Сверху вниз

Кто-то словно нарочно то морил его голодом, то поднимал под крыши и на крыши московских высоток или на Воробьевы горы, откуда показывал ему всю Москву — третий Рим, последнюю столицу мира.

Вот первая панорама. Вот — вторая, третья, четвертая...

И словно говорил, как тогда: все это будет твоим, если поклонишься мне.

НА САМУЮ ВЫСШУЮ ТОЧКУ В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ Я ПОДНЯЛСЯ В СЕРЫЙ АПРЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ. ЭТО БЫЛА ВЫСШАЯ ТОЧКА — ВЕРХНЯЯ ПЛАТФОРМА НА ПЛОСКОЙ КРЫШЕ ДОМА БЫВШЕГО НИРЕНЗЕЕ, А НЫНЕ ДОМА СОВЕТОВ В ГНЕЗДНИКОВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ. МОСКВА ЛЕЖАЛА, ДО САМЫХ КРАЕВ ВИДНАЯ, ВНИЗУ. НЕ ТО ДЫМ, НЕ ТО ТУМАН СТЛАЛСЯ НАД НЕЙ, НО СКВОЗЬ ДЫМКУ ГЛЯДЕЛИ БЕСЧИСЛЕННЫЕ КРОВЛИ, ФАБРИЧНЫЕ ТРУБЫ И МАКОВКИ СОРОКА СОРОКОВ. АПРЕЛЬСКИЙ ВЕТЕР ДУЛ НА ПЛАТФОРМЕ КРЫШИ, НА НЕЙ БЫЛО ПУСТО, КАК ПУСТО НА ДУШЕ. НО ВСЕ ЖЕ ЭТО БЫЛ УЖЕ ТЕПЛЫЙ ВЕТЕР. И КАЗАЛОСЬ, ЧТО ОН ЗАДУВАЕТ СНИЗУ, ЧТО ТЕПЛО ПОДЫМАЕТСЯ ОТ ЧРЕВА МОСКВЫ. ОНО ЕЩЕ НЕ ВОРЧАЛО, КАК ВОРЧИТ ГРОЗНО И РАДОСТНО ЧРЕВО БОЛЬШИХ, ЖИВЫХ ГОРОДОВ, НО СНИЗУ СКВОЗЬ ТОНКУЮ ЗАВЕСУ ТУМАНА ПОДНИМАЛСЯ ВСЕ ЖЕ КАКОЙ-ТО ЗВУК. ОН БЫЛ НЕЯСЕН, СЛАБ, НО ВСЕОБЪЕМЛЮЩ. ОТ ЦЕНТРА ДО БУЛЬВАРНЫХ КОЛЕЦ, ОТ БУЛЬВАРНЫХ КОЛЕЦ ДАЛЕКО ДО САМЫХ КРАЕВ, ДО СИЗОЙ ДЫМКИ, СКРЫВАЮЩЕЙ ПОДМОСКОВНЫЕ ПРОСТРАНСТВА.

— МОСКВА ЗВУЧИТ, КАЖЕТСЯ, — НЕУВЕРЕННО СКАЗАЛ Я, НАКЛОНЯЯСЬ НАД ПЕРИЛАМИ.

— ЭТО — НЭП, — ОТВЕТИЛ МОЙ СПУТНИК, ПРИДЕРЖИВАЯ ШЛЯПУ.

— БРОСЬ ТЫ ЭТО ЧЕРТОВО СЛОВО! — ОТВЕТИЛ Я. — ЭТО ВОВСЕ НЕ НЭП, ЭТО САМА ЖИЗНЬ. МОСКВА НАЧИНАЕТ ЖИТЬ.

НА ДУШЕ У МЕНЯ БЫЛО РАДОСТНО И СТРАШНО. МОСКВА НАЧИНАЕТ ЖИТЬ, ЭТО БЫЛО ЯСНО, НО БУДУ ЛИ ЖИТЬ Я? («Сорок сороков. Панорама вторая: сверху вниз»).

НА ДУШЕ У МЕНЯ БЫЛО РАДОСТНО И СТРАШНО. МОСКВА НАЧИНАЕТ ЖИТЬ, ЭТО БЫЛО ЯСНО, НО БУДУ ЛИ ЖИТЬ Я?