М.А. Булгаков — Н.А. Булгакову. 9 мая 1939 г.

73, улица Оливье де Серр, Париж XV.

Коля, я получил из Лондона от Акционерного Общества «Куртис Браун» сообщение о том, что Захария Каганский предъявил Куртис Брауну какую-то доверенность, на основании которой Куртис Браун гонорар по лондонской постановке моей пьесы «Дни Турбиных» разделил пополам и половину его направляет Каганскому (9, улица Людовика Великого, Париж 2), а половину — тебе (75, улица Оливье де Серр, Париж XV)¹.

Ответь мне, что это значит? Получил ли ты какие-нибудь деньги?

М. Булгаков.

Москва, 19, улица Фурманова, 3, кв. 44.

Примечания

Впервые: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по указ. изд.

1. Е.С. Булгакова, разумеется, зафиксировала и это событие. 18 апреля она записала: «Ну, утро!.. Миша меня разбудил словами: вставай, два письма из Лондона! Ты прочти, что пишет Кельверлей!

А Кельверлей прилагает ответ Куртис Брауна, который она получила на свой запрос ему. Оказывается, что К. Брауну была представлена Каганским доверенность, подписанная Булгаковым, по которой 50 процентов авторских надлежит платить З. Каганскому (его парижский адрес) и 50 процентов Николаю Булгакову в его парижский адрес, что они и делали, деля деньги таким путем!!!

Мы с Мишей как сломались!.. Не знаем, что и думать!»

В последующие дни Булгаков предпринимает энергичные меры, о чем свидетельствуют записи Е.С. Булгаковой. 19 апреля: «Отправили телеграмму в Лондон — Куртис Брауну — задержите платежи. Кроме того — благодарственное письмо Кельверлей. Но что это?!» 20 апреля: «Отправили в Лондон Куртис Брауну телеграмму — письмо с заявлением, что никогда такой доверенности М.А. не подписывал, вопрос — какой же документ предъявил Каганский, просьба сохранить авторскую часть поступлений, не высылать никому. Что получится из всего этого?» 7 мая: «Миша продиктовал письмо Куртис Брауну по поводу лондонской постановки, потом его переводили». 9 мая: «Миша утром продиктовал два письма — Каганскому и Николаю — «что это значит?» Отправила их». 24 мая: «Сегодня письмо из Лондона от Куртис Брауна с двумя копиями писем Николая Булгакова. Совершенно ясно, что он, предоставив Мишину доверенность на «Зойкину» или какие-нибудь письма (по-видимому, так), — получал там деньги по «Турбиным». Представить себе это трудно, но приходится так думать». 26 мая: «Утром письмо от Николая из Парижа — он пишет, что он очень рад, что пришло наконец от Миши письмо, что он несколько раз писал Мише, но письма не доходили. Сообщает о том, что почел за лучшее с Каганским покончить дело по «Зойкиной» полюбовно, заключил с ним договор, по которому все платежи — пополам получают. Просит доверенность, та уже кончилась. Пишет, что у него для Миши 1600 с чем-то франков от «Зойкиной» и 42 фунта с чем-то от «Дней Турбиных»».

Из письма Н.А. Булгакова от 19 мая (ровно на два года была прервана переписка между братьями) было отчетливо видно, что Каганского одолеть невозможно, — тот контролировал все издательства, с которыми Булгаков в свое время заключил соглашения о защите своих авторских прав. Н.А. Булгаков был вынужден склонить голову перед Каганским. При этом следует учитывать, что русские эмигранты, не входившие в «элитные» структурные образования, среди которых масонские ложи занимали не последнее место, были, по сути, бесправны. Таковым был и Н.А. Булгаков. Он так разъяснил старшему брату свое поражение: «Теперь о Каганском. Здесь приходится мне вернуться к постановке «Зойкиной» в Париже. Все мои попытки обойти претензии Каганского при помощи Société des auteurs в Париже кончились судебным разбирательством, причем выяснилось, что Каганский имеет полномочия от Фишера (а через него еще и от Ладыжникова) и что сделанная тобою давно оплошность неизбежно будет тянуться дальше и всплывать каждый раз, когда где-либо будут для тебя деньги. Боясь, что и то немногое, что собиралось для тебя, уйдет на тяжбы и переезды, я решил... разделить пополам поступившие деньги между тобой и Каганским...»

Безнадежность дальнейшей борьбы с Каганским стала для писателя более чем очевидной. Это обстоятельство, кстати, стало, быть может, небольшим, но все же дополнительным толчком к тому, чтобы завершить все-таки пьесу о Сталине: на «заграницу» уже никаких надежд не было — там его только грабили.