сказал?
Булгаков. Я устал бояться, Юрий Карлович... Может, и сказал бы... Скорее бы всё кончилось.
Пастернак. Но кто-то же возвращается. Вон Толстой вернулся, собирается приехать Цветаева... Может, когда-нибудь и Бунин...
Булгаков. Бунин не вернётся никогда.
Пастернак. Почему?
Булгаков. А он умный.
Ильф (встаёт, говорит очень серьёзно). Знаете, Михаил Афанасьевич... Пока мы будем в отъезде... а мы обязательно вернёмся...
Петров. Обязательно!
Ильф (говорит, чуть не со слезами на глазах). Вы, главное, не забывайте, что есть на свете такой Илья Арнольдович Файнзильберг... И всем, кто вдруг забудет такого писателя... Вы всем говорите: есть, мол, на свете такой... Илья Арнольдович Файнзильберг... А если вас вызовет вдруг сам Сталин... То вы и ему скажите: «Знаете, Иосиф Виссарионович... Есть на свете такой Илья Арнольдович Файнзильберг...»
Все смеются, Булгаков обнимает Ильфа.
Булгаков. Илья Арнольдович, а можно я скажу «Ильф»? Ну, так... на всякий случай...
Ильф. Боитесь не выговорить?
Булгаков. Боюсь, что он не выговорит.
Петров. Да, Михаил Афанасьевич, вы человек из раньшего времени!..
Всеобщий смех и дурачества прерываются появлением Натали Ушаковой.
Ушакова. Коля... Его взяли.
Все мрачнеют, воцаряется тишина.
Ушакова. Сколько месяцев... Может, и лет... Каждый раз, возвращаясь домой, мы заходим с переулка... Не горит ли свет в кухне... Если горит, значит, — ждут. Вот вчера и... ждали... Я в руку вцепилась, говорю: «Не ходи! Пойдём к Булгаковым!» А он: «Как не ходить? Да и какая разница? Не сегодня, — так завтра». Пошли... Дверь открыта... Всё переворочено... Сапогами по книгам... Один руку так приложил: «Гражданин Лямин?» — спрашивает. И увели... Что теперь будет, Миша? Что теперь будет, Люся?
Плачет, Елена Сергеевна её уводит. Все переводят дух, вздыхают. Понятно, что ни для кого такие новости уже не новости: особого впечатления не производят. Но в глаза друг другу стараются не смотреть.
Булгаков. А вы спрашиваете, почему я хочу уехать...
Олеша. Да ясно. Ареста боишься.
Булгаков. Да нет, Юрий Карлович... Мы все и так уже арестанты. Я хочу на свободу.
В дом врывается артист Хмелёв: высокий, стройный.
Хмелёв. Михаил Афанасьевич!
Булгаков. А, Николай Павлович! Господа, вы узнаёте, кто это? Это же мой Алексей Турбин, знаменитый артист Хмелёв... Присаживайтесь, пожалуйста. Вина хотите? Коньяку?
Хмелёв. Лучше водки. Станиславский умер.
Воцаряется тишина.
Булгаков. Что ж... Хорошо, что своей смертью... Повезло.
Пастернак. Михаил Афанасьевич, ну, довольно...
Булгаков (не заметил). Знаете, господа, ведь Константин Сергеевич и Владимир Иванович поссорились друг с другом ещё до революции и не разговаривали... И вот был тут юбилей театра. И решили мы их помирить. Вы помните, Николай Павлович? Замысел был такой: после юбилейного спектакля под торжественную музыку с разных концов сцены станут выходить Станиславский и Немирович-Данченко... Сойдутся по центру, облобызаются и покончат со старинной враждой... Но вышло по-другому...
Квартира Булгакова гаснет, загорается наверху сцена МХАТа. По бокам стоят актёры в костюмах из какой-то Чеховской пьесы. Из разных кулис навстречу друг другу выходят под торжественную музыку два великих старика: Станиславский и Немирович-Данченко. Они глядят друг на друга улыбаясь, сходятся. Но дело в том, что Станиславский существенно выше ростом, чем Немирович, и стройнее. И ноги у него длиннее, поэтому своё расстояние он проходит значительно быстрее. Немирович видит, что Станиславский окажется по центру раньше, и прибавляет шаг, почти бежит... Вдруг цепляется ногой за ковёр и падает к ногам Станиславского. Музыка замолкает. Актёры, в ужасе вдыхают воздух и замирают. Станиславский удивлён, но не удерживается от реплики.
Станиславский. Нет, понимаете ли, на мой взгляд это несколько слишком!
Немирович вскакивает, гневно смотрит на Станиславского и скрывается в своей кулисе. Станиславский, со всей своей величественной седовласостью и пенсне вдруг приседает и, раз ведя руками, с шумом выпускает воздух через губы. Получается неприличный звук. Некоторые актёры начинают смеяться, некоторые — убегают за Немировичем. Свет гаснет.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |