Глава 1

Quod medicamenta non sanant, mors sanat¹.

Гиппократ

«...Следователь: Очная ставка — это дело десятое, а пока что давай-ка, Понырев, сознаваться. Спрашиваю в последний раз, это твоя книжка?

Понырев: Нет, библиотечная. Я взял ее в университетской библиотеке. Пользовался лично, в интересах диссертации, которую сейчас готовлю к защите.

Следователь: Врешь, двурушник! А если и не врешь, все равно врешь!.. Пытаешься запутать следствие? Не выйдет. Мы здесь и не таких ушлых видали. Взял ее, видите ли, в библиотеке!.. В формуляре только твоя фамилия. Никто этот мракобесный поклеп не берет, а ты взял!..

Зачем ты взял эту белогвардейскую пачкотню?..

Какие еще книги контрреволюционного содержания хранятся в вашей так называемой библиотеке?

Не сомневайся, мы выведем на чистую воду ваше подпольное троцкистское книгохранилище и тех, кто им пользуется. Возьмем, так сказать, в ежовые рукавицы, но сейчас речь не о библиотеке. Отвечай, гад, где и когда ты продался реакционным мракобесам? Кто надоумил тебя взять в руки этот пасквиль на революцию?

Понырев: Предъявленный мне роман «Бесы» издан у нас в Советской России. Взгляните на титул — 1935 год, издательство «Academia». Следовательно, гражданин следователь...

Следователь: Ты здесь не юродствуй! Погоди, мы и с вашими «академиями» разберемся...

Понырев: Гражданин следователь, романы Достоевского, в частности «Бесы», — это золотой фонд не только русской, но и мировой литературы. Они входят в программу подготовки филологов, и историков. В разговоре со мной драматург Булгаков упомянул, что решение проблемы зла невозможно без знакомства с творчеством Достоевского.

Следователь (перебивая): Кто упомянул? Булгаков? Это что за птица?.. Да у вас, у библиотекарей, оказывается, целая организация?.. С этого места поподробней. Выкладывай подноготную, сука!..

Понырев: Булгаков не птица, а известный работник культуры, драматург и писатель. В настоящее время он активно работает над пьесой о вожде пролетариата всего мира Иосифе Виссарионовиче Сталине...

На этом запись обрывалась.

Я отчаянно потер виски, затем с удивлением повертел обрывок в руках, даже на обратную сторону заглянул.

Странный документ!.. Ни даты, ни фамилии следователя...

Кто мог бы предъявить Поныреву обвинение в антисоветской агитации да еще в такой оскорбительной форме? На Рылеева не похоже... Он несомненно знал, зачем Поныреву понадобились романы Достоевского.

Ниже я обнаружил рапорт одного из руководителей СПО Ильина на имя заместителя наркома НКВД Берии Л.П.

15 января 1938 года

«...довожу до вашего сведения, что... (вымарано. — Примеч. соавт.) отделом СПО ГУГБ НКВД было произведено задержание аспиранта МГУ Понырева И.Н. Основанием явилась агентурная записка его соседа по общежитию (вымарано), (оперативный псевдоним «Минарет») утверждавшего, что вышепоименованный Понырев хранит запрещенную литературу, в частности романы Достоевского «Бесы» и «Братья Карамазовы», несколько поэм эсеровского подпевалы Н. Клюева, а также изданные за границей пасквили белоэмигранта Бунина.

Все эти произведения находятся в ограниченном доступе и, судя по подтвержденному в ходе допросов заявлению Понырева, потребовались ему для работы над диссертацией.

Обращаю ваше внимание, что вышепоименованный Понырев является одним из важнейших источников по М.А. Булгакову и его задержание ведет к срыву ответственного задания высшего руководства страны по работе с творческой интеллигенцией, а именно — с членами Союза писателей СССР.

Потеря важного информатора, а также болезненный характер Булгакова, которой может истолковать арест своего ученика как сбор материалов против него лично, может подтолкнуть неуравновешенного драматурга к непредсказуемым последствиям, на что руководство страны обращало особое внимание прежних руководителей НКВД.

Категорическое требование обеспечить Булгакову надлежащие условия существования и работы как и неукоснительный запрет каким-либо образом фиксировать его имя в протоколах, содержащееся в приказе № (вымарано) от... 1936 года, имеет силу и в настоящее время.

Считаю необходимым залегендировать арест Понырева И.Н. как беседу, а его допрос — как ознакомление с деятельностью на научном поприще, для чего Понырева следует немедленно передать в (вымарано) отдел СПО для дальнейшей работы...»

Подпись, дата...

В левом верхнем углу резолюция «Передать субъекта», подпись — «Берия». Ниже — «Согласен. Ежов».

Из воспоминаний И.Н. Понырева:

«...что же не заходите, Иван Николаевич?

— Боюсь, Михаил Афанасьевич...

— Тогда прогуляемся?..

— Давайте...

— До Патриарших?

— Давайте до Патриарших...

— Что-то вас, друг мой, давно видно не было. Как продвигается диссертация?

— С трудом.

— В чем же трудности?

— В Достоевском, Михаил Афанасьевич.

— Вот как!

Мы пересекли узкую улочку, по которой никогда не ходили трамваи, и вышли на аллею, огибающую грязноватый, покрытый желтоватым липовым цветом пруд. Здесь было многолюдно. Свободных скамеек было немного, и все они располагались далеко от входа.

— ...Давайте устроимся вон на той, незанятой, — предложил Булгаков. — Она мне особенно по сердцу. Будьте покойны, у этой скамейки странное свойство — стоит только присесть на нее, как тут же начинает мерещиться всякая чертовщина.

Я вздохнул.

— Если бы только мерещилась. А то не успеешь оглянуться, вот она.

— Вы кого имеете в виду?

— Чертовщину, кого же еще. Не наши же доблестные органы.

Добравшись до заветной скамьи, я с облегчением уселся.

Ноги в ту пору подчинялись мне с трудом, и лишняя сотня метров пешком давалась с огромными усилиями.

— Что с вами? — заметив мои мучения, спросил Булгаков.

— Что-то ноги стали отекать. И отдышка замучила.

— Надо обязательно показаться врачу. Можно взглянуть на ваши ноги. Какой-никакой, а я все-таки врач.

Я осторожно приподнял штанины, и Михаил Афанасьевич испугано глянул на меня.

Я объяснил:

— Врач в университетском медпункте тоже до смерти перепугался. Видать, ему уже приходилось встречаться с этой болезнью. Она называется «выстойка». Это очень опасная болезнь. Врач выписал мне какую-то мазь и примочки, посоветовал принимать ванны и тут же отправил восвояси. На прощание посоветовал поменьше стоять на ногах. Его бы устами да мед нить.

Я перевел дыхание и добавил:

— Михаил Афанасьевич, я разрешил осмотреть мои ноги в качестве наглядного примера. Пусть известный драматург лично убедиться, насколько умело наши доблестные чекисты пользуются этой болезнью.

Глаза у Булгакова округлились от ужаса.

— «Выстойкой»?

— Ага.

— Что такое «выстойка»? Никогда не слышал. Это заразная болезнь?

— Еще какая заразная! Инфекционная... У нас сейчас просто эпидемия на «выстойку»... Стоит на допросе упомянуть чье-нибудь имя, как будьте уверены — «выстойка» ему обеспечена. Если откажется отвечать... Поставят по стойке смирно — и ни согнуться, ни присесть, ни прислониться. Если потеряете сознание, помогут, приведут в чувство. И снова по стойке смирно. Я, например, выдержал двое суток. Но это я, сын трудового народа, а вот вы, «белая кость», вряд ли сдюжите больше нескольких часов.

У входа на аллею со стороны Малой Бронной ниоткуда возникла женщина средних лет. Она буквально соткалась из воздуха...

Я затаил дыхание...

Женщина ступала по самому краешку посыпанной кирпичной крошкой аллеи. Шла не глядя под ноги, не поднимая глаз, слезы катились по ее лицу. Молодой человек в военной форме и прильнувшая к нему девушка, едва не столкнувшиеся с ней, буквально шарахнулись в сторону.

— Но речь не обо мне, — я перевел дух. — Меня спрашивали о вас, Михаил Афанасьевич. Интересовались контрреволюционной организацией, которую мы с вами якобы создали. Черти назвали нас «библиотекарями». Учтите, это страшное обвинение. Расстрельная статья... Потом, правда, спохватились — мол, обознались, речь идет не о контрреволюционной организации, а о кандидатской диссертации. Но объяснили на другом этаже и в другом кабинете, из которого меня неожиданно выпустили домой и даже на автомобиле доставили до общежития.

На своих ногах передвигаться я не мог.

Теперь отлеживаюсь, так что свободного времени у меня хватает. Знаете, что я надумал, Михаил Афанасьевич, — чтоб никакой контрреволюции! Ни-ка-кой!! Никаких библиотек!.. А то и вам будет обеспечена «выстойка».

Булгаков не ответил.

Я тоже примолк.

Женщина между тем села на свободную скамейку неподалеку от нас. Села на самый краешек и вытянулась по стойке смирно, словно опасаясь опереться спиной на выгнутый выступ.

Смеркалось...

Михаил Афанасьевич подал голос:

— Спасибо за заботу, Ванюша... То-то в последнее время я стал замечать повышенный интерес к моей персоне. Особенно среди знакомых. С кем ни столкнусь, сразу удивленные глаза. Знакомые дамы прямо охают — вы еще живы? На свободе?.. Ай-яй-яй, как замечательно. Правда, «выстойкой» еще никто не пугал.

— Это хорошо, что я первый. Желательно, чтобы оказался последним. Собственно, ради этого я решил с вами встретиться. По телефону не звонил. Высматривал, когда вы один выйдете на прогулку.

— И сегодня?

— И сегодня. Чем занимаетесь, Михаил Александрович?

— Ушел из МХАТа. Теперь пристроился в Большой либреттистом. Договор — одно либретто в год. Необременительно. Но тягостно. Это еще хуже, чем фельетоны. В настоящее время работаю над текстом под названием «Черное море».

— Черное море, оно у вас, простите, какого цвета?

— Не беспокойся, красного. Краснее не бывает. О боях на Перекопе.

— Надеюсь, о Батуме не упоминаете?

— Избави Бог!!!

— Это хорошо. И каков результат?

— Зарубили окончательно. Уже после основательной переделки. После всех переделок.

— Это плохо.

— Куда уж там. Хуже некуда.

— Над чем еще работаете, Михаил Афанасьевич?

— Написал либретто «Минин и Пожарский», есть задумка насчет «Дон Кихота». В комитете заинтересовались. Если, говорят, связать поход Дон Кихота с героической борьбой испанских рабочих и крестьян против местных феодалов и буржуазии, может получиться неплохая штучка. Вполне актуальная... Пусть Дон Кихот выйдет на бой не с мельницами, а с реакционными легионами Франко...

— Это не поможет.

Булгаков закурил. Учуяв табачный дым, я закашлялся. Михаил Афанасьевич рукой разогнал сизое облачко. Затем спросил.

— Что же поможет, Ваня?

Солнце спряталось за крышами домов.

На аллеях стало малолюдней.

Женщина на соседней скамье изредка прикладывала платочек глазам. Вытирала слезы, а они все катились и катились...

Удивительно, но проходившие мимо нее люди, поравнявшись со скамейкой, резко убыстряли ход. Молодая мамаша, толкавшая коляску в сторону выхода, внезапно развернулась и заспешила в обратную сторону.

Наступил самый удобный момент поговорить о главном, ради чего я так долго искал встречи с человеком, сумевшим объяснить мне разницу между худшим и лучшим, но я не мог заставить себя начать.

Страх удерживал.

Михаил Афанасьевич решил помочь мне.

— Я заметил, Ванюша, с прошлого лета людей с печальным выражением лица избегают.

Он взглядом указал на сидевшую неподалеку женщину.

— ...и это полбеды. Беда, что я уже не удивляюсь этому. Что касается библиотеки, я уже потерял счет, сколько раз чистил ее. Кто-то из знакомых, уже не помню кто, посоветовал — чистить надо каждую неделю, а то отстанешь от жизни.

— Вы хотите сказать, Михаил Афанасьевич, что все мы привыкли к тому, к чему, казалось, привыкнуть невозможно? К необходимости еженедельно чистить свои библиотеки, прятать любимые книги, а то и избавляться от них. Привыкли к бесследному исчезновению людей, к арестам, к слухам о расстрелах и пытках на допросах. Привыкли в тому, что черное теперь называют белым, а при известии об очередной несправедливости или подлости каждый старается изобразить на лице неподдельный восторг...

Булгаков положил мне руку на колено.

Я замолчал, затем неожиданно, с напором спросил:

— Собственно, к чему я это говорю? Лежал я после «выстойки» и вот что надумал — мне будет не по себе, если я не поделюсь с вами увиденным. Жизни не будет. Знаете почему?

Булгаков отрицательно покачал головой.

— Во время допроса я, то ли по наивности, то ли от недостатка ума, назвал ваше имя. Мне стало не по себе. Вдруг еще какой-нибудь «библиотекарь» в тех же обстоятельствах сошлется на вас. Два свидетеля — это веское основание для инфекции. В таком случае ваш рассказ о новых приключениях Дон Кихота может остаться незаконченным. Как, впрочем, и «Черное море». Мне позарез этого не хочется. Впрочем, черт с ним, с «Черным морем», о нем напишут другие, а вот о Пушкине, о «Мертвых душах», о Минине и Пожарском, кроме вас, некому. Вы также обещали, что я приму участие в головокружительных путешествиях, которые произошли в Москве в конце двадцатых годов. Я никогда не прощу себе, если роман, в котором буду выведен как свихнувшийся на громкоговорительных стишках поэт, окажется брошенным на полпути.

Булгаков хмыкнул.

— Можешь не переживать, друг мой, — твои стихотворно-пролетарские увлечения к концу романа растают и читателю явится другой Бездомный. Например, пострадавший за Достоевского.

— Вот этого не надо! Ни в коем случае!!!

Михаил Афанасьевич согласился:

— Хорошо, о Достоевском замнем. — Затем неожиданно признался: — Мне так горько и сладко писать этот роман. К сожалению, он еще не закончен.

— Это плохо, что незакончен, но речь не обо мне, Михаил Афанасьевич. Бездомный что! Бездомный не велика птица. Полагаю, в романе есть другие, более величественные и многостраничные персонажи?

— Есть, Ваня, есть... Я очень хочу и никак не могу дописать его. Вокруг такая свистопляска, что руки дрожат. В нашем доме, например, черти нагнали такого страху, что только держись! Они похитили четырех жильцов, и теперь у нас перестали здороваться с соседями. Я больше не раскланиваюсь с Треневым, живущем этажом ниже. Как, впрочем, и он со мной. У нас мало общего, но мы всегда раскланивались. Он по крайней мере не участвовал в шабаше, который устраивался вокруг меня, и не требовал моей крови как небезызвестные тебе Литовский, Киршон, Афиногенов.

— Я слыхал, их тоже черти унесли?

— Да. И это внушает необоримый страх. Казалось, это были самые заметные, самые самоуверенные черти. И вдруг!.. Прошел слушок, будто сам Демьян висит на волоске².

Афиногенова исключили из партии!

Исключили Безыменского, напечатавшего в газете поразительные стишки:

Беспутных Путн фашистская орда,
Гнусь Тухачевских, Корков и Якиров
В огромный зал советского суда
Приведена без масок и мундиров.

Говорят, предисловие к одной из его книжек стихов написал Троцкий, но ведь за это не сажают, не так ли?..

— Сажают, — отозвался Понырев.

— Тогда я ничего не понимаю! Ваня, что творится?! Ночами не сплю, прислушиваюсь к шагам на лестнице... Это непросто, не спать по ночам, а утром вставать и с больной головой дописывать роман.

— Согласен, это не просто, но не надо терять присутствие духа. Вы умели находить выход из самых безнадежных положений. И меня этому научили, а это не забывается.

На этом давайте прощаться. Поверьте, я упомянул о вас по глупости. Без всякой задней мысли... Я не хочу... я не могу жить с таким камнем на душе, поэтому нам лучше не встречаться. Я уже «замазанный» и, как говорят в камере, — если побывал ты на Лубянке, Воркуты тебе не миновать. Тем более, если упомянул Сталина. Вы не поверите, Михаил Афанасьевич, но я по глупости и о Сталине упомянул.

Следователь, услышав его имя, буквально застолбенел...

Напоследок и в отместку за мои блуждания со свечкой, я приведу цитату из нелюбимого вами Сергея Есенина — «увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым».

Я снял кепку, и Михаил Афанасьевич отшатнулся.

Моя голова была бела как снег весной — серый, ноздреватый, со следами выдранных волос...