Идея создания пьесы о Сталине появилась у Булгакова в 1936 году1. Вскоре, однако, писатель отказался от этого замысла и вернулся к нему только в середине января 1939 года при следующих обстоятельствах: правление МХАТа — директор театра Яков Боярский и художественный руководитель Владимир Немирович-Данченко — уговаривало его написать пьесу о Сталине, премьеру которой театр мог бы приурочить ко дню рождения вождя в декабре 1939 года. Самый известный московский театр очень страдал в то время от нехватки нового литературного материала (хотя Мольер после весьма похвальных первых отзывов был сразу же снят с репертуара; то же самое касалось Ивана Васильевича). С другой стороны, атмосфера в обществе в связи с набирающим обороты культом личности стимулировала активность руководителей МХАТа по поиску новой пьесы, которая отвечала бы веяниям времени. Конечно, уговоры дирекции театра не являлись для Булгакова главным стимулом для начала работы над пьесой, поскольку он в то время был на театр в обиде и даже не принял участия в торжествах по случаю годовщины создания Художественного театра. С другой стороны, ожидания, связанные с началом работы над пьесой о Сталине, поставили Булгакова в сложную ситуацию: в те времена трудно было отказаться от реализации подобного рода заказа.
Истинная же причина появления у Булгакова подобных планов кроется, однако, в атмосфере конца 1930-х годов и в личных отношениях писателя с диктатором. Булгаков несколько раз писал Сталину, а ответом на одно из этих писем (в начале 30-х годов прошлого века) стал широко комментируемый телефонный звонок вождя. После снятия с репертуара Мольера и очередной волны критики предстоящих в нескольких театрах премьер своих произведений Булгаков чувствовал себя абсолютно отвергнутым (следует помнить, что в течение последних десяти лет ему не удалось ничего опубликовать или поставить в театре). В довершение всего следует упомянуть однозначно отрицательную реакцию власти на любые просьбы писателя (касающиеся заграничных путешествий или покупки печатной машинки и т. п.). Чувство одиночества, отсутствия одобрения, забытия, провала, постоянные болезни — все это привело Булгакова к серьезному неврозу и побудило обратиться к старому способу — писать «наверх». Присутствие Сталина в жизни писателя актуализируется в совершенно беспочвенной надежде на сострадание и помощь вождя. Задуманная когда-то пьеса о юношеских годах Сталина могла в такой ситуации стать лекарством ото всех болезней, спасением в условиях гнетущей атмосферы середины 1930-х, когда единственной отрадой для Булгакова была работа над последними фрагментами Мастера и Маргариты.
Надежда на помощь со стороны Сталина была стандартной иллюзией того времени. Александр Ват, комментируя одно из высказываний Ильи Эренбурга2, вспоминает, что даже самые выдающиеся люди той эпохи верили в доброту Сталина, который, якобы, ничего не знал о злодеяниях и злоупотреблениях НКВД.
Вера в объективность и справедливость Сталина является одним из основных заблуждений большинства советских граждан, не имевших доступа к настоящей информации о жизни, деяниях и складе ума «самого большого друга детей». К тому же, кажется, создание именно такого образа вождя — друга простых людей — являлось одной из основных задач пропаганды того времени. Источником такого образа были представления, характерные для народного менталитета, мифологизировавшего своего героя, сравнивавшего его с помазанником божьим. Эта же модель вождя-героя, народного богатыря была типичной для интеллигенции того времени, — даже самых выдающихся ее представителей, — идеализировавшей Сталина, видевшей в нем чуть ли не гения и сделавшей его объектом почти мистического интереса. Пастернак3 и пристально анализирующий феномен вождя Осип Мандельштам, о которых пишет Александр Ват — ярчайшее тому подтверждение. Мы не в праве считать, как в случае Пастернака, так и Мандельштама, что подобное отношение к личности вождя было порождением исключительно страха или подобострастия, так как и Пастернак, и, особенно, Мандельштам являлись примерами необыкновенной гражданской смелости.
В таком же ключе следует понимать мотивировку написания Булгаковым Батума4. Великие творцы, по всей вероятности, пытались осознать суть непонятного ими, почти метафизического, объясняемого исключительно в категориях мистического мышления, феномена личности вождя. В то время уже почти никто не помнил о настоящей роли Сталина в формировании революционного движения в Закавказье в начале XX века — о роли экспроприатора, организовывавшего ограбления банков, чтобы достать деньги на революционную деятельность. Уже почти не осталось в живых тех, кто мог об этом помнить, поскольку одной из настоящих целей чисток 1937—1939 годов была физическая ликвидация тех, кто знал правду о деятельности Иосифа Джугашвили. Этой правде был противопоставлен образ генерального секретаря — вождя народов и главного вдохновителя всемирного пролетариата.
Вторая половина 1930-х годов — время стандартизации и канонизации текстов об истории рабочего движения. Как известно, именно тогда своего апогея достиг социалистический реализм, который определил модель литературы, опирающуюся на крайне (псевдо-)веристический стиль письма и определенные схемы характеристики героя и построения сюжета, а также идеологического смысла текстов — смысла, который основывается на достоверности авторитетного повествователя. Полная восхищения современностью газетная риторика наслаивается на народный героический миф5, используя лозунги, определяющие этого героя массового сознания как верного последователя Ленина. Образ вождя вписывался в стереотип «человеческих» черт революционера — такими методами велась в 1930-е годы пропагандистская кампания, построенная на верности наследию первого вождя большевиков. Ликвидируя всех, кто мог бы этот миф коренным образом опровергнуть, Сталин образца конца 1930-х годов становился Лениным своего времени.
Задумываясь над последним завершенным произведением Булгакова, следует задаться вопросом о его месте во всех вышеуказанных контекстах: жанрового и стилистического стандарта литературы соцреализма, исторической правды и, наконец, официального стереотипа изображения советского вождя.
Приступая к работе над пьесой Батум, Бушаков не имел доступа ни к архивным источникам, ни даже к серьезным научным работам по данной теме. Хотя, по сути дела, трудно говорить о настоящих исследованиях биографии Сталина, которые проводились бы при его жизни. Все подобные исследования, согласно тезису о всеобщей политичности, имели пропагандистскую функцию. Булгаков пользовался исключительно официальными публикациями, то есть, у него был доступ только к мифологизированной версии биографии вождя — главным образом, к идеологизированному, составленному в соответствии с нормами политической пропаганды сборнику воспоминаний и комментариев Батумская демонстрация 1902 года6, опубликованному с предисловием Лаврентия Берии. Трудно подозревать, чтобы у Булгакова были сомнительные намерения; он искал доступ к не вызывающим сомнений источникам для воссоздания психологического и эмоционального портрета своего героя. Писатель не ставил перед собой познавательных целей, не пытался получить недоступную информацию, не намеревался ошарашить читателей и зрителей неизвестными фактами. Его цель, по всей вероятности, сводилась к особому переводу тщательной цензурированной мемуарной литературы, описывающей жизнь Сталина, на язык художественного произведения. Приводимые факты должны были в изложении Булгакова сложиться в своего рога «моментальный» образ вождя в поведенческом, психологическом и эмоциональном аспектах. Специфика драмы сводилась к художественной обработке ряда эпизодов из жизни молодого Сталина, являющихся составными элементами специфически объективизированного образа характера и поведения героя, а также к стремлению воссоздать особенности психики Кобы, благодаря которым он стал лидером революционного движения в Закавказье. Материалом для пьесы стал, таким образом, уже переработанный в общественном сознании миф о роли Сталина в истории.
Булгаков использует в пьесе несколько характерологических черт, официально приписываемых вождю. Прежде всего, писатель подчеркивает его теплое и сердечное отношение к простым людям, понимание проблем, которыми они живут. Кроме того, обращает внимание на стоическое спокойствие, с которым его герой относится ко всем перипетиям своей судьбы — аресту, ссылке, голоду, холоду и т. п., вдобавок подчеркивая абсолютную убежденность главного персонажа Батума в правоте своего понимания мира и истории. Сталин в пьесе Булгакова является не агитатором и пропагандистом, а наставником, указывающим истину. Можно сказать, что объектом изображения в пьесе являются, прежде всего, такие черты личности героя, которые приписывались мифологизированному образу Ленина. Не удивляет в этом контексте факт, что в то же самое время Зощенко пишет прославленные Рассказы о Ленине, в которых, в определенной степени подобным образом, что и Булгаков, дегероизирует центральную фигуру повествования7.
Однако в подходе Зощенко и Булгакова имеется существенное различие. Дегероизация Ленина у Зощенко преследует цель «очеловечить» образ вождя большевиков. Булгаков же, изображая «человеческое лицо» молодого Иосифа Джугашвили, прямо и однозначно связывает его деятельность с революционным движением, отказывается от представления личной жизни Сосо: каждый эпизод пьесы показывает его как человека, хотя и чуткого к проблемам простых людей, но тем не менее целеустремленного, ориентирующегося исключительно на достижение политической цели. Дегероизируя свой персонаж в плане риторики, Булгаков последовательно составляет его образ из черт и поведенческих актов, выдвигающих Сталина в ранг вождя. Батум, по сути дела, реконструирует процесс формирования авторитета молодого революционера, который в массовых сценах (Булгаков оставляет массы за кулисой, зрителю слышны только их голоса) вырастает до размеров мистического «Пастыря». Концентрация на небольших выдержках из жизни Сталина, как могло бы показаться, снижает его роль в развитии событий, но одновременно Булгаков абсолютизирует эту роль, показывая, что решения о судьбе героя принимаются на высочайшем уровне (согласие на ссылку Сталина дает лично царь Николай II!). Дегероизации, понимаемой как изображение человеческих черт персонажа, сопутствует героизация представления личной роли Сталина в активизации революционного движения в Грузии в начале XX века. Подчеркивание, с одной стороны, личных черт героя, а с другой, исторического масштаба его действий лишено у Булгакова какого-либо пафоса. Он не глорифицирует своего героя и не делает акцента на изображении его личных качеств. Джугашвили у Булгакова сдержан и тактичен, что позволяет понимать произведение как изображение «живого человека» (конечно, в ином значении, нежели в идеологии РАППа). Будущий «отец народа» является на страницах пьесы обыкновенным человеком, характеризующимся, правда, большой добротой и последовательностью в своих действиях. То, что он в результате выдвинут на роль народного лидера, не является эффектом его запланированных стремлений и закулисных интриг, а становится закономерным итогом процесса роста из рабочих масс, оказывается актом исторической необходимости.
Задумываясь над последней пьесой Булгакова, невозможно не отнести ее к гиперболизированному образу, определяющему соцреалистический канон написанных в ту эпоху театральных произведений о революции. Задает здесь тон Оптимистическая трагедия Всеволода Вишневского, созданная в 1933 году. Героический пафос этой пьесы8, трагическая развязка которой приносит надежду на победу «правого дела», отчасти стравестирован Булгаковым. Автор Дьяволиады, изображая в первой части последней сцены пьесы сомнения героев, не верящих в положительный исход действий, отказывается от пафоса и разряжает трагическое напряжение, приводя к оптимистическому финалу в сюжетном плане, что абсолютно контрастирует с Вишневским, который, конструируя трагическую развязку событий, переносит оптимистический смысл в плоскость идеи своей пьесы.
Трагедийный потенциал Батума был иллюзорным и не имел никакого шанса на актуализацию по причине элементарной логики исторических фактов (увы, Сталин не погиб во время событий, ставших впоследствии материалом для пьесы Мастера).
Как видно, став перед одной из сложнейших художественных задач своего времени, Булгаков должен был пытаться соблюсти и пропагандистские каноны, и художественные стереотипы, вдобавок, определить свое отношение к сложным этическим выборам, — с одной стороны, позволяя упрекать себя в том, что он руководствуется личной выгодой, с другой же — в случае отказа от работы над пьесой — рискуя быть обвиненным в неприятии основных идеологических ценностей или в переходе на антинародные позиции. Избрав писательскую технологию, позволявшую в определенной мере соответствовать всем каноническим требованиям своего времени, Булгаков лишь сигнализирует их реализацию. Причем актуализация всех этих стандартов оказалась чисто поверхностной. Таким образом, писатель создал промежуточную пьесу — написал агиографию, лишенную элементов явного подхалимства, использовал приемы героической соцреалистической драмы, одновременно отказываясь от непосредственной идеологической тенденциозности, дегероизировал центральную фигуру произведения, в то же время придавая ей основное значение в деле организации важнейших революционных событий начала XX века. При этом Булгаков не создал персонажа безвольного или гротескного, чья семантика сводилась бы к одноплановому педагогическому образцу.
Благодаря всем этим чертам пьеса о юности Сталина является не только свидетельством своего времени и существовавших в нем канонов, но и документальным доказательством последних колебаний Мастера, а также жизненной необходимости, которой он должен был подчиняться в оставшиеся месяцы своей жизни.
Примечания
Петр Фаст (Piotr Fast) — профессор, доктор наук (profesor zwyczajny doktor habilitowany), Техническо-гуманитарная академия, Бельско-Бяла.
1. Контекст создания Батума и атмосферу последних лет жизни писателя подробно анализирует Мариэтта Чудакова в статье-комментарии к первой публикации пьесы — Первая и последняя попытка (Пьеса М. Булгакова о Сталине), «Современная драматургия» 1988, № 5, с. 204—220. В том же номере журнала было впервые опубликовано само произведение (текст пьесы цитируется по этому изданию). Анонимный автор статьи, помещенной на сайте <http://bulgakov.lit-info.ru/bulgakov/piesy/batum/batum-5.htm>, по-другому датирует появление идеи пьесы: «Замысел историко-биографической пьесы о Сталине Булгаков обдумывал с 1935 года, когда в печати появились сведения о раннем периоде деятельности Сталина в Закавказье и постоянных политических преследованиях со стороны властей».
2. Александр Ват пишет об этом в мемуарах Мой век, см.: A. Wat, Mój wiek, t. II, rozmowy prowadził i przedmową opatrzył Cz. Miłosz, do druku przygotowała L. Ciołkoszowa, Warszawa 1990, с. 137.
3. Борис Пастернак после нескольких лет молчания опубликовал 1 января 1936 года в «Известиях» два стихотворения, риторика которых очень напоминает появившиеся несколько десятков лет спустя образы «гения Карпат».
4. Подобным образом пишет об этом анонимный автор на сайте <http://bulgakov.lit-info.ru/bulgakov/piesy/batum/batum-5.htm>: «Решение Булгакова не было проявлением малодушия или обдуманной сделкой с совестью, как это иногда пытаются доказать. Проблема всерьез интересовала его. [...] стремление разгадать психологию, завязку характера, а может быть, и тайну возвышения Сталина не оставляло его в течение многих лет». Однако, с другой стороны, некоторые считают, что Булгаков руководствовался прагматическими соображениям. Один из биографов писателя отмечает: «Произведение это долгое время утаивалось цензурой и теми, кто не хотел, чтобы на Булгакова пала хотя бы тень обвинения в том, что он мог бы пойти на какой-либо компромисс. Начиная работу над этой пьесой, писатель стремился прежде всего к тому, чтобы создать безопасную ситуацию для себя и своих близких» (M. Gourg, Michał Bułhakow. 1891—1940. Mistrz i jego los, przeł. J. Waczków, Warszawa 1997, с. 225). Мне лично ближе отказ от этической оценки поведения писателя. Подобное мнение высказал Вильфрид Ф. Шеллер: «В сопоставлении с таким нагромождением происшествий [многочисленные аресты и смерть многих людей из среды Булгакова. — П.Ф.], которые создавали различные удручающие угрозы, какая-либо моральная оценка пьесы Батум как акта сотрудничества подвергается сомнению. Дело было не в том, чтобы создать благоприятное отношение к себе, но, по всей вероятности, в спасении жизни» (W.F. Schoeller, Michail Bułhakow, przel. B. Kocowska, Wrocław 2000, с. 197).
5. О мифологизации образа Сталина во второй половине 1930-х годов вспоминает автор неоднозначно оцениваемой Булгаковской энциклопедии (Батум, в кн.: Б. Соколов, Булгаков. Энциклопедия, Москва 2003, с. 41—42; ср. польский перевод этой книги: B. Sokołow, Michail Bułhakow. Leksykon życia i twórczości, przel. A. Wołodźko-Butkiewicz, I. Krycka, J. Skrunda, Warszawa 2002, с. 27).
6. Батумская демонстрация 1902 года, предисл. Л. Берия, Партиздат ЦК ВКП(б), Москва 1937.
7. О рассказах Зощенко см.: W. Mucha, Legenda biograficzna, dydaktyzm, polityka (O «Opowiadaniach o Leninie» Michaiła Zoszczenki), «Rusycystyczne Studia Literaturoznawcze», nr 7: Biografia literacka, red. G. Porębina, Katowice 1983, с. 48—69.
8. См. в этой связи соответствующий фрагмент синтеза Катажины Осиньской в кн.: Historia literatury rosyjskiej XX wieku, red. A. Drawicz, wyd. 2, Warszawa 2002, с. 417. Монографическим описанием творчества Вишневского является, напр., книга Чеславы Гурдек-Стемпень, Поэтика драматургии Всеволода Витальевича Вишневского, Katowice 1983.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |