Вернуться к Л.В. Бояджиева. Москва булгаковская

Травля чуждого элемента

Переезд в дом № 30, угол Малого Левшинского и Пречистенки. Здесь происходит множество событий, связанных со спектаклем «Дни Турбиных», пьесой «Багровый остров», и работа над главным романом — «Консультант с копытом» (впоследствии «Мастер и Маргарита»). Близость круга друзей Булгакова «Интеллектуальная Пречистенка»

1

И все же им удалось перебраться в двухкомнатную квартиру. Старый московский особнячок в глубине двора, две маленькие комнаты на антресолях, выкрашенные по моде середины XIX века в синий и желтый цвета.

Спали в синей, жили в желтой комнате.

Прелесть этого жилья состояла в том, что оно находилось в центре местожительства пречистенских друзей — московских интеллектуалов, подружившихся с четой Булгаковых.

Прогуливаясь по арбатским переулкам, Михаил часто заходил к Николаю Лямину — философу, логисту, с которым недавно крепко сдружился. Верный человек, зоркий, в доску свой. Николай Николаевич Лямин и его жена Наталья Абрамовна Ушакова, художница, были сердцем кружка творческой интеллигенции «высокой квалификации». В него входили известные академики, искусствоведы, специалисты «старой школы».

Неподалеку жили друзья — Павел Сергеевич Попов и его жена Анна Ильинична Толстая. Их квартира, расположенная в подвальчике (Плотников переулок, дом 10), по одной из версий, стала прообразом тайного убежища Мастера и Маргариты.

Здесь Булгаков часто читал друзьям только что написанные страницы. Полная, с крупным лицом и мужицкими руками, Анна Ильинична Толстая, внучка великого писателя («вылитый дед, бороды не хватает» — очертил портрет Михаил Афанасьевич), чудесно пела романсы под гитарный аккомпанемент своего мужа — философа Павла Сергеевича Попова, впоследствии подружившегося с Булгаковым и даже исполнявшим при нем миссию биографа.

Это был новый круг друзей, в который легко вошла Любочка, объединению которого всячески способствовала. Здесь — У Ляминых или у Поповых — читал Булгаков только что написанные страницы.

Читал он отменно, лучшего профессионала для озвучивания его текста было бы трудно найти. Он проигрывал все реплики, оттенки настроения и ничуть не актерствовал, не пережимал. Здесь впервые были прочитаны повесть «Собачье сердце», отрывки романа «Консультант с копытом», получившего позже название «Мастер и Маргарита». Интеллигенция Пречистенки слушала Булгакова с замиранием души. Все понимали, что перед ними раскрывается очень большой писатель и что жизнь такого писателя в Советской России не может быть легкой. И недолгой может оказаться его свобода — стукачество, фискальство были нормой жизни. Булгакова предупреждали, но он пренебрегал осторожностью.

Успех в кругу друзей был единственной поддержкой Михаилу, единственным откликом на писательский труд: пусть не печатают, так хоть видно — писал не зря, сидят и слушают. Хвалят, да не кто-нибудь — самые-самые спецы и тонкачи, без всяческих скидок и оглядок на регалии. Успех пьянил молодого, в сущности, автора, и никакие опасения, нашептываемые друзьями, не останавливали его стремления к публичности.

Реакция на письма, разосланные Булгаковым в правительственные инстанции, все же последовала — Булгакова вызвали на Лубянку. Официальной бумагой — все чин чином.

Он вел себя достойно, стараясь не лгать и не поддаваться на провокационные вопросы.

— Считаю, что повесть «Собачье сердце» вышла гораздо более злостной, чем я предполагал, создавая ее. — Булгаков глянул на макушку стенографиста, уже целый час не отрывавшегося от листов и занесшего в дело все, как полагается, про гражданина Булгакова: кто таков, где, как, куда — подробным образом. На макушке редела плешь, совсем как у Шарикова. — Есть моменты, оппозиционные к существующему строю, — завершил он.

— Ведущие к свержению строя? — уточнил следователь.

— Лишь не во всем согласные с ним, — твердо и отчетливо поправил Булгаков.

Вывернулся.

Булгакова не арестовали. Но последовала жесточайшая война, объявленная сверху: началась травля писателя. Г.Г. Ягода умел организовать «мнение художественной общественности». Премьера «Дней Турбиных» вызвала взрыв неприятия небывалой мощности, словно кроме этого спектакля МХАТа ничего в театральной жизни и не происходило. Сигналом к атаке послужила статья критика А. Орлинского, призывавшего дать отпор «булгаковщине». Волна глумливых пасквилей затопила прессу.

Образ «вражеского подпевалы», «идеологического врага» отображали карикатуры. Кипы рецензий — одна злобней другой изощрялись в умении угодить властям и нанести автору и театру удар побольнее.

Булгаков завел большие альбомы и стал вклеивать в них вырезанные из газет и журналов статьи. Некоторые места подчеркивал.

— Мака, зачем ты собираешь эту пакость? В печь их, в огонь!

— Нет, Любушка, такое забывать нельзя. Вот и клею для потомков — чтобы помнили. Не всегда ж так было. И не навсегда останется.

2

В эти дни, месяцы, годы травли «Турбиных» Булгаков живет как на передовой — танцор на канате под градом пуль. Чем яростней атака, тем смелее и отточенней трюки. Боится ли он? Сколько раз доктору Булгакову — в госпитале на передовой, у операционного стола, в кровавой круговерти гражданской войны приходилось заявлять: «Я не герой! Мне для счастья нужны только мой письменный стол и зеленая настольная лампа. Я не люблю и не понимаю политику, не выношу интриги, ложь, зависть. Ненавижу смерть». И он один на один боролся с ней, вынужденный быть героем.

Теперь противостоял травле — сплоченной, хорошо организованной. Особенно болезненными для Булгакова были раны, нанесенные соратниками, — не все в руководстве МХАТа радовались выходу «Турбиных», не всех устраивал столь скандальный спектакль. Булгаков долго не ходил во МХАТ, задумав изложить свои мытарства на бумаге, ответить завистникам и обидчикам.

Какая страшная позиция — один в поле воин. Нет высшего судии и заступника нет! Ты один — судья и ответчик. Ему не единожды хотелось «сбежать» — уйти из жизни, капитулировать, но спасало убежище — возможность писать! Создавать миры по своей воле, в которых может воссиять истина и прозвучать заветное слово. Даже в юмористических опусах Булгаков не забывает высмеять своих врагов. И не перестает насмешничать — он из породы тех, кто хохочет и под наведенным на него дулом.

Еще в 1924 году в журнале «Накануне» был опубликован фельетон Булгакова «Багровый остров». В 1927 году фельетон превратился в пьесу. На основе произведений любимого Жюля Верна Булгаков выстраивает феерическое представление, как бы пьесу молодого драматурга Домогацкого, описывающую борьбу краснокожего населения с белыми арапами.

Без особой натяжки можно было разглядеть, что смешливое и озорное сочинение в пародийной форме излагает историю Февральской и Октябрьской революций 1917 года, гражданской войны и возможной будущей интервенции против СССР, как это виделось русским эмигрантам-сменовеховцам, чьим органом была газета «Накануне». А также высмеивает лживость усиленно насаждавшегося коммунистической властью мифа об оправданности и даже благотворности красного террора.

О революционном перевороте на Багровом острове пишет пьесу некий молодой писатель, а злобный цензор Савва Лукич чинит ему препятствия. В шутливую форму комедии Булгаков, помимо политического подтекста, вложил многое: полемику с богоборческим пафосом футуристов, издевку над душившей его цензурой. Пьеса была поставлена в 1928 году в Камерном театре с великолепным оформлением Рындина.

3

Между тем положение Булгакова критическое. Его больше не печатают, в конце 1927 года репертком запретил «Дни Турбиных».

А меньше чем через месяц — 12 октября 1927 года — в театр пришла телефонограмма: «Репертком разрешил оставить в репертуаре спектакль «Дни Турбиных».

Булгаков, переживший настоящую трагедию — гибель самого важного в его жизни спектакля, записал в альбоме: «Воскрешение! 20 октября 27 года «Турбины» идут впервые в новом сезоне. И в 119 раз от начала постановки!»

Позже Булгакову расскажут, что Станиславский ходил лично к Сталину, грозил закрыть театр, если «Турбиных» снимут, и тот согласился продлить срок существования спектакля. Стало ему известно, что и главный недоброжелатель — Г.Г. Ягода, приложивший массу усилий, чтобы утопить пьесу, остался с носом.

В 1928 году в театрах Москвы шли сразу три пьесы Булгакова — «Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый остров». Вокруг скандального автора собирается кружок верных, чрезвычайно интересных людей: Илья Ильф и Евгений Петров, Николай и Борис Эрдманы, Юрий Олеша, Замятин.

В Левшинском переулке становятся частыми гостями актеры — Качалов, Яншин, Хмелев, Кудрявцев, Станицын. Этой зимой Булгаков повеселел, ходил на лыжах с Художественным театром. Частенько совершал пробеги по замерзшей Москве-реке с Колей Ляминым. Именно здесь, на какой-то возвышенной волне белизны, покоя и безлюдья, Булгаков позволял себе говорить о серьезном.

— Самое страшное, Коля, — это трусость. От нее вся подлость идет. И зависть к добру не приводит. Эх, как об этом говорить-то серьезно? Только юмор может спасти пафос. И то гениальный. — Он огляделся, они стояли на краю крутого спуска. — Что, слабо съехать вниз? Давай за мной! — Знакомый синий лыжный костюм и шапка с помпоном помчались, рассекли нетронутую белизну, превращаясь в мизерную фигурку. — Это упражнение способствует излечению от трусости, — крикнул Михаил. — Или перелому конечностей. Уж как повезет.

Более других в критике Булгакова неистовствовал московский журналист А. Орлинский. Он не только призывал к походу против «Турбиных» на страницах газет, но и заканчивал этим призывом бесконечные диспуты, инициированные вокруг Булгакова.

7 февраля в театре Вс. Мейерхольда состоялся диспут по поводу «Дней Турбиных». Вернее, рассматривался возмутительный факт: как получилось, что идеологически вредная пьеса идет на сцене лучшего театра страны второй год? Михаил Афанасьевич подобных сборищ не посещал. Но однажды терпение кончилось. Как всегда светски подобранный, одетый безукоризненно, Булгаков появился в театре Вс. Мейерхольда, произведя впечатление на присутствующих не меньшее, чем ошеломившая охрану Эльсинора тень отца Гамлета. По рядам пробежал шумок — присутствующие решили, что Булгаков пришел каяться, и замерли в предвкушении долгожданного удовольствия.

С высоко поднятой головой виновник писательского гнева медленно поднялся по ступенькам на сцену. В президиуме сидел готовый к атаке Орлинский.

— Покорнейше благодарю за доставленное удовольствие. Я пришел сюда только затем, чтобы посмотреть, что это за товарищ Орлинский, который с таким прилежанием занимается моей скромной особой и с такой злобой травит меня на протяжении многих месяцев. Всего пару слов. — Говорящий сделал мхатовскую паузу.

— Прежде всего, я хотел бы подчеркнуть невежество моего оппонента и нелепость его аргументации в критике отдельных моментов пьесы... — После этого Булгаков коротко и ядовито разбил нападки Орлинского по всем направлениям критики «Турбиных» и завершил свою речь со спокойным доброжелательством: — Наконец я увидел живого Орлинского, я удовлетворен. Благодарю вас. Честь имею.

Не торопясь, с гордо поднятой головой, он спустился со сцены в зал и с видом человека, достигшего своей цели, направился к выходу при оглушительном молчании публики.

Орлинский и Литовский — самые голосистые облаиватели Булгакова, соединенные в фамилию Латунский, станут главной жертвой расправы мстительной Маргариты.