Михаил Булгаков был историком, но историком необычным, если можно так выразиться, обоюдоострым — он владел реверсивным историзмом, то есть смотрел не только назад, но и вперед, и видел там, впереди, очень многое. Не маг, не астролог-предсказатель, а как бы археолог грядущего, он откапывал в нём живые картины бытия, настолько материально-зримые, что можно только диву даваться. Как честный человек и художник, он не мог позволить, чтобы после него разлился потоп, а потому спешил конкретно указать слабые места в дамбе настоящего, через которые, если не принять решительных мер, возможен и даже неминуем прорыв с катастрофическими последствиями. Одним из таких мест он видел экономику, человека в экономике и тенденции в человеке, каковым ежели дать развиться — экономике не поздоровится.
Для начала возьмем за пример повесть «Собачье сердце» и припомним разговор профессора Преображенского со своим ассистентом Борменталем по поводу хозяйственной разрухи, идущей, в основном, от разрухи в головах. Одним из путей её, разрухи, осуществления ему видится ежедневное пение в домкоме: — «Вместо того, чтобы петь, — говорит профессор, — они должны были бы заниматься каждый своим делом...» Пустяковая, казалось бы, деталь, даже абсурдная, вроде шутки-зубоскалочки, направленной автором против народных инициатив, против только-только зарождающегося движения организованной художественной самодеятельности. Но ведь не против пения, как такового, выступает тут писатель, а против пения не в то время, когда такой потехе час. К песнопенному разливу Булгаков возвратится снова в романе «Мастер и Маргарита», где поют уже не в домкоме, а в учреждении, и поют, заметьте, поголовно и как бы даже болезненно. Поют, сами понимаете, в рабочее время. Но кроме пения там уже наблюдаются и другие симптомы кружковой болезни — с широким разнообразием тематики, вплоть до альпинизма, являющегося, как известно, видом спорта, требующим весьма длительного отрыва от производства, то есть от того же рабочего времени. Нет бы соответствующим должностным лицам вчитаться своевременно в эти строки да издать соответствующий циркуляр, категорически запрещающий самодействовать по части различных художеств в регистрируемое табелем время. Глядишь, оно, художество, так бы и осталось закрепленным, как мы уже сказали, за часом потехи, или, иначе говоря, за здоровым культурным досугом. Давайте зафиксируем, что Булгаков первым заговорил об этом, и только полвека спустя наша озорница Алла Пугачева на крик возопила: — «Ей, вы, там, наверху!!! Делу — время, а потехе — час!!!» Вот ведь как времена-то переменились! Попробовала бы она тогда такое себе позволить — как пить дать пела бы в тех краях, что и Русланова с Козиным... Для меня, например, на всю жизнь загадка — как все-таки Булгаков уцелел в ту пору? Тогда в его строки никто из тех, кому бы следовало, не вчитался, и нужных выводов не сделал, да и не захотел сделать, а наоборот, поспешили объявить писателя Михаила Булгакова злокозненной контрой, и оставался он непечатным в течение нескольких десятилетий. А зря! Потому что плоды из тех семян, на которые указывал Михаил Афанасьевич, продолжают вызревать и по сей день, и урон нашему хозяйству наносят неисчислимый. В последние годы существования СССР в газетах стали появляться удивительные статейки...
Чтобы не быть голословным, процитирую «Правду» восьмидесятых годов...
«Рабочее время — работе» — так озаглавлен обзор читательских писем. Вот несколько строк из него: «Л. Рыжко из г. Кременчуга Полтавской области с озабоченностью пишет: «В нашей организации иной раз отпускают на несколько дней тридцать человек для участия в репетициях хора...». «Вызывает недоумение, — резюмирует это высказывание комментатор, — почему руководители предприятий, учреждений (подчеркнуто мной. — Ю.К.) спокойно допускают такие вольности, почему мимо грубых нарушений установленного порядка проходят первичные партийные организации, профсоюзные комитеты?».
Прошу обратить внимание на множественное число подчеркнутых слов — оно свидетельствует, что речь идет не об исключительных, редких случаях, а о распространеннейшем поголовном явлении, иначе зачем бы писать об этом в газете — достаточно было бы намылить голову паре конкретных директоров, и вся недолга. Значит — проблема! И проблема всесоюзная — «Правда» все-таки... Поищем ответ на риторический вопрос комментатора, попутно заметив, что не только пение за полвека широко распространилось и надежно утвердилось в недрах рабочего дня. Цитируем дальше: «Взволнован, чувствуется, слесарь Н. Кукушкин из Ярославля. Он — коммунист (Прошу особо обратить внимание — не беспартийный писатель, а коммунист, и к тому же самый, что ни на есть пролетарий, то есть — гегемон! — Ю.К.) — открыто выступил на партийном собрании по поводу того, что некоторых его сослуживцев то и дело освобождают от работы для тренировок накануне спортивных соревнований. (Помните кружок альпинизма? — Ю.К.). Девять лыжников по два дня в неделю в течение двух месяцев не появлялись на службе вообще (У меня есть сильное подозрение, что эти ребята не входят в девятку сильнейших мировых снегобегов, но, видимо, близки к этому, раз им такие льготы отваливают. — Ю.К.). И что же? На очередном собрании секретарь партбюро доложил коммунистам: советовался, мол, в заводских инстанциях (Интересно, что это еще за подразделение? — Ю.К.) о том, оправданы ли льготы спортсменам, но там ничего плохого в этой практике не увидели. «Как я ни пытался доказывать товарищам, — замечает Н. Кукушкин, — что трудовая дисциплина должна быть для всех одна, что каждый рубль зарплаты нужно заработать, собрание меня не поддержало. Охотнее согласились с доводами: если, мол, запретить тренировки, то спортивная работа заглохнет, мы не выполним одного из условий социалистического соревнования. Это в свою очередь отразится на количестве выделяемых курортных путевок, предоставлении квартир...». Не поддержало собрание наивного товарища Кукушкина, пытавшегося отнять у него успехи в социалистическом соревновании и, в итоге, определенные материальные блага, которые Кукушкин — явный подкидыш в коллектив — явно хочет у коллектива оттяпать. Странновато получается — а мы-то думали, что все материальные блага добываются исключительно в производственном процессе! Дальнейшее вникание в этот вопрос кажется нам несущественным, а посему приведем только еще один абзац из того же обзора с единственной целью — определить, что это за штука такая — собрание, отвергающее притязания кукушкиных и иже с ними.
«Инженер В. Лесников из Костромы приводит факт, когда на заводе металлоизделий до истечения смены созвали общее собрание. Пользуясь случаем, многие заранее сложили инструмент, некоторые ушли домой. Получилось, что на собрании произносили громкие слова о дисциплине, а на деле бездумной организацией собрания подорвали его высокое назначение...». Эх, товарищ Лесников, в интеллигентскую твою душу мать! Не в лесу живешь! Пора бы уж знать, что собрание не особь какая-то, а сумма человеков, которые каждый сам по себе спешит домой, сложивши инструмент, и потому собрание как инструмент организации и корректировки общественной и производственной жизни в сумме своей стремится опять-таки домой, чему может воспрепятствовать вышеупомянутая дисциплина, если ее обсуждать в нерабочее время...
М. Булгаков на репетиции «Мольера»
Вот какие проблемы обсуждались в 80-е годы, потому что в 1925-м не прислушались к словам далеко смотрящего — как доказало время — писателя... И ведь это еще, так сказать, в «лирическом» разрезе, а если перевести на язык математики, то убытков наших за все эти годы никакими вычислительными машинами не подсчитать... Оно, конечно, не одно только пение, но и другую разруху мы долго перекрывали-компенсировали за счет богатства наших ресурсов, да вот, оказывается, они совсем не беспредельны, и уже встал вопрос — а дальше как? Не пропоем ли мы таким образом все свое народное достояние? — Но не всё же пропели! — восклицают те, что клеймили еще вчера писателя Булгакова. — Посмотрите, какую державу отгрохали! А сколько жизней, разрешите спросить, в фундамент этой державы втоптано, и сколько всего из-за потери этих жизней недосоздано? А ежели и достигнуто что-то, то, скорее всего, по вине естественного прогресса человечества, которому надо кушать, а для этого работать, а, значит, что-то производить, обеспечивая при этом самоорганизацию хозяйственного механизма... Ну, да это другая тема. Словом, начали спохватываться, но было уже поздно.
...Генеральный секретарь Союза писателей СССР и теоретик социалистического реализма Александр Фадеев, познакомившийся с Булгаковым в последний месяц его жизни и пришедший в восторг от нового знакомого, не нашел-таки часа, чтобы придти с ним попрощаться, бросить горсть песка на его домовину — а ведь от улицы Воровского (теперь опять Поварской) до Новодевичьего кладбища, да на машине — ну, от силы десять минут. Правда, он потом прислал письмо Елене Сергеевне, где как-то это объяснял, но дело не в этом, а в том, что в письме были такие слова: «...путь его был искренен и органичен, и если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно было на самом деле, то в этом не было ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил». Почему-то все исследователи с восторгом цитируют эту тираду, принимая ее за величайшую похвалу, забывая при этом, что Фадеев потом еще полтора десятка лет возглавлял Союз писателей, то есть командовал всей нашей литературой, и не осмелился издать произведений Михаила Булгакова. Нормальному человеку видно невооруженным глазом, что это не Булгаков «не всё видел так, как оно было на самом деле», а сам Фадеев, — что и доказал собственным творчеством и формулой соцреализма — «Показывать человека не таким, какой он есть, а таким, каким он должен быть». Илья Эренбург, правда, находил в такой постановке пафос, масштаб, но ничего не говорил о том, как же быть с истиной? Он утверждал, что «Фадеев был смелым, но дисциплинированным солдатом, он никогда не забывал о прерогативах главнокомандующего». Утверждение это то ли нарочно, то ли случайно получилось двузначным — не ясно, о чьих прерогативах идет речь, то ли о его собственных, как главнокомандующего литературным войском, то ли того, кто стоял и над ним, и над Союзом писателей, являвшимся лишь одним из подразделений государственной машины. Но и в первом, и во втором случае напрашивается крамольное соображение: Фадеев был солдатом, которому маршальский жезл вручили не на поле боя, то есть не за успехи в командовании крупными боевыми силами, а лишь по капризу генералиссимуса, что, как известно, к добру никогда не вело, ибо маршал с подготовкой солдата — это нечто несолидное, и, как известно из военной истории, к победам никогда не приводившее. Данный случай не стал исключением, и Фадеев, положившийся целиком на гениальные указания генералиссимуса, наломал немало дров в литературе, когда для нее настали трудные времена. Ей богу, не нравится мне все же параллель между писателем и солдатом, сомнительна правомерность такого сравнения — возникает аналогия «пушки-музы», и кто в этом случае молчит — за версту видно. Впрочем, если музы и не молчат, то еще вопрос, то ли они говорят, что требует от них совесть...
А вот Булгаков что видел, то и говорил — по совести. Давайте же вернемся к его реверсивному дару и напомним, что был он зорок во все стороны, то есть одинаково хорошо видел и прошлое, и настоящее, и будущее. Вероятно, в силу этого обстоятельства он и героев своих делал историками, но, так сказать, разных профилей. Берлиоз, например, был обращен только в прошлое — ни будущего, ни даже своего настоящего он не видел — не просматривал и на один час вперед, что его и сгубило. Иванушка, по первоначалу секущий только настоящий момент с его сиюминутными интересами, позже перековался в профессионала, изучающего прошлое, и практически напрочь отказался от настоящего. Мастер — явление в истории исключительное — он, как нам кажется, полностью порвал с будущим, во всяком случае дарованный покой не предвещает ему ничего, кроме консервации духовного мира — он остается навсегда с прошлым, отраженным в настоящем, впрочем, этот вопрос требует специального рассмотрения, и мы его пока опустим. Воланд — историк особенный и живет — именно живет — сразу во всех временах, как, впрочем, и подобает Нечистой силе. Вот он, переведя взгляд с Канта на Берлиоза, безо всякого перехода говорит: «...сегодня на Патриарших будет интересная история...». И история-таки происходит!
Сам же Михаил Булгаков как автор изучаемых нами великих произведений в отличие от Воланда в разных измерениях находится только творчески — как человек и как писатель он живет в дне сегодняшнем, увязанном для него воедино с прошлым и будущим. И в этом сегодняшнем дне он различает причинные связи прошлых и будущих деяний и просчитывает варианты следствий дел сегодняшних в весьма отдаленных временах. Давайте же рассмотрим под этим углом написанную в середине двадцатых годов повесть «Роковые яйца».
Еще кроется в тумане грядущего страшный год 1941-ый, а по ее страницам уже наползают на Москву, разметав Смоленск и Вязьму, ворвавшись в ближние можайские леса несметные полчища коричнево-зеленых гадов — нашествие, ужасающее своей непостижимостью, непонятностью, почти абсурдностью. И развертывается перед нами страшная картина: «Ни в одной квартире Москвы, насчитывающей 4 миллиона населения, не спал ни один человек... поминутно искаженные лица выглядывали в окна во всех этажах, устремляя взоры в небо, во всех направлениях изрезанное прожекторами. На небе то и дело вспыхивали белые огни, отбрасывали тающие бледные конусы на Москву и исчезали и гасли. Небо беспрерывно гудело очень низким аэропланным гулом... воинские части останавливали панику сумасшедших, бегущих по стрелкам железных дорог из Смоленской губернии на Москву... Все улицы были усеяны плакатами... В них Москва объявлялась на военном положении... В них грозили за панику и сообщали, что в Смоленскую губернию часть за частью едут отряды красной армии... все вокзалы, ведущие на север и восток, были оцеплены... громадные грузовики... до верху нагруженные ящиками, поверх которых сидели армейцы в остроконечных шлемах, ощетинившиеся во все стороны штыками, увозили запасы золотых монет из подвалов народного комиссариата финансов и громадные ящики с надписью: «осторожно. Третьяковская галлерея»... Очень далеко на небе дрожал отсвет пожара и слышались... беспрерывные удары пушек...
Под утро, по совершенно бессонной Москве... прошла многотысячная стрекочущая копытами по торцам, змея конной армии... — Выручайте, братцы, — завывали с тротуаров, — бейте гадов... Спасайте Москву!.. По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение:
...Ни туз, ни дама, ни валет,
Побьем мы гадов без сомненья,
Четыре с боку ваших нет...
(Странноватая частушка, как удалось установить, есть ни что иное, как пародия на «Интернационал», в ней опущена первая строка: Никто не даст нам избавленья... — Ю.К.).
...Гудящие раскаты «ура» выплывали над всей этой кашей, потому что пронесся слух, что впереди шеренг на лошади... едет ставший легендарным 10 лет назад, постаревший и поседевший командир конной громады... вечерний выпуск телеграмм... сообщавший, что Смоленск горит весь и что артиллерия обстреливает можайский лес... Сообщалось, что эскадрилья аэропланов под Вязьмою действовала весьма удачно... но что жертвы человеческие в этих пространствах неисчислимы из-за того, что население, вместо того, чтобы покидать уезды в порядке правильной эвакуации, благодаря панике, металось разрозненными группами на свой риск и страх, кидаясь куда глаза глядят... Сообщалось, что продовольствием Москва обеспечена по меньшей мере на полгода и что совет при главнокомандующем предпринимает срочные меры к бронировке квартир для того, чтобы вести бои с гадами на самых улицах столицы, в случае, если красным армиям и аэропланам и эскадрильям не удастся удержать нашествие...
Конная армия под Можайском, потерявшая три четверти своего состава, начала изнемогать... эскадрильи не могли остановить движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с запада, юго-запада и юга по направлению к Москве. Их задушил мороз...»
Мороз у Булгакова, правда, ударил в середине августа, а не в начале октября, и не частично помог, а целиком решил дело, но точности описания нашествия 1941 года это не снижает, как не опровергает и вещих слов песни — «четыре с боку, ваших нет» — таки-четыре года понадобилось на отражение нового нашествия, и слова «ваших нет» прозвучали теперь очень горько почти в каждой семье. А написано это было задолго до того, как «легендарный командир конной громады», выступая на одном из партийных съездов, заявит, что судьбу грядущих сражений будет решать конь. Эти его слова покроет гром оваций, и именно ему поручат командовать фронтом на западном направлении, и потеряет его войско три четверти — если не больше — своего состава, и откатится оно под самые московские стены, теснимое бронированными гусеницами коричнево-зеленых гадов. А мороз только поможет остановить нашествие, путь которому преградят валы из сотен тысяч солдатских жизней и реки крови, через которые не будет ни броду, ни переправы...
Новое нашествие началось ровно через 13 (ох, уж это число!) лет после событий, описанных в «Роковых яйцах» и с такой точностью повторенных в реальной жизни лета 1941-го... Реальность первых месяцев войны прямо-таки скопирована с описания событий в повести, а оно в свою очередь словно списано с натуры — могу это засвидетельствовать клятвенно, потому что был очевидцем происходившего, находясь весь этот период в самой Москве и наблюдая события во всем их трагизме, неприглядности и героике... Начинал я это эссе в самый канун перестройки, а потом пришлось продолжать и продолжать. Так уж получилось. Впрочем, перерыв в несколько лет никак не сказался на моем взгляде на Булгакова, реверсивность его мне по прежнему видится гениальной, прозорливость изумляет. Лишь на четвертом или пятом году перестройки, когда гласность, во всяком случае, обращенная на дела минувшие, прорвалась через рогатки цензуры, нам открылась причина полководческой никудышности легендарного командира конной громады, удалого фельдфебелеусого рубаки, веселого плясуна-гармониста с маршальскими петлицами, столь полюбившегося диктатору, что он разрешал ему по братски именовать себя Кобой. Легенда перебросила на него былую славу конной громады, стяжавшей ее под командованием совсем другого человека, расстрелянного по доносу. А наш весельчак-рубака так накомандовал своим фронтом, что спасать положение пришлось другому полководцу, еще даже не маршалу...
«Необыкновенный концерт», спектакль Театр кукол С. Образцова. Фото Евгения Умнова
Но не только нашествие было предсказано писателем в этой повести. Не менее важным представляется и явление, описанное под именем «Рокк». Я, признаться, полагал, что Булгаков изобрел эту фамилию, выведя ее из существительного РОК — судьба, но недавно встретил ее на страницах газеты — там рассказывалось о человеке с такой фамилией. Так что повесть можно было бы назвать и «Рокковые яйца», потому что виновниками катастрофы не были ни сам профессор Персиков, ни его красный луч (к ним мы еще вернемся), а был им именно Рокк — представитель когорты «Сов по общим вопросам». Есть такая притча — мудрая сова учит лягушек, как им спастись от аистов. Совет ее чрезвычайно прост: лягушкам следует превратиться в лис и самим поедать аистов. На вопрос же о способе подобного превращения та ответствует: — «А вот этого я не знаю — я сова по общим вопросам!» Но именно таких сов по общим вопросам, классово надежных, облаченных в кожанки, назначали на все ключевые посты. И именно они разрушали производство, науку, культуру... И, в общем-то, не по злому умыслу, а в силу своей полнейшей некомпетентности в вопросах, которые им было поручено решать, а также по причине дремучего невежества, бороться с которым было невозможно, ибо оно обладало неприкосновенностью хозяев положения. Если кого-то здесь и можно обвинить в определенном умысле, так это тех, кто их назначал. Потому что, как гласит болгарская пословица: — «Не тот псих, кто съел весь капустный пирог, а тот, кто ему его дал!»
Михаил Булгаков с прозорливостью пророка разглядел дальние последствия подобной кадровой политики и изобразил не только роковых исполнителей, но и назвал ту организацию, «билет которой с честью» они носили в карманах, и даже местонахождение этой организации указал, причем совершенно в открытую — Кремль! Рокк ведь явился с бумагой из Кремля, откуда потом и по телефону подтвердили неукоснительную обязательность исполнения своего распоряжения. Был назван открытым текстом и «обеспечитель» этой операции — ГПУ.
На мой взгляд, вульгарным социологизмом отдает утверждение автора многих предисловий и солидных трудов, считающего, что «в повестях «Роковые яйца» и «Собачье сердце» произведено беспощадное сатирическое разоблачение «чистой», лишенной этического начала науки и ее самодовольных «жрецов», вообразивших себя творцами новой жизни... Печальна судьба гениального профессора Персикова, любившего одних только своих пупырчатых жаб и потому ставшего причиной многих трагических событий. Ибо, умыв, подобно Понтию Пилату, руки, он покорно отдал свой замечательный «луч жизни» в руки Рокка...».
Ну, во-первых, Персиков луча не отдавал, а у него его отобрали по указанию из Кремля, так что это еще вопрос, кто «стал причиной многих трагических событий». И ни Персиков, ни Преображенский не лишены этического начала, занимаются они отнюдь не «чистой» наукой, и занимаются, между прочим, не без успеха. А разгром лаборатории Персикова дикой, кем-то науськанной толпой (толпа всегда кем-то науськивается), на мой взгляд, символизирует разгром отечественной генетики (ею Персиков, по существу, и занимается), и это тоже «предчувствовано» Булгаковым, скорее всего, интуитивно. И мне представляется непристойной фраза — «любившего одних своих пупырчатых жаб» — уж очень она мне напоминает статьи, в которых «науськанные» авторы глумились над учеными «любившими своих мух дрозофил»... А потом вот, извините за непарламентское выражение, нам жрать стало нечего, а в Америке растили индеек величиной чуть ли не со страуса. Да не отбери Кремль у Персикова его аппараты, может быть, и у нас куры были бы «с лошадь»...
Так ведь можно и ученых, расщепивших атом, обвинить во всех последствиях трагического характера...
Ноябрь 1941-го. Фото Александра Устинова
Дело все-таки в тех, кто призвал рокков и в самих рокках, усердно всё исполняющих и к тому же порой проявляющих инициативы разрушительного свойства. А ведь кому-то были очень нужны эти исполнители — вспомним хотя бы слепленного из Клима Чугункина и дворняги Шарика Полиграфа Полиграфовича Шарикова — ведь он можно сказать, не вылинявши до конца, тоже в кожаной куртке щеголяет и уже на должность назначен. Так что «Роковые яйца» — это и о культуре власти, потому как власть, опирающаяся на рокков и шариковых, ничего доброго совершить не может.
Простите меня за небольшое отступление не по делу, но, хотите верьте, хотите нет, а в Сокольническом райкоме КПСС города Москвы на двери кабинета, где мы проходили унизительную процедуру утверждения характеристик для поездки за границу, висела стандартная табличка, на которой значилась фамилия — «ШАРИКОВ»... Судя по вопросам, которые нам там задавали, этот Шариков люто ненавидел нас — простых смертных граждан Великой Державы, как тот — котов...
И вот еще что — Рокк персонаж не случайный, не единичный, он все-таки, как было сказано ранее, — явление. И не Кремль его создал — он только его привлек, наделил полномочиями и на него опирался. В булгаковском творчестве у Рокка есть двойник — это петлюровский полковник Козырь-Лешко из «Белой гвардии». И неважно, что Рокк до революции был флейтистом в кинотеатре «Волшебные Грёзы», а Козырь-Лешко учителем в сельской школе — важно, что они оба «старомодно-провинциальные человеки», квазиителлигенты, потому что интеллигентности-то в них как раз и нету. И соверши судьба рокировку, Козырь мог бы оказаться комиссаром в кожанке, а Рокк — петлюровским полковником — это ведь просто было делом случая. А вот то, что истинную интеллигенцию пустили под нож, случайностью не объяснишь. Зато легко разглядеть закономерность провалов тех, кто опирался на рокков-козырей, хотя с самих двойников — как с гуся вода, — оба они в критический момент куда-то пропали, да видать не совсем — следы их деятельности то тут, то там давали о себе знать еще долго.
А Булгаков уже тогда, в середине двадцатых, понимал, что рокки станут злым роком страны, и продемонстрировал непотопляемость их послужным списком Александра Семеновича Рокка, который в отличие от своих подчиненных, не был растерзан «плодами» своей деятельности, а как было сказано, исчез неизвестно куда, и о бессмертии его свидетельствуют дальнейшие развалы многочисленных предприятий...
Теперь несколько слов о самом «красном луче», не о совхозе с таким названием, поскольку оно производное. Но и первоисточник имеет свою «подоснову». Честно говоря, меня удивило предположение одного доктора филологических наук, что персиковский «красный луч» восходит к фиолетовому лучу смерти, которым подбадривали в гражданскую войну киевских обывателей, обещая с его помощью уничтожить «красных» и «самостийников». Тут все гораздо проще. Уже в самой повести мы встречаем целую россыпь «красного» в названиях изданий: «Красный Огонек», «Красный Перец», «Красный Журнал», «Красный Прожектор», «Красная Вечерняя Москва», «Красный Боец»... В ту пору это прилагательное прилагалось буквально ко всему. Я вот в тридцатые годы жил в Рязанской области, так колхоз в нашем селе носил название «Красный каучук»! Отметим, что писатель не побоялся высмеять это поветрие, упомянув даже и сатирический журнал «Красный Ворон», издания ГПУ.
Оборонительные сооружения на улицах Москвы. Ноябрь 1941 г. Фото Александра Устинова
Теперь вспомним, какое значение имел в творчестве Михаила Булгакова «Фауст» Гёте, а также то, что повесть «Роковые яйца» создавалась в ту пору, когда вызревал замысел «Мастера и Маргариты». И поскольку «Фауст» вообще был у него настольной книгой, то естественно предположить, что, перечитывая ее в очередной раз, Михаил Афанасьевич мог, и даже должен был обратить внимание на слова «красный луч» — очень уж они напоминали окружавшую его всеохватную «красность». Тут могла возникнуть и сама идея повести. Раскроем в «Фаусте» главу «Ночь» и прочитаем строки:
«Клубятся облака. Луна зашла. Потух огонь светильни. Дым! Красный луч скользит Вкруг моего чела. А с потолка, Бросая в дрожь. Пахнуло жутью замогильной!..». Вся эта глава имеет много общего с первыми главами «Роковых яиц», только тут действует не профессор Персиков, а доктор Фауст (кстати, оба они естествоиспытатели), и ассистент — не Иванов, а Вагнер, и о студентах речь идет, и ночное бдение налицо, и многое другое... И уж как само собой разумеющееся напрашивается название совхоза — «Красный луч» — сколько их таких в ту пору было...
«Фауста» надо читать, «Фауста»!
Но если замысел и сюжет-фабулу придумал Булгаков — писатель, то дальше вступил в действие Булгаков-пророк, многие предсказания которого были весьма конкретными. Вот что пишет о нем в своих воспоминаниях Рубен Симонов: «М.А. тяжелобольной, сидел дома, в черном халате, в черной шапочке (какие носят ученые), часто надевал черные очки... говорил о том, как ужасно то, что немцы напали на Францию, что война перекинется и в Советский Союз...»
А вот еще одно предсказание, непосредственно связанное с предыдущим.
М. Семенов, полковник в отставке, пишет в «Книжном обозрении»: «В начале тридцатых годов, работая в Инспекции кавалерии, Г.К. Жуков на квартире военного историка комбрига Е. Шиловского познакомился с Михаилом Булгаковым. Они много беседовали. К сожалению, об этой встрече сохранилась лишь краткая запись писателя: «Чеховская фамилия... (Ванька Жуков. — Ю.К.) книгочей... многообещающее будущее». И будущее у Жукова действительно оказалось великим — он стал главным полководцем Великой Отечественной войны. На его счастье, Сталин не успел перебить всех талантливых военачальников, и они подкрепили Жукова, и самым, пожалуй, выдающимся из них оказался прошедший застенки НКВД Константин Рокоссовский, сохраненный Провидением, решившим таким способом подтвердить правильность поговорки — «За одного битого двух небитых дают!». Так и прошли они рядом всю войну — от самой Москвы, и Парад Победы вместе возглавили — один им командовал, другой принимал...
Военная дорога. Подмосковье, октябрь 1941 г. Фото Дмитрия Бальтерманца
Предсказал Булгаков к Чернобыльскую катастрофу, вернее ее неотвратимость в силу причин, обязательно ведущих к катастрофам и большим, глобальным, и к, так называемым, мелким — крушениям поездов, взрывам заводов и тому подобным. Возьмем хотя бы «Дом № 13», — рассказ, соседствующий с «Роковыми яйцами» в сборнике «Дьяволиада». Причина гибели дома Эльпит-Рабкоммуна и взрыва четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС одна и та же — отсутствие общей и технической культуры у виновников этих и многих других бедствий. Показывая всенародно результаты этого бескультурья, Булгаков искренне жалел его носителей — помните, как в финале рассказа «Дом и 13» Пыляева Аннушка, спалившая огромный прекрасный дом, «отчетливо помыслила в первый раз в жизни так: — Люди мы темные. Темные люди. Учить нас надо дураков...». Разве здесь не чувствуется, как необычайно важно было писателю, чтобы народ увидел себя со стороны, как эта Аннушка, ужаснулся, устыдился и захотел стать лучше? Может быть, именно поэтому его и не печатали в СССР так много лет?
Отважным все-таки человеком был Михаил Афанасьевич Булгаков — он ведь осмелился предрекать провал всей затеи с построением коммунизма — в пьесе «Адам и Ева» (где, между прочим, тоже не обошлось без «Фауста») звучит великолепная реплика Ефросимова:
Я об одном сожалею, что при этой сцене не присутствовало Советское правительство... чтобы я показал ему, с каким материалом оно собирается построить бесклассовое общество!..».
Он-то — Ефросимов-Булгаков знал, что начинать надо с людей, прививая им культуру, а не выколачивая из них всё человеческое. Знал и предупреждал устами профессора Преображенского из «Собачьего сердца»: «Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло... Они напрасно думают, что террор им поможет... не поможет, какой бы он ни был: белый, красный, даже коричневый!»
В пьесе «Адам и Ева» и другого много предсказано — и повальная подозрительность, переходящая в шпиономанию, и массовая гибель ленинградцев уже в самом начале войны, и то, что именно летчики Балтийского флота будут бомбить Берлин... Черт его знает, откуда он всё это знал!?! Правда, слово «Берлин» Булгаков на каком-то этапе из пьесы вычеркнул. Тут же мы встречаем и приход людей к мысли о необходимости мирного сосуществования взамен политики с позиции силы, и полеты в стратосфере, и даже такую вот пророческую реплику: — «Советский рубль — я тебе скажу по секрету — ни черта не будет стоить»... А ведь это написано в 1935-м году!
Маршалы Г. Жуков и К. Рокоссовский встречаются с союзниками. Берлин, май 1945 г. Фото Евгения Халдея
Доживи Булгаков до наших дней, он мог бы повторить слова своего Мастера: — «О, как я угадал!»
Часто он писал и о вещах обыденных, присущих и его времени и нашему, тут он вроде бы и не был оракулом — просто указывал на цветочки, которые со временем дадут ядовитые ягодки. В «Похождениях Чичикова» мы, например, присутствуем при зарождении коррупции в нашем обществе, а робкие попытки борьбы с крупномасштабным воровством видятся писателю пока еще в сладостном сне на «правёжную» тему. Но вот спустя полвека, этот сон материализовался: начиналось расследование высокопоставленного присвоительства в год правления словно приснившегося нам Юрия Андропова, обернувшееся тем же сном — всё «перестраивается», мелькают прокуроры, простые и главные, следственное сражение, грозившее стать делом века, разваливается... Словом, проснулись, и всё как было — снова концов не найдешь, и только эхом отдаются в мозгу булгаковские слова:
«Где миллиарды? Где народные деньги?.. миллиарды были и исчезли...». И ужасно знакомая ситуация: «Правозаступник Самосвистов дал знать Чичикову стороной, что по делу началась возня и, понятное дело, Чичикова и след простыл...».
Что это Вам напоминает? Я вот недавно развернул газету, а там заголовок: «В розыске миллиарды»...
Откуда же взялся такой пророческий дар у тогда молодого еще писателя Михаила Булгакова? Ну, пусть не такого уж молодого — как ни считай, а он был как раз в возрасте Иисуса Христа, или Иешуа, если Вам так больше нравится. Мне думается, имел место социальный заказ, заказ, которого ему никто не навязывал — он шел у него из глубины души, от собственной совести. Совесть подсказывала ему, что он как Человек и как Художник ответственен за свой отрезок Вечности и не может допустить, чтобы этот отрезок загаживали — он обязан его сохранить в общей цепи Истории светлым, достойным, предельно очищенным от дикости звеном.
Февраль 1985 — март 2006 гг.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |