Дом на Андреевском спуске

1

Елена Сергеевна Булгакова незадолго до смерти рассказывала автору этих строк, что в начале 30-х годов, приходя в день постановки «Дней Турбиных» во МХАТ, почти всякий раз встречала в театре какую-то немолодую женщину. Однажды подошла к ней, спросила:

— Я постоянно вижу вас на этом спектакле. Неужели он вам не надоел?

— Нет, — призналась женщина, — я люблю ходить к Турбиным.

Должно быть, многим, кто смотрел эту пьесу и — тем более — кто читал роман «Белая гвардия», так же нравилось и нравится ходить к Турбиным. Тянет к себе, привораживает старомодный, по нынешним вкусам, но удивительно уютный и гостеприимный дом, где они росли, взрослели, где встретили великий и страшный 1918 год.

В романе написано об этом с нежностью необычайной:

«Много лет... в доме № 13 по Алексеевскому спуску изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром площади «Саардамский плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях...

...Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата... потертые ковры, пестрые и малиновые... что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой... все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:

— Дружно... живите».

Тепло и уют турбинского дома и сами по себе необыкновенно притягательны. Но главное в этом интеллигентном, в самом точном смысле слова, доме какая-то особая духовная атмосфера. Как внимательны молодые Турбины друг к другу и к своим друзьям, как непринужденно бережны! Достаточно провести с ними один только вечер — тот самый, когда они с беспокойством ждут Тальберга («Обещал быть утром, а уже...») и где-то за городом ухают пушки, и неожиданно является полуживой Мышлаевский, которого они тут же начинают дружно отхаживать, и возникает неизъяснимое чувство доверия и близости к этим вроде бы далеким тебе людям.

Но к чему такой длинный разговор о Турбиных в самом начале рассказа о жизни и творчестве их создателя — Михаила Булгакова? Да к тому, что Турбины — это не кто иные, как Булгаковы, хотя, разумеется, кое-какие различия и есть. Дом № 13 по Андреевскому (в романе — Алексеевскому) спуску к Подолу в Киеве, и вся обстановка в нем, и в первую очередь та атмосфера, о которой сказано, — все булгаковское. В Алексее Турбине (в том, что в романе, но не в пьесе) нетрудно узнать Михаила, в Елене — одну из четырех его сестер, Варю, в Николке — младшего брата, Ивана. И уж коль побываешь мысленно у Турбиных, можешь твердо сказать, что побывал у Булгаковых в том самом доме, где проходили детство и студенческая юность будущего писателя и те полтора года, которые провел он в Киеве в разгар гражданской войны.

Михаил Афанасьевич Булгаков родился 15 мая 1891 года в семье доцента (под конец жизни — профессора)Киевской духовной академии. Мать, Варвара Михайловна, тоже преподавала — в прогимназии. С рождением первенца, Михаила, к преподавательской деятельности уже не вернулась: вслед за Мишей появились на свет Вера, Надежда, Варвара, Николай, Иван, Елена — и главной заботой матери стало воспитание детей.

Пока был жив отец, Афанасий Иванович, в доме Булгаковых царили довольно строгие нравы: существовал четкий распорядок, соблюдались религиозные обряды. Послушание родителям было для детей первейшей заповедью, забота друг о друге — священным долгом.

Ни тихоней, ни святошей в результате такого воспитания Михаил не стал. Это куда как убедительно подтверждает сценка в гимназии, которая в романе вспоминается взрослому Алексею Турбину.

«...Толпа гимназистов всех возрастов в полном восхищении валила по этому самому коридору. Коренастый Максим, старший педель¹, стремительно увлекал две черные фигурки, открывая чудное шествие.

— Пущай, пущай, пущай, пущай, — бормотал он, — пущай по случаю радостного приезда господина попечителя господин инспектор полюбуются на господина Турбина с господином Мышлаевским. Это им будет удовольствие. Прямо-таки замечательное удовольствие!

Надо думать, что последние слова Максима заключали в себе злейшую иронию. Лишь человеку с извращенным вкусом созерцание господ Турбина и Мышлаевского могло доставить удовольствие, да еще и в радостный день приезда попечителя...».

В гимназических шалостях, потасовках, в сочинении прозвищ преподавателям господин Турбин — Булгаков занимал, что называется, призовые места. Об этом рассказывали в свое время несколько его соучеников по 1-й киевской гимназии, в том числе Константин Паустовский. В «Книге скитаний» К. Паустовского есть, в частности, эпизод: инспектор гимназии отчитывает Мишу за прозвище, «припечатанное» не кому-нибудь — директору:

«— Ядовитый имеете глаз и язык, — с сокрушением говорил инспектор Бодянский. — Прямо рветесь на скандал, хотя и выросли в почтенном профессорском семействе. Это ж надо придумать! Ученик вверенной нашему директору гимназии обозвал этого самого директора «Маслобоем»! Неприличие какое! И срам!

Глаза при этом у Бодянского смеялись».

«Ядовитый глаз и язык» — это осталось в Булгакове навсегда, как, впрочем, и энергия, и неуемная фантазия, которые сдерживались им дома, при отце, и с тем большей силой выплескивались в среде гимназических приятелей. Но и то, что сложилось в нем благодаря отцу: жажда устойчивого, прочного порядка — в семье, в обществе, в государстве, то есть определенный консерватизм убеждений, — сказывалось на его поведении и в старших классах гимназии, и затем в университете. Он не участвовал ни в каких кружках, не примыкал ни к каким политическим партиям, не посещал митингов, избегал участия в студенческих беспорядках.

Дело, впрочем, не только во влиянии отца, а быть может, еще больше в очень ранней, идущей от самой его натуры внутренней независимости. Обаянию новых авторитетов — в искусстве ли или в политике — он, как правило, не поддавался. Философские и политические идеи, требовавшие коренной ломки всего общественного устройства, какими бы зажигательными они ни казались, какие бы несметные массы ни поднимали, его не захватывали.

Необходимость социальных преобразований в России Булгаков сознавал. Однако революционным предпочитал эволюционные. Можно представить себе, как осложняло это его жизнь в условиях революционных переворотов. Но именно независимости взглядов и убеждений, которая позволяла ему «стать бесстрастно над красными и белыми», как напишет он, придет время, в письме правительству, он немало обязан своей не только не меркнущей, год от года растущей популярности.

Речь об этом впереди, а пока вернемся к основным вехам биографии писателя.

В 1907 году умер Афанасий Иванович. Для семьи это было тяжелейшим ударом. На руках Варвары Михайловны осталось семеро детей. И старшему Михаилу было всего 16 лет, а младшей Елене — пять. Правда, материальная сторона жизни вскоре наладилась: духовная академия добилась для Булгаковых пенсии, которая превышала заработок отца. Постепенно восстанавливалось и душевное равновесие всей семьи. Были Булгаковы необыкновенно дружны, трогательно заботились друг о друге. Не давало им унывать и удивительное многообразие интересов и увлечений. «В семье все очень много читали, — вспоминала сестра Михаила Афанасьевича, Надежда Афанасьевна Земская. — Все, начиная с матери, прекрасно знали русскую литературу. Знали и западную». Надо полагать, западную читали и в подлинниках, благо знание языков почиталось в семье обязательным. Точно так же все страстно любили музыку — играли на разных музыкальных инструментах, организовали свой домашний хор, в котором участвовали и некоторые из друзей. И столь же страстно увлекались театром, особенно оперой. Дома часто ставили любительские спектакли, режиссером которых и одним из исполнителей был Михаил. И очень охотно наведывалась в этот дом шумная гимназическая и студенческая молодежь.

«Семья Булгаковых, — рассказывает К. Паустовский, — была хорошо известна в Киеве, — огромная, разветвленная, насквозь интеллигентная семья.

Было в этой семье что-то чеховское от «Трех сестер» и что-то театральное...

За окнами их квартиры постоянно слышались звуки рояля и даже пронзительной валторны, голоса молодежи, беготня и смех, споры и пение.

Такие семьи с большими культурными и трудовыми традициями были украшением провинциальной жизни, своего рода очагами передовой мысли».

С началом войны 1914 года и еще в течение целого года мало что изменилось в образе жизни молодых Булгаковых. К этому времени Михаил Афанасьевич уже был женат. К слову сказать, женитьба его и предшествовавшие ей события немало переполошили всю семью и особенно мать, Варвару Михайловну. Познакомился он со своей будущей женой в 1910 году. Сам он в ту пору только начинал учебу в университете. Избранница его, Татьяна Николаевна Лаппа, еще и гимназии не окончила. Притом жила она с родителями в Саратове — для любовных свиданий не такой уж и ближний для Киева свет. Между тем через год после знакомства они уже не могли обходиться друг без друга. Поездки Миши в Саратов становились все более частыми. Занятия в университете он забросил настолько, что не перешел на третий курс, и это было чревато отчислением. А голова его была полна одним — жаждой все новых встреч с Тасей, как звали в семье будущую невестку.

Варвара Михайловна исстрадалась в такой степени (как они будут жить? На какие средства?), что в конце концов тяжело заболела. Кончилось это вполне благополучно: в апреле 1913 года молодые, наконец, получив согласие родителей, обвенчались. Поселились отдельно. Но связь Миши с родителями от этого не только не ослабела, а, пожалуй, еще больше окрепла, благо юная жена его легко вписалась в булгаковскую семью и даже стала общей любимицей.

По мере продолжения войны и особенно после резкого ухудшения обстановки на Юго-Западном фронте, когда в городе появились беженцы и в самом Киеве началась частичная эвакуация населения, беспечная жизнь семьи стала уходить, а вскоре и ушла в прошлое навсегда. Весной 1916 года Булгаков окончил медицинский факультет университета и стал госпитальным врачом-хирургом. Вслед за тем он был призван на военную службу. Но к осени того же года его неожиданно отозвали из армии и направили в качестве земского врача в Смоленскую губернию, село Никольское.

О том, как складывалась его сельская врачебная практика, лучше всего рассказано самим Булгаковым в цикле рассказов «Записки юного врача».

«Где же весь мир в день моего рождения? Где электрические фонари Москвы? Люди? Небо? За окошками нет ничего! Тьма...

Мы отрезаны от людей. Первые керосиновые фонари от нас в девяти верстах на станции железной дороги».

Это начало рассказа «Тьма египетская». И не о физической тьме идет в нем речь — о темноте, о невежестве окружающего крестьянского населения, которое должен обслуживать молодой начинающий врач.

Прописал герой рассказа молодой женщине белладонну и выдал целый флакон. На другой день она к нему с пустым флаконом: «Пожалуйте еще баночку». В глазах у доктора «позеленело».

«Я тебе по скольку капель говорил? — задушенным голоском заговорил я. — Я тебе по пять капель... Что ж ты делаешь, бабочка? Ты ж... я ж...».

Выясняется, слава богу, что не всю белладонну «бабочка» сама выпила — «раскапала весь флакончик по всем дворам». Иначе бы уж давно отдала богу душу..

Вот с такими пациентами и работал Булгаков в селе Никольское. А что это была за работа, каких она требовала сил, можно узнать из своего рода справки, которую автор дает в рассказе «Вьюга»:

«Я же — врач N-ской больницы, участка, такой-то губернии, после того как отнял ногу у девушки, попавшей в мялку для льна, прославился настолько, что под тяжестью своей славы чуть не погиб. Ко мне на прием по накатанному санному пути стали ездить сто человек крестьян в день. Я перестал обедать. Арифметика — жестокая наука. Предположим, что на каждого из ста моих пациентов я тратил только по пять минут... пять! Пятьсот минут — восемь часов двадцать минут. Подряд, заметьте. И, кроме того, у меня было стационарное отделение на тридцать человек. И, кроме того, я ведь делал операции.

Одним словом, возвращаясь из больницы в девять часов вечера, я не хотел ни есть, ни пить, ни спать».

«Записки юного врача» печатались в 1925—1927 годах в журнале «Медицинский работник», то есть в издании специализированном. Понятно, что основное их содержание — эпизоды врачебной работы автора. При всем том они чрезвычайно эмоциональны и полны юмора. Но дать разгуляться своей фантазии в этих рассказах писатель не мог. «Ядовитый глаз и язык» его тоже не нашли себе здесь применения. И в целом булгаковская манера письма в них почти неощутима.

2

Февральская революция 1917 года мало что изменила в судьбе Булгакова. До сентября он продолжал службу в Никольском. Затем был переведен в городскую больницу г. Вязьма. Но после октябрьских событий, которые он воспринял весьма болезненно, оставаться вдали от близких, за которых очень, и не без основания, беспокоился, он уже не мог. В феврале 1918 года Булгаков вернулся в Киев, в тот самый дом на Андреевском спуске, где по-прежнему жили его мать, сестры и младшие братья. С этого момента и стал он участником событий, которые составили содержание романа «Белая гвардия».

За полтора с небольшим года, проведенных Булгаковым в Киеве, по меньшей мере шесть или семь раз в городе менялась власть. Большевики, петлюровцы, немцы с гетманом, вновь петлюровцы, опять большевики, деникинцы... Каждая смена власти сопровождалась тяжелым кровопролитием. Нередко трупы убитых валялись вблизи булгаковского дома. Младшие братья Михаила, Николай и Иван, оба юнкера военных училищ, участвовали в боях, и однажды Николай лишь чудом избежал расстрела.

Всякая новая власть объявляла приказы о призыве в свою армию. Булгаков, как мог, увиливал от этих призывов. Но день или два, мобилизованный петлюровцами, он провел в составе их воинства. Пока не сбежал. А осенью 1919 года, опять-таки по мобилизации, оказался в составе деникинских войск в качестве военврача. Был направлен во Владикавказ. Врачевал солдат и офицеров, раненных в боях против Красной Армии.

Человек, самой профессией своей призванный спасать людей и облегчать их страдания, художник по натуре — впечатлительный и ранимый, Булгаков очень тяжко переживал беспрерывное насилие, убийства, порою бессмысленно жестокие, человеческие страдания — все то, что происходило на его глазах. А та неразбериха в жизни родного Киева, которой сопровождались постоянные перевороты, калейдоскоп властей и режимов, ни один из которых не был сколько-нибудь прочным, усиливали его тоску по еще недавнему порядку, взорванному революцией, и укрепляли его в монархических если и не убеждениях, то симпатиях.

При власти белых Булгаков чувствовал себя гораздо спокойней, чем при петлюровцах, о которых вспоминал с содроганием, и при большевиках, которых толком не знал и опасался с тем большим основанием, что к семье Булгаковых, как и ко всей интеллигенции, они относились с подозрением и даже откровенной враждебностью. Так или иначе, но разгром белой армии весной 1920 года он воспринял как катастрофу и, быть может, оказался бы в числе белоэмигрантов, не случись ему именно в дни разгрома тяжело заболеть.

«В Париж... в Париж!» — читаем в автобиографических «Записках на манжетах».

Болезнь послужила началом перелома во всей судьбе Булгакова. Поправившись, он уже не вернулся к врачебной практике — ушел в журналистику и в литературу. Собственно, литературная карьера его началась несколько раньше. В автобиографии, написанной им в 1925 году для справочника «Писатели», читаем:

«Родился в г. Киеве в 1891 году. Учился в Киеве и в 1916 году окончил университет по медицинскому факультету, получив звание лекаря с отличием.

Судьба сложилась так, что ни званием, ни отличием не пришлось пользоваться долго. Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали. Потом напечатали несколько фельетонов. В начале 20-го года я бросил звание с отличием и писал. Жил в далекой провинции и поставил на местной сцене три пьесы. Впоследствии в Москве в 1923 году, перечитав их, торопливо уничтожил. Надеюсь, что нигде ни одного экземпляра не осталось.

В конце 21-го года приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда».

Летоисчисление собственного творчества Булгаков вел, таким образом, с осени 1919 года, со времени первой публикации. Более ранние Творческие опыты он в расчет не принимал. А они были. В студенческие годы он начал писать повесть «Зеленый змий» — о враче-алкоголике. Но, похоже, так ее и не закончил. Наброски «Записок юного врача» делал еще в Киеве в 1918 году, а возможно, и раньше. Но ни этих набросков, ни рассказа, написанного «при свете свечечки», ни относящихся к той поре фельетонов не сохранилось. Из трех, и если точнее, из пяти пьес, которые он «торопливо уничтожил», случайно уцелела одна — «Сыновья муллы». Уцелел и один из фельетонов — «Неделя просвещения», опубликованный во Владикавказе незадолго до отъезда в Москву. Однако и этот фельетон, и пьеса, сочиненные исключительно ради заработка, существенной ценности не представляют.

По-настоящему творческая работа Булгакова развернулась в Москве.

Примечания

1. Надзиратель в гимназии.