Дорогой Викентий Викентьевич!
Давно уж собирался написать Вам, да все работа мешает. К тому же хотел составить наше соглашение по «Пушкину».
Посылаю его в этом письме в двух экземплярах. Если у Вас нет возражений, прошу Вас подписать оба и вернуть мне один1.
У меня нередко возникает желание поговорить с Вами, но я как-то стесняюсь это делать, потому что у меня, как у всякого разгромленного и затравленного литератора, мысль все время устремляется к одной мрачной теме о моем положении, а это утомительно для окружающих.
Убедившись за последние годы в том, что ни одна моя строчка не пойдет ни в печать, ни на сцену, я стараюсь выработать в себе равнодушное отношение к этому. И, пожалуй, я добился значительных результатов.
Одним из последних моих опытов явился «Дон-Кихот» по Сервантесу, написанный по заказу вахтанговцев. Сейчас он и лежит у них и будет лежать, пока не сгниет, несмотря на то, что встречен ими шумно и снабжен разрешающею печатью Реперткома2.
В своем плане они его поставили в столь дальний угол, что совершенно ясно — он у них не пойдет. Он, конечно, и нигде не пойдет. Меня это нисколько не печалит, так как я уже привык смотреть на всякую свою работу с одной стороны — как велики будут неприятности, которые она мне доставит? И если не предвидится крупных, и за то уже благодарен от души.
Теперь я занят совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой — произвожу последнюю правку своего романа3.
Все-таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо. Мучает смутное желание подвести мой литературный итог.
Над чем Вы работаете? Кончили ли Ваш перевод?4
Хотелось бы повидаться с Вами. Бываете ли Вы свободны вечерами? Я позвоню Вам и зайду.
Будьте здоровы, желаю Вам плодотворно работать.
Ваш М. Булгаков.
Примечания
Впервые: Знамя. 1988. № 1. Печатается по указ изд.
1. В соглашении предусматривалось, что подпись под пьесой будет одна — Булгакова, а авторский гонорар будет разделен поровну.
Е.С. Булгакова не могла простить Вересаеву его упрямой позиции во время совместной с Булгаковым работы над пьесой. 11 марта она так и записала в дневнике: «Миша отправил сегодня письмо Вересаеву, в нем текст соглашения между ними обоими по поводу пьесы «Пушкин». Да, повинен Викентий Викентьевич в гибели пьесы («своими широкими разговорами с пушкинистами об ошибках (исторических), о неправильном Дантесе и т. д., своими склоками с Мишей». — 2-я ред. дневника. — В.Л.). А М.А. приходится теперь ломать голову над формулами соглашения».
Вересаев полностью согласился с «формулами» Булгакова и подписал соглашение. В коротком ответном письме (от 1 марта) он сообщал: «Посылаю Вам один из экземпляров нашего соглашения. Недоумеваю, для чего оно теперь понадобилось. Или явилась надежда на постановку?
15/III я, вероятно, на месяц уеду в санаторий. Но вообще мне, конечно, очень было бы приятно встретиться с Вами, и мне не нужно в этом заверять Вас, Вы должны это чувствовать сами».
Позже, комментируя это письмо Вересаева, Е.С. Булгакова отмечала: «Тогда действительно появилась слабая надежда на воскрешение пьесы, но она мгновенно исчезла. Пьеса была поставлена на сцене МХАТа лишь в 1943 году; шла без перерыва до 1959 года» (Вопросы литературы. 1965. № 3). И в ее дневнике сохранилась примечательная запись (от 18 марта) по этому поводу: «Оля перепечатала «Пушкина» для меня. Говорит, что пьеса — совершенна во всех отношениях, что она буквально рыдала, дописывая ее, что у нее такое чувство, что она потеряла самое близкое и дорогое. Словом, тысяча приятностей.
Потом — «знаешь, Виталий (Виленкин. — В.Л.) романтик!.. Говорит, поговорите вы с Владимиром Ивановичем о «Пушкине»!.. Мы уверены, что пройдет время, и все театры будут играть эту пьесу!»
Я стояла у телефона и молчала. Но если бы чувства могли убивать, наверно Владимира Ивановича нашли бы сейчас мертвым в постели!»
2. История создания «Дон-Кихота» отражена в дневнике Е.С. Булгаковой. Мы приведем лишь некоторые выдержки из дневника, которые появились после разрешения пьесы к постановке 5 ноября 1938 г. «Получили из Вахтанговского бумагу о том, что «Дон-Кихот» Реперткомом разрешен к постановке», — записала Елена Сергеевна 9 ноября. На следующий день состоялось первое официальное чтение пьесы. Е.С. Булгакова присутствовала на этом чтении и, как очевидец, зафиксировала свои впечатления: «Днем были в Вахтанговском — в два часа было назначено чтение «Дон-Кихота». Встретили Мишу долгими аплодисментами, слушали (человек до ста, пожалуй) превосходно: вся роль Санчо, эпизод с бальзамом, погонщика — имели дикий успех, хохотали до слез, так что Миша должен был иногда прерывать чтение. После финала — еще более долгие аплодисменты. Потом Куза встал и торжественно объявил: «Все!», то есть никаких обсуждений. Этот сюрприз они, очевидно, готовили для того, чтобы доставить Мише удовольствие, не заставлять его выслушивать разные, совершенно необоснованные, мнения».
Это событие тем более было приятно для Булгакова, что накануне, 3 ноября, он с блеском выступил на юбилейном собрании в честь 40-летия МХАТа. «Из всех звонков вижу, — записала Елена Сергеевна 4 ноября, — что Мише была устроена овация (именно это выражение употребляли все) и что номер был блестящий. Все подчеркивают, что в этой встрече обнаружилось настоящее отношение к Мише — восторженное и уважительное».
Но Булгаков не обольщался. Он прекрасно понимал, что отношение к нему со стороны высшего руководства страны несколько смягчилось, но не более того. Записи говорят именно об этом. 23 ноября 1938 г.: «Утром позвонил Куза — Комитет поручил ему просить М.А. приехать на заседание по вопросу о репертуарном плане... Миша потом рассказывал: «Дон-Кихот», конечно, поставлен в последнюю очередь... Пришел Миша утомленный и в состоянии какой-то спокойной безнадежности». 29 ноября: «Куза прислал извещение о том, что «Дон-Кихот» включен в план постановок 1939 г. <...> Миша сидит и правит, вернее сокращает...» 10 декабря: «Я переписываю «Дон-Кихота» для представления в Репертком». 27 декабря: «...зашли в Репертком — отнесли «Дон-Кихота»...» 5 января 1939 г.: «Утром в Реперткоме. Миша... сказал, побелев: «Буду жаловаться в ЦК, это умышленно задерживают разрешение»». Весьма характерной является запись следующего дня: «...позвонил Федя Михальский и сказал: «У нас дорогие гости на Вашем спектакле». Это, конечно, означает только одно, что Правительство смотрит «Дни Турбиных»».
В этот же день была сделана еще одна важная запись, возможно имеющая непосредственную связь с предыдущей: «Сегодня на рассвете, в 6 часов утра, когда мы ложились спать, засидевшись в длительной, как всегда, беседе с Николаем Робертовичем, Миша сказал мне очень хорошие вещи, и я очень счастлива, в честь чего ставлю знак. Вчера, когда Николай Робертович стал советовать Мише, очень дружелюбно, писать новую пьесу, не унывать и прочее, Миша сказал, что он проповедует, как «местный протоиерей». Вообще их разговоры — по своему уму и остроте — доставляют мне бесконечное удовольствие». А вскоре эта запись получила как бы материальное воплощение — Булгаков возвратился к пьесе о Сталине. 16 января: «...вечером Миша взялся, после долгого перерыва, за пьесу о Сталине. Только что прочла первую (по пьесе — вторую) картину. Понравилось ужасно! Все персонажи — живые!» 18 января: «И вчера и сегодня вечерами Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материал. Бог даст, удача будет!» 26 января: «Вчера вечером к нам пришли Петя и Амуся (Вильямсы. — В.Л.). Миша прочитал им вторую и третью картины новой пьесы. Петя сказал, что вещь взята правильно, несмотря на громадные трудности этой работы. Что очень живой герой, — он такой именно, каким его представляешь себе по рассказам. Уговаривали писать дальше непременно, уверены, что выйдет замечательная пьеса. Ждут с нетерпением продолжения».
В этот период заметно меняется тональность записей в дневнике, касающихся и «Дон-Кихота». 14 января: «Сегодня днем заходила в Репертком. Мерингоф, узнав, что «Дон-Кихот» сокращен на 15 страниц, страшно огорчился и вздыхал.
— Как бы пьеса не потеряла своей гармонии?
Я говорю: «Вы не волнуйтесь. Вряд ли Михаил Афанасьевич станет сам свои пьесы, без надобности, портить». Условились, что он прочтет ее и даст визу 16-го...» 16 января: «Сегодня утром звонили из Реперткома четыре раза. Тов. Мерингоф просит М.А. зайти к нему. Пошли. Сначала — комплименты, потом сожаление, почему выброшена такая хорошая и нужная сцена, как разговор Дон-Кихота с Санчо о золотом веке. «Такой юмор замечательный!.. и так важно для пьесы...» Миша согласился вставить. Потом Мерингоф стал говорить — надо дать пьесу размножить, чтобы шла по Союзу, надо дать заметки в газете... и все в таком роде. Причем должна признаться, несмотря на все мое отвращение к этому месту — Реперткому, — Мерингоф вел себя очень пристойно, серьезно и доброжелательно. Сговорились, что я сегодня сделаю вставки, завтра в два часа приеду в Репертком и он мне даст визу». 19 января: «Вечером звонок Судакова... Интересуется «Дон-Кихотом» и «вообще всей продукцией Михаила Афанасьевича». Наговорил тысячу комплиментов по адресу Миши и попросился прийти 21-го вечером». 23 января: «Третьего дня заезжала к Евгению Петрову, отвезла ему рукопись «Дон-Кихота» и спросила, не напечатает ли «Литературная газета» отрывок из пьесы... Потом зашла в отдел распространения при Всероскомдраме и условилась, что дам им экземпляр «Дон-Кихота» для распространения по Союзу». 24 января: «Сегодня... звонил Симонов. Он сказал, что начинают работать «Дон-Кихота», что новому директору... пьеса страшно понравилась, что ставить будет он, Симонов... и все в таком роде». 26 января: «Вечером звонил Куза — о том же, что и Симонов. Добавил, что в Комитете пьеса очень нравится. Я сижу — перепечатываю «Дон-Кихота»».
Но в феврале на горизонте вновь появились тучи. Началось со звонка из Комитета искусств, куда писателя пригласили для объяснений по поводу постановки в Англии «Дней Турбиных». Елена Сергеевна, болевшая в это время, с горечью записала в дневнике в ночь с 17-го на 18-е февраля: «Что такое? Что за акция? С этим — продолжение тяжелых разговоров о нестерпимом Мишином положении, о том, что делать?»
Пьеса о Сталине вновь была отложена в сторону, к «Дон-Кихоту» также был утрачен интерес. После генеральной «Сусанина» стало окончательно ясно, что «Минин и Пожарский» погиб (выражение Е.С. Булгаковой). Нашлись тут же доброхоты, предлагавшие свои услуги, чтобы «дать ход» пьесам Булгакова, «поговорив в Кремле». На это любезное предложение Булгаков дал категорически отрицательный ответ: «Не буду я давать [пьесы]! Что это за путь!» Характерной в этом смысле является запись от 7 марта: «На улице... догнал Тренев, спросил, что делает Миша [с пьесой] своею? — Ничего. У него никакой веры в то, что его пьеса может пойти.
— Напрасно, напрасно. Сейчас такое время... Хотят проявить смелость. У меня был разговор о нем в ЦК и в Комитете... Надо нам непременно повидаться... Приходите к нам на этих днях...
Миша сказал мне: «Я же еще пойду кланяться?! Ни за что»».
Днем раньше была не менее интересная запись: «Вечером «Сусанин», на котором Миша. На спектакль приехал И.В. Сталин... Миша приехал домой до окончания спектакля и дослушал со мной «Славься» по радио».
Будучи в подавленном состоянии, Булгаков со всей определенностью и высказался о своей печальной писательской судьбе в письме к В.В. Вересаеву.
3. Замечено уже исследователями, что Булгаков возвращался к роману «Мастер и Маргарита» в особенно тяжелые периоды своей жизни. И вот в феврале 1939 г., будучи «совершенно разбитым нравственно» (запись Е.С. Булгаковой 14 марта), он вновь обращается к своим сокровенным рукописям. Запись Елены Сергеевны 28 февраля: «Миша сидит вечером над романом («Мастер и Маргарита»), раздумывает». 1 марта: «Вечером Миша над романом». 2 марта: «Вечером — Миша — роман».
4. В.В. Вересаев работал над новым переводом «Илиады» Гомера. В архиве Булгакова хранится книга «Гомеровы гимны» (перевод В.В. Вересаева, изд. «Недра», 1926) с дарственной надписью автора перевода: «Михаилу Афанасьевичу Булгакову. С огромными надеждами на него. В. Вересаев. 14/V.1926 г.».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |