Вернуться к А.Н. Барков. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение

Мефистофель или Мессия?

Но тем велик и свят, что человек он, — безумно и мучительно красивый человек, человек всего человечества!!

Горький о Толстом1

Он был русский человек, который долго жил вне России, внимательно разглядывал свою страну, — издали она кажется красочней и ярче.

Горький о Ленине2

Теория, мой друг, сера, но зелено вечное древо жизни.

Мефистофель (в «Фаусте» Гете; перевод В.И. Ленина3)

Образ Воланда несет в романе огромную смысловую нагрузку. Булгаков вводит его в повествование под личиной Сатаны, неоднократно повторяя это утверждение. Правда, оказывается, что не для всех исследователей это очевидно, и они приходят к такому же выводу через эвристические находки не без помощи... самого дьявола.

Л.М. Яновская, например, в своей книге пишет: «Что за треугольник предъявляет Воланд Берлиозу, а потом Степе? Треугольник, по которому его нельзя не узнать... И.Ф. Бэлза считает, что это «Всевидящее око»... «первая ипостась Троицы», то есть, символ бога. Символ бога, по которому нельзя не узнать дьявола? Никак не откажешь в смелости этому парадоксу исследователя...»4

Лидия Марковна, безусловно, права, беря под сомнение вывод И.Ф. Бэлзы. Затем, в этой же главе, которая так и озаглавлена — «Треугольник Воланда», свою версию она предваряет вполне справедливым замечанием о том, что «в литературоведении главное — не придумывать версий, которые закрывают вопрос, ничего не решая... Открытия приходят сами и, как правило, неожиданно». И далее описывает, как одно из таких эвристических откровений пришло ей самой: «Просматривая «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона,.. я раскрыла его на статье «Диавол» и вдруг испытала что-то вроде мгновенного головокружения: статья пестрела этими самыми треугольниками. Маленькие, приблизительно равнобедренные, они роились густо, как звезды в ночном небе; они были в каждой строке; потом слились в один большой, он лез из страницы, заслоняя текст... Я узнала треугольник... Инициал Воланда».

Да, действительно, неожиданно... Но открытие ли это? Тем более, что в романе Булгакова сие «открытие» никак не скрывается, а, наоборот, неоднократно повторяется, о чем пишет сама же Л.М. Яновская. Зато в энциклопедическом словаре при ее следующем визите в библиотеку проступавший сквозь текст треугольник... таинственно исчез. «Дьяволиада», да и только! Это дьявольское наваждение вылезло-таки из страницы, подтверждая, что чертовщина не только в романе Булгакова, но и в исследовательской методе некоторых его толкователей.

Однако не будем гоняться по библиотечным полкам в тщетных попытках отыскать спрятавшуюся там нечистую силу, а возвратимся к роману, где неоднократно повторяется, что Воланд связан с магией — помните, он даже сам сказал, что прибыл в Москву, чтобы разобраться с рукописями чернокнижника Герберта? А в оккультных науках изображение треугольника является основным символом; едва ли можно найти хоть одну книгу по черной или белой магии, на обложке которой не был бы изображен тот самый треугольник, который привиделся Лидии Марковне между строк энциклопедического словаря.

Так вот: в оккультных науках треугольник с одной стороны символизирует триединство Тела, Души, Духа человека, с другой — вторую ипостась этого триединства: астральное, психическое и интеллектуальное начала.

Так стоит ли в таких муках искать то, что в общем-то лежит на поверхности? Тем более что в конце романа, в сцене полета, когда «ночь разоблачила обманы», Булгаков показал, что облик членов свиты Воланда — маска, скрывающая их благородную натуру. Что же касается самого Воланда, то его сатанинская маска «разоблачается» Булгаковым на протяжении всего повествования. На этом стоит остановиться особо.

...Эпиграф из «Фауста», упорное упоминание об идентичности образа Воланда с Сатаной создают устойчивый стереотип, не разрушаемый даже парадоксальными (в устах дьявола) восклицаниями «Черт вас возьми!» Но вот уже в самом начале романа в поле зрения читателя вводится «двойное вэ», с которого начинается имя этого персонажа. Этот момент в увязке с тем фактом, что в творении Гете о Мефистофеле в одном месте упоминается как о «юнкере Фоланде», дало основание некоторым исследователям отождествлять Воланда с Мефистофелем. Однако они не обратили внимания на то, что в «Фаусте» имя Фоланда начинается с буквы «фау» (V), что далеко не идентично «дубль вэ» (W), подчеркиваемой Булгаковым.

...Ответ Азазелло «Любая женщина мечтала бы об этом, но... этого не будет» на заявление Маргариты о готовности отдаться Воланду вызывает уже серьезные сомнения в идентичности этого персонажа с Сатаной — ведь далеко не «любая» женщина мечтает об адюльтере с самим дьяволом. Утверждение Азазелло могло бы быть справедливым в отношении святого духа, поскольку с точки зрения любой женщины роль Девы Марии несомненно более престижна, чем заурядной ведьмы5.

Так образ Воланда постепенно отдаляется от представления о Сатане. К тому же, «мессир» — «мессия»?.. И когда в повествование вводится грязная ночная сорочка Воланда, никак не вяжущаяся с представлением о Сатане («При шпаге я, и плащ мой драгоценен»), возникающая параллель с рубищем Иешуа способствует сближению этих образов, которые в умах человечества всегда мыслились исключительно как антагонистические. Сцена принятия на себя грехов преступников всех времен и народов, что является функцией Сына Божьего, завершает это сближение.

Ночная сорочка выполняет в повествовании еще одну важную функцию: оставляя нижнюю часть ног Воланда обнаженной, она, так же как и стоптанные ночные туфли, свидетельствует об отсутствии у него такого обязательного для Сатаны атрибута, как конская нога с копытом. Такую же функцию выполняет и лихо заломленный на ухо берет, несовместимый с сатанинскими рогами. Кроме того, подлинный Сатана, не далее как накануне остановивший время полночи, вряд ли нуждается в солнечных часах, образованных к тому же воткнутой в землю шпагой, отбрасывающей тень в виде креста. Сатана, как мы знаем, таких изображений не переносит.

Такая чисто житейская деталь, как больная нога, не только не вяжется с представлением о всемогущем Князе тьмы, но и делает этот образ по-человечески близким. Упоминание Воланда о рецепте, который достался ему от бабушки, окончательно опровергает версию о его идентичности с Сатаной. Ведь самая первая в истории человечества бабушка — праматерь наша Ева — приобрела такое свое качество именно благодаря сатанинским козням; и все мы хорошо знаем, что Сатана существовал еще тогда, когда будущая первая бабушка пребывала еще Первой девой.

Таким образом, путем тщательного подбора признаков Булгаков еще задолго до финала опровергает открыто декларируемую версию. Воланд предстает перед читателем не как Сатана, а едва ли не как «самый человечный человек» из всех персонажей романа.

Сочетание сатанинского с человеческим, причем так тщательно отработанное, должно бы являть собой исключительно благодатную почву для проявления диалектичности образа, так характерной для булгаковского стиля. Как, например, это ярко преломилось в образе Маргариты — там положительное органично переходит в свою противоположность и наоборот. Но давайте будем откровенными — несмотря на всю тщательность проработки именно этого образа, при создании которого диалектическое взаимодействие противоположностей прямо просится в строку, Булгаков как будто бы изменил себе — именно в данном случае этой самой диалектичности как раз и нет. А есть механический набор отрицательных и положительных качеств, взаимодействие между которыми отсутствует.

Вот только один пример: ну зачем, спрашивается, Булгакову потребовалось наделять Воланда признаками застарелого заболевания сифилисом? Этот фактор то ли остался незамеченным исследователями, то ли они брезгливо проигнорировали его; но то, что Булгаков не только привел четкие клинические признаки этой болезни, но и сделал это с фактической ссылкой на свой роман «Белая гвардия», заставляет задуматься.

Как! Воланд — сифилитик?!! Нет, это уж слишком! — так наверняка воскликнет негодующе маститый булгаковед, издавший не одну работу на эту тему. И будет неправ. Ведь автор «Мастера и Маргариты» был не просто врачом — он практиковал на дому (на том самом Андреевском спуске, 13) именно как венеролог; и свой специфический опыт он не один раз использовал в своих произведениях. В «Белой гвардии» содержатся три колоритнейших описания симптомов этой болезни. Давайте же перечитаем их вместе.

Итак: графоман Русаков, разглядывая в зеркале свою грудь, украшенную сыпью, которой его одарила некая Лелька, сокрушается: «Пройдет пятнадцать лет, может быть, меньше, и вот разные зрачки, гнущиеся ноги, потом безумные идиотские речи, а потом — я гнилой, мокрый труп». Алексей Турбин, на прием к которому попал Русаков, «внимательнейшим образом вгляделся в зрачки пациенту и первым долгом стал исследовать рефлексы. Но зрачки у владельца козьего меха оказались обыкновенные, только полные одной печальной чернотой».

Внимательный читатель уже обратил, наверное, внимание на то обстоятельство, что доктор Турбин стал искать признаки сифилиса «первым долгом» не на коже пациента, а именно в его зрачках. Что же касается доктора Булгакова, то с его точки зрения этот симптом настолько общеизвестен, что незадачливый персонаж его первого романа еще до визита к доктору уже знал наперед о предстоящих изменениях в своих зрачках.

Теперь — третий эпизод с люэсом в той же «Белой гвардии» — налет банды сифилитиков на беднягу Василису, жившего в одном доме с Турбиными: «Один глаз его поразил сердце Василисы, а второй, левый, косой, проткнул бегло сундуки в передней».

А теперь — строки из «закатного» романа того же писателя (о Воланде): «Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый — пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней».

Сравните, читатель, все четыре выдержки; вывод о том, что в контексте литературного творчества доктора Булгакова разные глаза и хромые ноги являются следствием сифилиса, очевиден.

А теперь, после всех этих экскурсий в «Белую гвардию», восполнивших недостаток жизненного опыта (тьфу-тьфу, чтобы его никогда и не было!), стоит возвратиться к «Мастеру и Маргарите». Теперь-то уж читатель, поднаторевший в пикантных вопросах, без труда обнаружит, что сам Воланд прямо и открыто говорит о характере своей болезни: «Приближенные утверждают, что это ревматизм, ...но я сильно подозреваю, что эта боль в колене оставлена мне на память одной очаровательной ведьмой, с которой я близко познакомился в тысяча пятьсот семьдесят первом году в Брокенских горах, на Чертовой Кафедре».

Мы с Вами, уважаемый читатель, взрослые люди и прекрасно знаем, что все болезни бывают от нервов, и только одна — та самая — от близкого знакомства с очаровательными брокенскими ведьмами. Или с Лельками с Подола.

Имел ли доктор Булгаков в данном случае в виду именно эту болезнь — вопрос риторический. А, собственно, что еще может оставить на память очаровательная ведьма? Пикантную болячку с другим названием? Разве что...

Интересно, правда? — Да, — ответит недоверчивый читатель, — но что из этого?

Так вот я и ставлю вопрос: зачем Воланду (!) ко всему прочему еще и сифилис? Который в фабуле романа никак не обыгрывается, с другими чертами персонажа не взаимодействует, законы жанра (в понимании булгаковедов) нарушает (повешенное в первом акте на стену ружье должно выстрелить в третьем), а только лишний раз, причем нарочито и совершенно демонстративно, подтверждает неамбивалентность центрального образа романа? Ведь неровная манера письма опять же исключена — Булгаков есть Булгаков. Тем более что он сам вряд ли считал этот образ недоработанным: последние правки, насколько можно судить по описаниям, образа Воланда как раз не коснулись. Следовательно, с какой-то целью, которую нужно обязательно выяснить, писатель преднамеренно отступил от привычной творческой манеры. Что он хотел этим сказать? То есть, где и в чем это ружье у Булгакова все же выстреливает? Ведь о том, что Булгаков включил признаки болезни всуе, не может быть и речи.

Да и то посмотреть: за таким, по определению Б.В. Соколова, «второстепенным», а в «московских» главах — даже эпизодическим образом Левия Матвея скрываются вон какие глубокие по смыслу философский и этический пласты; даже пришлось переосмыслить отношение Булгакова к образу самого Иешуа, которое оказалось далеко не таким однозначным, как его интерпретируют. А ведь образ Воланда — центральный, в первых редакциях он был основным.

Чтобы разобраться в новом противоречии, придется все-таки выяснять, во что нацелены обильно развешенные Булгаковым разнокалиберные ружья (то есть, признаки Воланда), которые по законам какого хотите жанра должны все-таки выстрелить. Только вот куда?

Думаю, проницательный читатель и сам уже догадался, для чего Булгаков поместил в роман весь этот воландовский арсенал: хотим мы того или нет, но реальный, жизненный прототип этого образа определять надо.

Примечания

1. А.М. Горький. Лев Толстой, с. 153.

2. А.М. Горький. В.И. Ленин, с. 54.

3. Ю.П. Шарапов. Личная библиотека В.И. Ленина. «Альманах библиофила. XVIII» М., «Книга», 1985, с. 18. Автор сообщает: «Знаменитая реплика Мефистофеля из Гетевского «Фауста» была очень любима В.И. Лениным. Интересно, что специалисты, литературоведы считают именно этот ленинский перевод лучшим не только по смыслу, но и по лексике, ритмике».

4. Л.М. Яновская. «Треугольник Воланда», сс. 67, 68.

5. На этот счет существует и иное мнение: И.Л. Галинская полагает, что «в области сверхчеловеческой», «плотские, животно-человеческие отношения между персонажами совершенно исключаются» (указ. соч., с. 87). Спорить не буду, могу лишь сослаться на ряд эпизодов на Вальпургиевой горе в «Фаусте» Гете — хотя бы на заигрывания Мефистофеля с ведьмой, начинающиеся его словами «Вчера я видел дивный сон...» и ее ответом «Любезник с конскою ногой // Вы — волокита продувной...» (перевод Б. Пастернака).

Впрочем, женщине виднее...