Сколько же в осени красок?
Да, все!
«Политика — обратная сторона...»
Чего она обратная сторона?
Обратная просто.
Выборы — это деньги.
Какие?
Замечательные, господа, потому что сами ищут и просятся.
К вам они не просились — пачками, кучками?
Синими и зелеными?
Если нет, вы не жили на свете.
Да, не знаете ощущения жизни, того в ней вдруг поворота, который дает вам не смотревшую раньше в упор девицу, да что её — неизвестную для семьи квартиру, куда таких девиц можно пачкой пихать.
Как прекрасно без стеснения расплачиваться в ресторане, не проверяя счет, — ах, господа, вас надули, но вы и сами не лыком шиты!
Глупости несут про правила игры, если вы можете покупать эти правила.
Что такое еще выборы?
Дебаты.
Их больше, чем в стране — дураков.
* * *
— Ира, кто, все-таки, этот Козулинский?
— Председатель партии «Эх, Россия».
— Да, сам-то он кто?
— Модный мужик. Очень хорошо образованный.
— Ир, а ляпа у нас не будет? Раньше ты была осторожнее.
— В каком смысле?
— Ну, по десять раз к руководству бегала.
— Что тебя беспокоит, скажи на милость?
— Бурков звонил директору час назад.
— Почему я сейчас это слышу?
— Ты еще в массажной была.
— По такому случаю мог бы войти.
— Ты не волнуйся, просто сказал, чтоб было все гладко.
— Я не волнуюсь, когда у меня не гладко?
— И не волнуйся. Ты умница, я пошел в аппаратную.
«Народ хочет знать»...
Что он хочет еще — топят-топят, и никак не потонет.
— Здравствуйте, дорогие телезрители!
Ира начала «с чувством» на этой любимой тумбе — боже, как она ее любит, наверное, больше, чем весь народ.
«А его любить-то за что?» — произнес не в первый раз внутренний голос, и Ира привычно на него цыкнула.
— В нашей передаче участвует не нуждающийся в представлениях Григорий Александрович Явлинин, и лидер новой партии «Эх, Россия» — господин Козулинский. Тема — историческая Россия, и какое у нее будущее.
Появились мужчины в хороших костюмах.
Один — всем знакомый, другой — немолодого возраста, худой и высокий, успел на ходу вежливо поклониться публике.
— Мы, как всегда, начинаем с блиц-опроса. Вы готовы? — ведущая бросила взгляд на бумажку. — Вы верите в Россию?
Явлинин: Верю, иначе бы я сюда не пришел.
Козулинский: Вера связана с представленьем о вечном.
Ведущая: Я не поняла — так вы верите или нет?
Козулинский: В вечное я, конечно, верю.
Ведущая: Все равно не до конца поняла, но ладно. Вы согласны, что Россия должна как можно скорее интегрироваться в западный мир?
Явлинин: Это даже не следует обсуждать.
Козулинский: А на мой взгляд, очень следует. Я позволю себе нарушить формат блицответа?
Ира хотела сказать, что никак нельзя нарушать, но возникла вдруг неуверенность, скомканность какая-то внутри, и, улыбнувшись, она проговорила — «пожалуйста».
Козулинский: Термин «интеграция», употребляемый вами сейчас и на Западе, совершенно не имеет научного смысла — чушь обывательская от отсутствия хорошего образования.
Ведущая: Поясните.
Козулинский: «Интеграция», «интегрирование» — как вам угодно, основывается на мере вещей. Если говорить о социальной композиции, прежде всего вы должны измерять человека.
Ведущая: Что это значит?
Козулинский: Мерой человека всегда было нечто высшее. Высшее, но достижимое.
Ведущая: Бог, вы хотите сказать?
Козулинский: Можете понимать по-разному. Зачем вам бог, когда есть героические человеческие деяния?
Ведущей это понравилось.
— То есть вот, Александр Матросов...
Козулинский: Последний вздох этого мальчика... впрочем, обсудим немножко шире, — он повернулся к своему еще даже не оппоненту: — программу семьсот дней составляли, поработали честно, но где у вас проект человека?
Явлинин: Вы имеете в виду идеологию, от которой мы все устали?
Козулинский: Идеология — это комплекс идей, а усталость — всего лишь плохая способность к работе.
Сны
Сумрачно — ни день, ни вечер...
Место чужое, ему незнакомое.
Но вроде как городское место — только узко между домами и дома невысокие, архитектура очень несовременная.
Различать трудно, что тут вокруг... и у людей неясные лица.
Разговор на языке ему непонятном.
Люди странные — в одежде почти неприличной: накидки тряпичные, простенькие и невзрачные, ноги голые ниже колен. Сандалии, что ли, у них вместо обуви?
Э, да у него у самого сандалии на голых ногах — он на отдыхе?.. Но грубое всё, некомфортное, и местечко подозрительно-непонятное.
Что тут за сборище?
Люди с неясными лицами говорят и показывают на деревянный с поперечником брус — тяжелый большой.
Ему говорят?.. Чтобы нес?
С ума спятили, с какой это стати?!
Не понесет он!
Подступают и требуют.
Грубо требуют уже, угрожающе, а своих поблизости — никого.
Голос холодный: «Оставьте его!»
И исчезло.
Темень...
Мысль пугающая, что оставили его все.
* * *
Ведущая: Господа, мы все-таки в блицрежиме.
Козулинский: Очень коротко: «мера-интеграл-производная». Нужно читать учебники — это методологическая последовательность. Вы не можете говорить о социальном объединении, пока не определили человека — правильнее, его верхнюю планку.
Явлинин: Ну-у, в каком-то смысле я с вами согласен...
Ведущая: Что такое производная? Только я попрошу без математики.
Козулинский: Частности, если простым языком, — «свободы», так называемые, и прочие шалости. Полагаете, их можно сложить в нечто цельное?
* * *
— Фантастика, профессор, я чувствую себя участником гениального! Она уже другая — спит и меняется!
— Садитесь, доктор. Зиночка, дай нам поесть!
В комнату впорхнула фигурка.
— Какая милая, доктор, вот ей богу, был бы я лет на двадцать моложе...
— Денис Денисович!.. Что приготовить?
— Зиночка, легенького пока.
— Цветной отварной капусты и немного телятины?
— Очень подходит. Доктор, не сочтите за труд, там — в баре, вермут.
* * *
Магия, не магия, а поехать все-таки надо.
Ему сказали — можно и вечером.
Это существенно — после работы, и не на служебном, а на своем автомобиле — так меньше заметят.
Джип, нарочно, старенький, не модный.
Отвык он от этого дорожного хамства, и когда пропустил людей, сунувшихся пройти, сзади ему забибикали.
Замоскворечье, давно он тут не был.
А любил эти места.
Когда был студентом, несло его время сюда вот, ходил по улицам-переулкам.
Время... тогда было время, а сейчас, кажется, это не время, а беда какая-то, непонятно куда уносящая.
Переулок, куда свернул, испакостили уже новостроем — не насосутся, гады.
Офисная табличка — та, что в рекламе.
И парковка без всяких проблем.
Министр все-таки посидел чуть, выбирая момент, когда публики нет проходящей, вылез и прошел под козырек подъезда.
Панель с кнопками.
Непонятно, какую нажать.
Но сама собой засветилось верхняя планка: «Входи, мужик».
* * *
Козулинский: Вы кого хотите интегрировать — мусульман, у которых есть уже религиозный интеграл, этнические группы со своим интегралом выживания?
Явлинин: Н-ет, я хочу интегрировать на базе общечеловеческого.
Козулинский: Оно существует?
* * *
Передняя.
Мужчина на полированной лавке.
Странно — свитер, штаны — все обычное, а на голове с коротким козырьком синяя с красным обводом фуражка.
И семечки лускает, плевками себе под ноги.
— Я по записи.
Мужчина поднял глаза — темный один, другой — нехорошо серебрящийся — и, не вставая, кивнул ему «дальше».
Дальше — он сделал три шага вперед — дверь комфортного вида с фирменной, под золото, ручкой, с табличкой, тоже под золото: «Б.Г. Мотов», ниже — всякие научные звания и магические профессуры.
Министр, нажав ручку, сделал шаг внутрь...
Обстановка, на первый взгляд, обрадовала — никакой «хиромантии»: человек толстоватый в белом халате и шапочке, старомодные очки — солидный, немолодой — усики и бородка уже с сединою. На столе черный бинт со жгутом, на предмет — смерить давление, по полкам банки — в одной выставившаяся брюхом лягушка.
Он взял пару зеленых «штук», а теперь подумалось — за что тут много платить?
А вот дальше пошел туман — запомнившийся от другого какого-то к голове измерения.
Детство... да, было — ранние половые связи и от этого разочарованье, комсомол, партком ради квартиры, сгибаться приходилось перед разным начальством, противное всё — пережил вдруг в минуту, и почувствовал гадкость.
— С памятью у нас непорядки?
— Непорядки. Можно сказать, из-за нее к вам прибыл.
— С памятью, — врач посмотрел на открытую брюхом лягушку, — с памятью могу сделать всё или ничего.
— Извините, как понимать?
— Память, любезный, позволяет не только помнить, но и не помнить.
— Типа, помнить, конечно, хочу.
Человек в белом халате опять посмотрел на лягушку, распластавшуюся лапами вверх.
— Затрудненнее не боитесь?
Здесь туман стал другим, и до самого приезда домой, сна глубокого...
* * *
— Любопытно, Денис Денисович.
— А что они мелят?
Некто Козулинский утверждает, что кроме чисто биологического, ничего общечеловеческого вообще не существует.
— Почему вас удивляет, голубчик? И наливайте вермут.
— Ну, общечеловеческие ценности, о которых говорит Явлинин.
— Н-да?.. Я ведь всегда смотрел по спутниковым каналам Россию. Помнится, поймали убийцу-людоеда, спрашивают его — что будет делать, когда срок отсидит, отвечает — первым делом к маме. И та, не сомневайтесь, расплачется у него на груди. Базовая ценность, не правда ли? Что вы поперхнулись, доктор, вермут очень хороший. Э, Зиночка, зайди на минутку!
Девушка впорхнула на два шажка от порога.
— Скажи, милая, ты хорошо понимаешь, что такое базовые человеческие ценности?
Плечики чуть двинулись вверх.
— Ну, правила основные... А если честно — не очень.
— А высшие ценности понимаешь?
— Конечно, это то, что выше меня, к чему я должна стремиться.
— Ну, например?
— Сострадательность, а если счастье — чтобы не мне одной. Еще стараться быть умнее. Так хочется много знать, все хочется знать о хорошем!
— Спасибо, Зинуля. Всё сказано, доктор. Ваши общечеловеческие ценности никогда не выйдут за рамки правил. А правила люди быстро начинают нарушать, когда нет никого рядом с кнутом.
— Но человечество усваивает постепенно представления о плохом и хорошем. Вы отрицаете это нравственное движение?
— Полностью отрицаю, голубчик. Наш великий философ Владимир Соловьев, живший в довольно спокойной второй половине девятнадцатого века, упорно настаивал — человечество нравственно движется «по восходящей»: люди якобы понимают, что сегодня уже нельзя делать то, что можно было какое-то время назад. Не дожил он до двух мировых войн, до нашей гражданской, потом — лагерей... а Югославия — хорошо, пусть воюют, но почему при этом надо массово насиловать женщин? А другим — бомбы кидать на простых граждан? Ну-с, Китай, с его древнейшей культурой и «культурной революцией» вдруг, Камбоджа?
— Коммунистические диктатуры, Денис Денисович.
— А где вот эта нравственная сопротивляемость человека гадостям? Где она в массах? Почему встречается только у единиц?
На телеэкране дебаты перешли в жаркую стадию.
Козулинский: Без верхней, причем ощутимой, явленной, верхней человеческой точки вы не создадите ничего, кроме экономического человека. А это существо, съедая, тут же растет и еще больше требует есть.
Явлинин. Но позвольте, вы забываете о главной общественной группе — об интеллигенции.
Козулинский. Вот именно сейчас вспомнил.
Ведущая: Видите, вспомнили.
Козулинский: Во-первых, вспомнил нашего знаменитого историка Василия Осиповича Ключевского...
Ведущая: Настоящий интеллигент!
Козулинский: ...который говорил, что большинству русских интеллигентов свойственны приспособленчество и неспособность к самостоятельному умственному продукту. Во-вторых, вспомнил Хрущева — его определение интеллигенции. Позже Никите Сергеевичу объяснили, как правильно пишется и произносится одно известное слово, но поначалу, обращаясь к интеллигенции, он говорил: «пи-да-разы». Обратите внимание, какое замечательное жанрообразующее звучание — пи-да-разы!
Ведущая схватилась на груди за лифчик, зал онемел... а потом громко, и совсем громко началось гоготание...
Смеялись в одиночку и семьями, смеялись приглашенные эксперты, клацая зубами с неподвижным лицом смеялся Явлинин, заливалась ведущая.
«Что я делаю? — бегал заяц у нее в голове — Почему я так делаю?»
Смех продолжался, нарушая разумные пределы времени.
— Психоз какой-то, вы не находите, доктор?
— Очень напоминает.
— А, выключайте. Пошли в столовую, перекусим. Через сорок минут наше новое существо проснется.
* * *
Жрущий порося кругловатый мужик торчал уже по всей Москве, и ни одна экспозиция не повторялась: то он душевно откусывал от очередного куска, то совал его маленький остаток вместе с огурцом в рот, то надрезывал, и бесконечный порась не изменял свою волшебную аппетитность.
* * *
Госпожа Аугелла прибыла точно в срок.
— Пойдемте, сударыня. Наденьте халат. Доктор, вы готовы?
— Готов.
Свет в комнате только от камеры, в которой лежит молодая голая женщина.
Рост средний, хорошие пропорции, на голове короткие совсем, черные блестящие волосы, нос слегка удлиненный, брови черные — длинные, не густые.
— Она уже просыпается. Доктор, откиньте колпак.
Веки женщины чуть поднялись и опять опустились.
Рот приоткрылся и остался таким.
Профессор чуть наклонился:
— Вы меня слышите?
— Да.
— Скажите что-нибудь.
Рот приоткрылся шире:
— Трепала я этот педи.
— Э... — профессор удивленно взглянул на помощника и на гостью.
— Она имеет в виду собачий корм «Педи грепау» — терпеть его не могла. — Превосходная Маргарита, профессор!
— Маргарита? — он только сейчас подумал, что и не знал имя собаки.
— Рута, Рота, Рита — по корням одно имя. А все должно происходить от родного. Ротвейлер — Рита Вейлер. Открой глазки, милая, и скажи, как тебя зовут.
Веки двинулись и открылись.
— Ресницы изумительные, — тихо произнес Борменталь.
Темные небольшие внимательные глаза.
— Меня зовут Маргарита.
— Умница. Теперь будь самостоятельной, вылезай из этого корыта, а Зина поможет тебе одеться. Пойдемте, господа, кинем чего-нибудь по такому случаю. — Она проговорила в уже открытую дверь: — Зина, в прихожей большая сумка с одеждой.
Среди машин у длинного тротуара Третьяковской галереи стояла одна ничем не примечательная, так себе — фургончик для хозяйственных нужд.
Из фургончика шла трансляция непосредственно на Лубянку. И не просто, а в кабинет самого Катушева.
Катушев был умным человеком, и разумеется, как все люди такого рода, это свойство никогда не выпячивал. К тому же, имея немалый управленческий опыт, он знал, что большая часть проблем рождается из «суеты-сует» и сама собой исчезает в этой стихии — ломать копья, следовательно, где попало не нужно.
Утром он уже прослушал выступление лидера партии «Эх, Россия» Козулинского в программе «Еще сочка», потом шустрые журналисты показали очередной репортаж с родины «лидера» — далекого сибирского городка Забуйска, получившего, оказывается, свое название оттого, что, купаясь в местной реке, Ермак Тимофеевич заплыл за буек.
А теперь Катушев слушал прямую трансляцию из квартиры профессора Рождественского и делал про себя выводы.
Нет, не те, совсем не те, которые стал бы делать обыкновенный, так сказать, человек.
* * *
Ришельевич с Полуниным встретились еще вчера вечером — тот сам позвонил, и с первых слов стало ясно — история одна к одному.
Решили, что деньги надо платить.
И надо... ах, господа, если вы думаете, что есть хоть один олигарх не связанный с авторитетами уголовного мира, если вы так думаете, господа, вы очень наивны.
Деньги сейчас заплатить, а потом вернуть их с прибавкой и со шкурами этих мерзавцев.
* * *
И откуда они взялись по Москве — добры молодцы и красны девицы — складно одетые, с надписями на груди «Эх, Россия!», улыбками радуют, здоровьем пышут: «Ну зачем ты пьешь пиво — выпей кваску». И хороший квасок, пробирающий. «Бараночку скушай!» Вкусная. «Не суй в рот вонючую сигарету, вот конфеточку съешь». Люди берут. «Не соситесь вы там у дерева, вам обоим противно, не вершите над плотью насилье».
Что Москва, по всей стране покатилось.
Катушев, разумеется, знал.
Удивительно, что Бурков еще не звонит.
* * *
— Посмотрите, какая прелесть!
Зина почти тащила за руку стройную брюнетку в светло-коричневом платье, с коротенькими разбросанными по голове волосами.
— Браво, Марго, Мессир будет очень доволен!
— Кто, простите?
— Возможно, вы познакомитесь, профессор. Хочешь, милая, с нами хлопнуть?
— Нет.
— Ты голодна?
— Нет.
— А чего ты хочешь?
— В Третьяковскую галерею.
— Денис Денисович, мы вместе пойдем.
— Пойдите, Зина. Вы, доктор Борменталь, тоже желаете присоединиться?
— Хотелось бы. Стыдно сказать, сколько там не был.
— Вот и чудно, — гостья встала из-за стола, — а я полечу по делам.
Она сделала два шага к окну, потом, словно опомнившись, повернулась к прихожей.
* * *
Вот, Бурков почти что в психозе.
— Это смирновские бабки у них, вы, что, не понимаете?!
— Очень возможно, мы этот вопрос изучаем.
— Наезжать надо, а не изучать!
— Хотите, чтобы я послал спецназ на их штаб-квартиру?
— Вот именно! А с собакой что? С этим экспериментом?
— Удался.
— То есть очеловечилась?
— Вполне.
— И где она сейчас?
— В Третьяковской галерее.
— За ней наблюдают?
— Конечно.
— Когда отправите группу на их штаб-квартиру?
— Поздним вечером, это удобней.
В разговоре не прозвучало то, что оба знали, и что в Кремле очень бесило — добры молодцы и красны-девицы кроме полезных здоровью советов спрашивали и приговаривали: «А где денежки-то ваши, братцы? За границей они — тю-тю. Эк, заводики бы на них построить, профессиональное обучение молодежи при них...»
* * *
Капитан Вепрь ничего не боялся.
Кроме начальства.
И на предмет по его приказу оторвать кому-нибудь голову, не сомневался в себе ничуть.
Да и команда как на подбор — только морду подставь.
Упаковались в автобус и поехали по замоскворецкому адресу — шофер сам найдет.
А там — всех на пол, все бумаги — в мешки, и туда же жесткие диски с компьютеров и прочую мелочь.
Хорошо!
Выехали на Пятницкую.
Потом в переулок.
Еще в один.
Встали, капитан скомандовал: «На выход!»
Светящиеся окна офиса, козырек округлый над подъездом, по козырьку широкой неоновой полосой: «Эх, Россия!».
Капитан вышел, размял ноги, дожидаясь пока вывалятся остальные, и заметил сейчас только на крыльце под козырьком девицу-уборщицу.
Странная, однако, девица — водит шваброй какой-то, а сама в легкой шелковой юбочке, коротенькой очень, кофточка совсем открытая и... он присмотрелся — грудь без лифчика.
Темные пушистые волосы, вся какая-то... взял бы да съел.
Команда — он уже знал по секундам — стоит готовая сзади.
Девушка перестала мести, и головка посмотрела на них.
— Ой, здрахуйте, мальчики! Это я по-украински. Меня Галю зовут.
Сзади послышались неположенные смешки.
Ветер непонятно откуда — капитан не почувствовал его на себе — ветер вздернул тонкую юбочку, поднял ее вверх, ножки, трусики... которые и не трусики почти вовсе... ветер, прикоснувшийся к этой прелести, дунул на капитана, и прямо в голову, голова на секунду потерялась в этом чудесном тепле... а еще через пару секунд капитан почувствовал, что с ним происходит нечто, как в подростковом сне лет двадцать назад, и оно... уже произошло.
Ветер пропал, девица стыдливо оправляла юбочку.
— Звиняйте, мальчики, ой, конфузно.
«Главное, чтобы никто не заметил, — мелькало в голове капитана, — мокро-липко, но не расставлять слишком ноги».
— А давайте я вам сведаю про Украйну — ридну мати мою.
Капитан был сейчас не против паузы.
— Яки у нас гарны дивчины, яки умелицы. Поглядайте!
Девица поставила швабру, и та установилась, как шест.
Обвилась вокруг, обласкала, а дальше пошло такое...
Капитан начал бороться с собой.
Стискивать рот...
А потом кусать губы — теперь в голове был не теплый ветер, а мучительно жгучий, рвущийся...
Рвущийся вниз!..
Он в бессилии от случившегося поражения издал какие-то звуки, предательски выдавшие его...
Нет, там сзади звуков раздавалось гораздо больше.
Переводя дыхание, капитан осторожно повернул голову — строй... его просто не было — кто-то тяжело дышал и сплевывал, некоторые неуклюже вытаскивали из пачек сигареты...
Девица откинула швабру-шест, и та словно улетела куда-то.
— Но с вами, мальчики, я не пойду. Как говорил Великий Кобзарь: не ходи Галю з-з москалем!
— И не ходи, — на пороге, пропустив ее в открывшуюся дверь, появился мужчина в форме охранника. — Винтите отсюда.
Один глаз темный, другой — серебристый.
«Стреляет, — уверенно подумал капитан, — автономно с обеих рук».
Несмотря на самочувствие, долг напоминал о себе.
— Мы должны изъять документы.
— Нет у нас документов, только проездные билеты.
— И компьютеры.
— И компьютеров нет, на счетах считаем.
— Непонятно откуда из-за спины у него взялись большие старые счеты. — Хочешь, извлеку корень двенадцатой степени. Из единицы.
Дверь приоткрылась и высунулась пушистая головка.
— Мальчики, вы еще здесь?
Сзади пошло движение — команда, толкаясь, поспешно лезла в автобус.
— З песнями, мальчики, з песнями! Капитан последним достиг автобуса и бухнулся на свое переднее сиденье.
«Как докладывать-то?.. Про корень двенадцатой степени лучше вообще не говорить, не поверят».
Автобус тронулся, и растерянный капитан услышал сначала не очень стройное, по потом крепкое и уверенное: «На тот большак, на пе-рекресток, уже не ну-жно больше выходить, жить без любви быть может просто, но как на свете без любви прожить»...
Спетое почувствовало себя и обрело лиричность: «Жить без любви-и, а-а-а, — поддержал тенорок, — быть может про-осто, но как на све-ете без любви прожить!»
* * *
Они вернулись к позднему ужину, когда профессор начал уже слегка волноваться.
— Ну-с, Зинуля, накидай нам что-нибудь на стол, и расскажите о своих впечатлениях. Как ты себя чувствуешь, Рита?
— Хорошо. Только есть я не буду, выпью стакан воды и лягу спать.
— Э, ну запасов питательных препаратов у тебя в крови еще, пожалуй, достаточно. А сон, да, полезен.
— Что там было, доктор, рассказывайте.
— Удивительное существо, Денис Денисович. Одновременно и высокая чуткость, и странная избирательность.
— А в чем странность?
— У картины Маковского «Ребенок, испугавшийся грозы» простояла двадцать минут — в один момент слезы закапали, а мимо Васнецовских богатырей и Аленушки прошла со словами: «В это надо конфеты для детей заворачивать». Про Врубелевского демона сказала, что он сильнее бестолкового образа у Лермонтова. Откуда она знает про Лермонтова?
— Голубчик, я не скрывал, а просто не успел рассказать. Что я мог вложить в гены из текстовых материалов? Прежде всего то, что знаю и люблю сам. Там весь Тургенев, почти. Чехов, Гоголь — разумеется. Да, Пушкин, Лермонтов, Баратынский. Но вложить музыкальные и визуальные материалы было трудно технически и невозможно по времени. Антологии кое-какие вложил. Вы, например, знаете, как писала Ростопчина или Каролина Павлова? А она знает. Знает, конечно, Алексея Константиновича Толстого. Я вот считаю, что формой поэтической он владел не хуже, чем Пушкин. Судите меня за это. А лучше, голубчик, достаньте ром, не допитый нашею гостью.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |