Систему способов номинации, известных в современном русском языке, в свое время удачно упорядочил А.Ф. Журавлев [1982]. Исследователь провел анализ технических средств предметной (несобытийной) номинации, оговаривая условность термина, под которым понимается не только сознательный акт называния, но и появления имени вообще, вне зависимости от целевых установок носителя языка, от осознанности им факта возникновения номинативной единицы [Журавлев 1982: 42]. Способы ономастической номинации в анализируемом тексте можно попытаться определить на основе структурного признака имен собственных, а также сопровождающих их элементов, которые употребляются при именовании действующих лиц.
Разветвленную систему назывных единиц «московского» повествования формируют онимы, заимствованные из реального именника описываемой эпохи, и онимы, придуманные писателем. Как узуальные, так и окказиональные антропонимы отражают присущую национальному ономастикону однословную, двухсловную и трехсловную модель именования. При обозначении действующих лиц автор использовал следующие однословные модели: личное имя, фамилия; двусловные: имя + фамилия, имя + отчество; трехсловные: имя + отчество + фамилия.
Личные имена, присутствующие в романе, функционируют в двух вариантах — в официальной (паспортной) форме и неофициальной (бытовой) форме. Первую группу составляют номинации Амвросий, Анфиса, Дарья, Иван, Иоганн, Маргарита, Николай, Пантелей, Федор, Фока. Официальной формой имени (43% от общего количества личных имен) обозначаются персонажи, по отношению к которым говорящий по той или иной причине дистанцируется. В речи героев имена в паспортной форме используются как формула уважительного обращения: «— Ты сегодня, где ужинаешь, Амвросий? — Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока! — Умеешь ты жить, Амвросий» [М.Б.: 44]. Отмечен случай использования полной формы личных имен в диалоге между начальником и подчиненным: «Смотри, Николай! Это в последний раз. Нам таких швейцаров в ресторане даром не надо» [М.Б.: 51]. В авторских отступлениях имена такого типа редки, и употребляются в роли номинативного знака: «Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта...» [М.Б.: 47], «Жилец приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны...» [М.Б.: 59]. Полная форма личного имени избирается автором для обозначения почитаемых персонажей (Иван, Маргарита).
Имя Маргарита занимает в романе центральное место. Определенные коннотации оно приобретает в следующем контексте: «Душенька!... королева моя французская...» [М.Б.: 190], «Ой, простите великодушно, светлая королева Марго! Я обознался — толстяк опустился на одно колено, цилиндр отнес в сторону, сделал поклон и залопотал, мешая русские фразы с французскими, какой-то вздор про кровавую свадьбу...» [М.Б.: 193], «Я знаком с королевой..., правда, при весьма прискорбных обстоятельствах. Я был в Париже в кровавую ночь 1572-го года» [М.Б.: 198]. Апеллятивный идентификатор «королева французская» выводит образ героини к известным историческим и литературным традициям, возбуждая в памяти читателя множество реминисценций. Прежде всего, булгаковская Маргарита связана с Маргаритой Французской или Валуа, свадьба которой «закончилась Варфоломеевской ночью или парижской кровавой свадьбой» [Б.-Е. Т. 36: 605]. Благодаря цитации в начале романа (эпиграф), героиня связана и с гетевской Маргаритой. Это имя «...переносит читателя во французское и немецкое средневековье и, следовательно, в готику» [Мягков 1993: 179]. Персонаж, обозначенный «королевским» именем, погружен в широкое реминисцентное поле, которое актуализирует хронотопические и культурологические коннотации онима, делает его информационно и экспрессивно насыщенным.
Отчетливые оценочные коннотации в семантике имени Маргарита (необычность, яркость, поэтичность) вступают во взаимодействие с именником реального пространства текста. В результате художественное имя создает противоречия с признаками реального мира, что позволяет ему взять на себя функцию сигнала о взаимодействии двух миров. С одной стороны, Маргарита принадлежит настоящему, но за счет аналогий с образом французской королевы — принадлежит прошлому. По мере развития сюжета это имя, аккумулируя смысл, связанный с антитезой изображаемых миров, осознается как знак одного из них, который реализует эстетический идеал автора, что превращает антропоним в полновесный художественный символ.
Имя Иван (Бездомный), как правило, фиксируется в авторской речи: «Иван рассердился» [М.Б.: 50], «заговорил врач, вглядываясь в Ивана» [М.Б.: 55], «Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу» [М.Б.: 107]. Здесь следует говорить об особом авторском отношении к персонажу. Тяготение писателя к обозначенному герою наблюдается через использование номинативных единиц: «Но, увы, Иванушка совершенно изменился за то время, что прошло с момента гибели Берлиоза» [М.Б.: 265], «чуть заметная равнодушная усмешка почему-то тронула губы Ивана...» [М.Б.: 266], «Дверь Иванушкиной комнаты № 117-й отворилась под вечер...» [М.Б.: 200]. По мнению П.А. Флоренского, «...уменьшительность имени, по самому смыслу своему, имеет задачей выразить исключительный характер некоторых личных отношений, некоторый порыв чувства, некоторый особый оттенок обращения, некоторую субъективность» [Флоренский 2000 (а): 228].
В романе широко используются разговорные формы именований, среди которых центральное место занимают гипокористики: Груня, Дуся, Даша, Миша, Наташа, Проша, Саша (30%). Имена в разговорной форме моделируют ситуацию непринужденного общения: «Откройте, откройте! Дуся, открой! У вас, что ль, вода течет? Нас залило» [М.Б.: 187], «Простите, вы были другом моего покойного Миши!» [М.Б.: 157]. Отсутствие посторонних также снимает официальность отношений в речи коммуникантов: «Вот, что Миша, — зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, — он никакой не интурист, а шпион» [М.Б.: 12], «...тут красавица подбежала к письменному столу и нежным голосом, немного гнусавым после плача, воскликнула: — Проша! Где вы?» [М.Б.: 150].
В романе имеют место суффиксальные антропонимические дериваты, придающие тексту определенную экспрессию. Квалитативные имена (имена со значением любой субъективной оценки) образуются как от полной, так и от сокращенной основы личного имени при помощи суффиксов субъективной оценки. Квалитативные имена неоднородны, поскольку выражают полярные оценки:
1) деминутивы (именные дериваты с ласкательно-уменьшительным оттенком значения, который им придают суффиксы -ок, -ик, -чик, -ушк, -оньк и под. [Подольская 1988: 71]): Аннушка, Иванушка, Кирюшка, Варенька, Манечка (17%). Имена в деминутивной форме создают эмоциональный фон повествования. Они являются маркёрами доброжелательного отношения автора к своим героям (при употреблении в авторской речи) либо героев друг к другу: «Она сказала тихо и весело: «Кирюшка! Бросьте трепаться!» [М.Б.: 40], «...перед приходом следователя Иванушка дремал...» [М.Б.: 267]. Исключение составляет деминутив Аннушка, употребляющийся в романе наравне с прозвищем «Чума»: «Никто не знал да, наверное, и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта женщина, ...кроме того, что она носила прозвище «Чума»», «Чума-Аннушка встала почему-то чрезвычайно рано...» [М.Б.: 232]. Форма личного имени, благодаря суффиксу воспринимающаяся как позитивно-оценочная, и его семантика (Анна с др.-евр. «миловидность, грация, благодать» [СРЛИ (II): 123]) контрастируют с образом самого персонажа: «...где бы ни находилась или ни появлялась она (Аннушка — Е.Б.) — тотчас же в этом месте начинался скандал...» [М.Б.: 232], «Аннушка к самым глазам подносила драгоценность, и глаза эти горели совершенно волчьим огнем» [М.Б.: 233]. В результате в романе возникает мотив двойственности, совмещения несовместимого (несовпадения имени и образа персонажа), мотив маски, чужого имени. Нарушение привычного употребления онима, включение в речевую ситуацию форм, для неё не типичных (Чума-Аннушка), становится в произведении стилистически значимым.
2) пейоративы (имена с пренебрежительно-уничижительным оттенком значения, которое проявляется в результате присоединения суффиксов -ишк, -к, -ошк, -ешк и под. [Подольская 1988: 264]): Дашка, Наташка, Сашка (9%). В тексте имена такого типа носят пренебрежительно-уничижительный или фамильярный характер значения: «Нашелся, наконец, один нормальный среди идиотов, из которых первый — балбес и бездарность Сашка!» [М.Б.: 53], «— Наташка! — пронзительно закричала Маргарита. — Ты намазалась кремом?» [М.Б.: 234].
Употребление разговорных форм личных имен в романе определяется характером речевой ситуации, в которую вовлечены персонажи. Общение, будучи по своему существу глубоко социальным процессом, личностно ориентировано [Леонтьев 1974: 45]. Проявляется это, в том, что говорящий в своем речевом поведении учитывает отношения между коммуникантами. Если взаимоотношения официальны, то при коммуникации применяется паспортная форма личного имени. При таком общении, наряду с официальными наименованиями, используются апеллятивы «гражданин», «товарищ» или же двусоставные модели прозваний. Если отношения между говорящими близки, неофициальны, то система именования меняется — привлекаются деминутивные или пейоративные формы имен. В использовании именных дериватов угадываются различные невысказанные оценки, помогающие реципиенту домыслить речевую, и, возможно, психологическую позицию говорящего в отношении к произносимому.
К группе однословных номинаций примыкает апеллятив мастер, воспринимаемый реципиентом как полнозначное имя, поскольку, как любое собственное имя, он соотносится с конкретным денотатом, называя его и выделяя из ряда других персонажей. В тексте номинация проявляется как своеобразный знак, в котором ощущается авторская оценка. Семантика лексемы, лежащей в основе онима (мастер — человек, занимающийся каким-либо ремеслом, мастерством; особенно сведущий или искусный в своем деле; в орловском диалекте мастер — учитель грамоты по церковным книгам [Даль. Т. 2: 790—791]), служит толчком к различным культурологическим ассоциациям и коннотациям образа. Скрытый в имени героя смысл, позволяет осознавать его (имя. — Е.Б.) как текстовый символ, связывающий разные смысловые участки произведения. В том, что М.А. Булгаков называет своего героя мастером (не писателем, не литератором, а мастером), скорее всего, проявилось отношение автора к плеяде тех литераторов, которых он изобразил на страницах московского повествования. Не случайно в разговоре с Иваном Бездомным мастер восклицает: «Я впервые попал в мир литературы и... гибель моя налицо» [М.Б.: 112]. Образ «художника слова» в произведениях Булгакова связан с авторской трактовкой понятий «литература» и «мастерство»: они возникают в последнем романе как обозначения принципиально различных типов мироощущения и видов деятельности. «Писательское» дело, «литература» как вид искусства у Булгакова не тождественно «мастерству» и художественному творчеству вообще, поскольку представляет собой явление миру Истины. В булгаковском контексте именование «мастер», не есть сугубо профессиональная характеристика человека, специализирующегося в каком-либо ремесле: это определенный тип мироощущения.
Фамилии в анализируемом тексте составляют основной тип идентифицирующей номинации (43% от общего количества антропонимов). Использование фамилии в качестве назывного знака, скорее всего, мотивировано универсальностью онима, способного посредством доантропонимического значения основы сообщать информацию о носителе фамильного имени. Номинации такого плана в обычной жизни не определяют характер именуемого, а в литературе, как правило, тщательно продуманные автором, они становятся яркими характеристиками-метками носителя онима (Богохульский, Пятнашко, Лиходеев). В связи с этим повышается ценность вербального знака, способного стать весьма экономным средством обозначения общественной природы персонажа.
Эпизодические персонажи, как правило, репрезентуются писателем при помощи фамилии, центральные, представленные в начале повествования трехчленной антропонимической моделью, — посредством фамилии или личного имени. Семейные прозвания (фамилии) автор использует, прежде всего, в номинативной и идентифицирующей функции: «Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил...» [М.Б.: 11], «Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел...» [М.Б.: 53]. В речи персонажей они, как правило, употребляются со словами «гражданин», «товарищ», что придает ситуации общения официальный характер: «...посидите здесь с товарищем Бездомным, а потом мы вас проводим...» [М.Б.: 35], «— А! Очень приятно, гражданин Канавкин» [М.Б.: 133]. Фамилии вне сочетания с именем функционируют в речи персонажей при упоминании третьих лиц, не участвующих в диалоге: «Лаврович один в шести (комнатах живет. — Е.Б.), — вскричал Денискин» [М.Б.: 46], «Но за Хустова я, само собой разумеется, не ручаюсь» [М.Б.: 62], «Когда же Лиходеев едет в Ялту?» [М.Б.: 76].
В романе М.А. Булгакова отмечается узусное употребление семейных прозваний. Словообразовательные особенности фамилий соответствуют регулярным моделям именования: 1) простые фамилии, не имеющие в своем составе антропонимических формантов (Могарыч, Босой, Полумесяц), 2) фамилии, имеющие в своем составе антропонимические форманты -ов(-ев), -ин, -ский и др. (Поплавский, Соков, Ласточкин), 3) сложные фамилии, или фамилии композиты (Беломут). Соответствие именований закономерностям национальной ономастики является одной из предпосылок реалистичности и художественной достоверности создаваемых писателем образов.
В «московском» антропонимиконе М.А. Булгаков внедряет фамилии, выходящие за рамки традиций русского именослова: Ариман, Берлиоз, Буздяк, Буре, Вольман, Дунчель, Куфтик, Майгель. Фамилии такого типа отличает вымышленность и необычность. Нестандартные для русского языка назывные модели становятся заметно экзотичными и выразительными в художественном тексте. Эффект экспрессивности подготавливается либо внутренней формой, либо необычным звучанием онима, которое можно приравнять к одному из способов выделения имени в тексте. Разрушение традиционной структуры имени направлено на остранение, неузнавание художественной действительности. Появление таких имен не было случайным в творческой биографии писателя. М. Чудакова отмечает, что, начиная с 1920-х гг., в текстах М.А. Булгакова «иностранное» осознается как дьявольское [Чудакова 1989: 290]. Следовательно, иноязычная огласовка онимов романа «Мастер и Маргарита» придает повествованию эффект искусственности, неживого, дьявольского, что нарушает жизненную реальность созданного в романе мира. С помощью «иностранных» имен в тексте «происходит демонизация московского пространства» [Кривонос 1993: 152].
Модель «имя + фамилия» (и инверсированная «фамилия + имя»), как правило, используется автором при наречении второстепенных персонажей (9%): «Заплясал Глухарев с Тамарой Полумесяц... Плясали свои и приглашенные гости, ...какой-то Витя Куфтик из Ростова» [М.Б.: 47], «появился на веранде потный и взволнованный хроникер Боба Кандалупский» [М.Б.: 282]. Двусловные формулы именований представлены в следующих вариантах: 1) личное имя в паспортной форме + фамилия: «...ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин» [М.Б.: 46], 2) личное имя в сокращенной форме + фамилия: «Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила Александровича... нет, просто Миши Берлиоза» [М.Б.: 50], 3) инициальное обозначение личного имени + фамилия: «Вот налево — 82, направо — 83, еще выше, налево — 84. Здесь. Вот и карточка — «О. Латунский»» [М.Б.: 186].
Антропонимические формулы «имя + отчество» (20%) используются в тексте в закрепленных традициями случаях как формула уважительного обращения: «Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает?» [М.Б.: 12], «Добро пожаловать, Никанор Иванович! <...> Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример...» [М.Б.: 129]. Как правило, двусловные антропонимы автор употребляет при именовании положительных персонажей: «Утирая слезы, Маргарита Николаевна оставила тетрадь...» [М.Б.: 173], «Прасковья Федоровна уже входила в комнату, вопросительно и тревожно глядя на Иванушку» [М.Б.: 295].
Употребление антропонимической модели «имя + отчество» отражает связь между возрастной и социальной характеристикой персонажа и формой его имени. Так, отмечено использование именований по имени и отчеству между госслужащими: «Сейчас же, Иван Савельевич, лично отвези. Пусть там разбирают» [М.Б.: 86], «Нет, Григорий Данилович, не скажи, это очень тонкий шаг. Тут вся соль в разоблачении» [М.Б.: 82], при обращении жены к мужу: «Так будет продолжаться до тех пор, пока не раздастся неприятный женский голос: «Николай Иванович, где вы?... Идите чай пить!» [М.Б.: 310], домработниц к хозяйке: «Душенька! Маргарита Николаевна! — кричала Наташа, скача рядом с Маргаритой, — сознаюсь, взяла крем» [М.Б.: 191]. Таким образом, автор учитывает при именовании персонажей социальный статус коммуникантов, а также традиционные этикетные формулы обращения.
Трехсловная формула именования («имя + отчество + фамилия») избирается автором редко (13%), возможно, по причине того, что такие именования функционально связаны с официальным этикетом, документально-канцелярским стилем и малой употребительностью в живой разговорной речи. Писатель, применяя многокомпонентные модели антропонимов, преследует одну цель — познакомить читателя с персонажем: «Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемый МАС-СОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его — поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный» [М.Б.: 4]. Указанный способ именования не является чем-то застывшим; он легко трансформируется в зависимости от коммуникативных условий, в которые автор помещает своего героя: «— Ты, Иван, — говорил Берлиоз, — очень хорошо изобразил рождение Христа...» [М.Б.: 4], «...Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» [М.Б.: 6].
В анализируемом тексте отчетливо прослеживается следующая тенденция — трехсловные модели именований, как правило, функционируют в ремарках рассказчика: «...Анна Францевна де Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты сдавала жильцам...» [М.Б.: 59], «Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества дома № 302-бис по Садовой улице в Москве <...> находился в страшных хлопотах...» [М.Б.: 73]. Использование многокомпонентной формулы, на наш взгляд, связано с необходимостью увеличить степень идентификации и дифференциации литературного персонажа в системе действующих лиц.
В романе «Мастер и Маргарита» представлены разнообразные модели антропонимов, различны и выражаемые соответствующими формулами эмоциональные и экспрессивно-стилистические оттенки. Автор придает им надлежащее значение и умело ими пользуется. Имя, фамилия, отчество и их комбинации, функционирующие в разных речевых ситуациях, становятся одним из важнейших средств создания ярких образов. В систему именования одного персонажа могут входить разные модели именований, наполненные на уровне текста своей, особой семантикой. Автор использует свойственные языку формы одного имени, начиная от полных и заканчивая квалитативными образованиями, варьируя их применение в зависимости от цели, которую предполагается реализовать в тексте. Безусловно, разные варианты имени полнее обрисовывают образ носителя, делают его ярким и ощутимым, сообщают информацию о тех, кто использует имя в речевой ситуации, отражают эволюцию отношения к именуемому объекту. У номинаций, таким образом, развиваются экспрессивно-смысловые связи с другими онимами. В результате формируется система именований отдельного персонажа, которая составляет его общую характеристику. Несомненно, многообразие антропонимических формул не является абсолютно случайным, поскольку их появление обусловлено многими внутритекстовыми факторами. Определенно и то, что автор придавал вариантам антропонимов первостепенное значение, зная, что правильно выбранная модель именования подчеркнет социальный, национальный, возрастной статус носителя имени, раскроет его образ, укажет на особенности его межличностного общения.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |