Глава 12

Итак, он умирал...

Самые близкие, самые преданные люди были душой и всеми своими мыслями рядом с ним.

Они не могли смириться с несуразностью происходящего и выражали свои чувства хотя и по-разному, а все-таки в одном ключе: признавались Мастеру в любви.

В конце 1939 года родная сестра Елены Сергеевны, О. Бокшанская, писала матери: «...Люся страшно изменилась: хоть и хорошенькая, в подтянутом виде, но в глазах такой трепет, такая грусть и столько выражается внутреннего напряжения, что на нее страшно смотреть. Бедняжка — конечно, когда приходят навещать Маку, он оживляется, но самые его черные минуты она одна переносит, и все его мрачные предчувствия она выслушивает, и, выслушав, все время находится в напряженнейшем желании бороться за его жизнь. «Я его не отдам, — говорит она, — я его вырву для жизни». Она любит его так сильно, что это непохоже на обычное понятие любви между супругами, прожившими уже немало годов вместе...»

Что же, Михаил Афанасьевич умел влюблять в себя людей, такова была величина его неординарной и неоднозначной личности.

Все было не так просто в его взаимоотношениях с последней женой, и даже встреча их была, мягко говоря, странной...

Но мы умышленно не пускаемся в рассуждения о тайнах этого брака и его темных сторонах.

К чему опускаться до спекулятивных подробностей и леденящих душу предположений, пусть даже некоторые из них подтверждены теперь документально.

Как бы дело ни обстояло вначале, Елена Сергеевна полюбила писателя и все отпущенные им совместные годы жила его жизнью и его интересами.

Да и сам Михаил Афанасьевич был свободен в своем выборе. Мы далеки от мысли, что им можно было свободно манипулировать — это все-таки был человек слишком масштабный, слишком глубоко чувствующий.

Стало быть, он все знал и понимал. Отчего, все понимая, не противостоял некоторым странным обстоятельствам в своей жизни, знать мы не можем. Наверное, на это у него были свои, одному ему известные и весьма веские причины.

Друзья Булгакова, в силу своих жизненных перипетий не находившиеся в ту страшную зиму рядом, выплескивали свою любовь и преклонение перед ним в письмах. Сохранилось замечательное письмо П.С. Попова от 5 декабря 1939 года.

«Дорогой Мака, был очень тронут твоим письмецом. Я непрестанно о тебе думаю. И теперь, и раньше, и всегда. И за столом, и в постели, и на улице. Видаю я тебя или не видаю, ты для меня то, что украшает жизнь. Боюсь, что ты не можешь не подозревать, что ты для меня значишь. Когда спросили одного русского, не к варварскому ли племени он принадлежит, то тот отвечал: «раз в прошлом моего народа были Пушкин и Гоголь, я не могу считать себя варваром». Одного алеутского архиерея в старые годы, встретив на Кузнецком мосту, а приехал он из своих заснеженных пустынь, спросили: как ему понравилась Москва? Он ответил: «безлюдно», т. е. настоящих людей нет. Так вот, будучи твоим современником, не чувствуешь, что безлюдно; читая строки, тобой написанные, знаешь, что есть подлинная культура слова: переносясь фантазией в описанные тобой места, понимаешь, что творческое воображение не иссякло, что свет, который разжигали романтики Гофман и т. д., горит и блещет, вообще, что искусство слова не покинуло людей. Ты тут для меня на таком пьедестале, на который не возносил себя ни один артист, — эти мастера чувствовать себя не только центром зрительного зала, но и всей вселенной.

Мне даже иногда страшно, что я знаком с тобой, что я говорю тебе ты...»

Да, поистине человек имеет тех друзей, которых заслуживает.

А мы, разве мы не готовы подписаться под каждым словом, сказанным П.С. Поповым в адрес Булгакова?

И, конечно же, нельзя не упомянуть об уцелевших представителях некогда большой и дружной семьи Булгаковых-Покровских.

К сожалению, трагическая предрешенность определяла и их судьбы.

Трудно переоценить то влияние, которое оказала семья писателя на его творчество.

В каждом его произведении великое множество «скрытых цитат» из детства и отрочества.

Отчего же к концу жизни рядом с писателем фактически не оказалось никого из его родных?

Тому были разные причины. Они носили как объективный, так и весьма субъективный характер.

Два младших брата Михаила Афанасьевича оказались волею судеб за границей.

Младший брат — Иван Афанасьевич Булгаков — служил в Белой армии и после поражения оказался с остатками этой армии в Болгарии, а затем по вызову брата Николая с семьей переселился во Францию.

Будучи очень одаренным человеком, он из-за нехватки средств не смог продолжить образование, очень бедствовал и до конца своих дней проработал в оркестре русского ресторана. Однако, несмотря на тяжелейшее материальное положение и необходимость постоянно искать приработок Иван Афанасьевич находил время для творчества: он писал стихи и сочинял музыку к ним.

Братья Булгаковы состояли в переписке, и Иван просил брата Михаила дать оценку его литературным трудам.

Надо отметить, что Михаил Афанасьевич был равнодушен к поэзии, но брату не отказывал, порой в резкой форме критикуя стихи, написанные Иваном, однако иногда проскальзывали и весьма позитивные оценки. Более того, одно из стихотворений брата Ивана — «Страшный суд» получило свое отражение в романе «Мастер и Маргарита».

Проницательный читатель без труда найдет подтверждение этому в самих стихах:

«Одетый в пурпуры зарницы,
Брильянтами осыпан рос,
Сойдет Антихрист,
Сын Денницы,
Как небом посланный Христос.
Ему, последнему мессии,
Последняя открыта казнь,
Пред ним склонит покорно выю
Земле измученной боязнь.»

В заключение разговора о младшем брате Иване приведем фрагмент его письма к Михаилу Афанасьевичу от 5 августа 1933 года:

«Всегда интересуюсь каждой новой вестью от тебя и твоих делах. Сам я теперь пишу очень редко. Очень трудно в настоящих условиях мне работать на этом поприще... К сожалению, кусочек хлеба (да еще и с маслом для семьи) приходится вырывать сейчас зубами... Задумано было многое, но... и только.»

Умер Иван Афанасьевич Булгаков в 1969 году от последствий ранения, полученного в гражданскую войну.

Серьезного и требовательного нашего внимания заслуживает небольшое жизнеописание среднего брата Булгакова, Николая Афанасьевича, ставшего прототипом Николая Турбина в «Белой гвардии».

Что касается взаимоотношений между братьями, то наша версия о якобы существующем охлаждении между ними резко отличается от общепринятой. Надеемся, что мы будем убедительны.

Начнем с разлома, который не обошел стороной почти ни одну семью в тяжелые революционные годы.

Октябрьский мятеж положил конец мирной жизни студента-медика, и осенью 1919 года Николай Булгаков вступил в ряды Добровольческой армии, воевал, а затем с остатками Русской армии П.Н. Врангеля перебрался в Хорватию, поступил в Загребский университет на медицинский факультет. После блестящего завершения учебы был оставлен в аспирантуре университета при кафедре бактериологии.

Сохранилось трогательное письмо Николая Афанасьевича к матери, датируемое январем 1922 года.

Письмо это убедительно свидетельствует о доброте характера и природной ласковости среднего брата Булгаковых. А еще в письме столько горя и тоски по утерянным навсегда счастливым дням в большой и дружной семье.

Впрочем, строки этого письма говорят сами за себя:

«Милая моя, дорогая мамочка и все близкие моему сердцу братья и сестры!

Вчера я пережил незабываемые драгоценные минуты: нежданно-негаданно пришло твое письмо, когда я только вернулся из Университета. Слезы клубком подошли к горлу и руки тряслись, когда я вскрывал это драгоценное письмо. Я рыдал в полном смысле этого слова, до того я истосковался и наволновался. Столько времени ни о ком ни полслова! Боже милосердный, неужели это правда!

...Сколько бодрости и радости принесло мне известие, что вы все живы и здоровы! Теперь расскажу кое-что о себе: я, слава Богу, здоров и, вероятно, страшно переменился за эти годы: ведь мне уже 24-ый год.

Посылаю Вам одну из последних карточек. После довольно бедственного года, проведенного мною в борьбе за существование, я окончательно поправил свои легкие. И решил снова начать учебную жизнь. Но не так легко это было сделать: понадобился целый год службы в одном из госпиталей, чтобы окончательно стать на ноги, одеться с ног до головы и достать хоть немного денег для начала тяжкого в нынешние времена учебного пути. Это была очень тяжелая и упорная работа: так, например, я просидел взаперти 22 суток один-одинешенек с оспенными больными крестьянами, доставленными из пораженного эпидемией уезда. Работал в тифозном отделении с 650 больными, и Бог меня вынес целым и невредимым.

Все это смягчилось сознанием, что близка намеченная цель.

...Теперь буду писать очень часто и побольше, а вы все со своей стороны обязаны писать мне (можно коллективные письма, а то это удовольствие не по карманам). Напиши, не нужно ли тебе денег на марки, если да, то какими деньгами посылать и как это сделать. Может быть, Михаилу это понадобится. Если будешь писать ему, пожелай от меня здоровья и благополучия, передай поцелуй ему с Тасей и обязательно сообщи его адрес. Посылаю Леле 10 рублей, что завалялись у меня, авось пригодится.

...Ну пора кончать (только что кончил варить обед на завтра и послезавтра; пока писал — он кипел, а теперь готов).

Целую всех крепко, крепко. Боже, благослови вас, милых. Да, кстати, скажи о. Николаю, что я его помню и очень люблю, пусть помолится за меня.

Пишите, если возможно, почаще. Даст Бог — увидимся!

Коля.

Адрес тот же.

Не забывайте, что я совершенно один и не могу переносить одиночества, а бывать не у кого, кругом все чужие».

Хочется попросить прощения у читателя за то, что мы не воспроизвели письмо полностью и произвольно выделили лишь фрагменты его, но даже по этим отрывкам мы можем судить о том, как тосковал Николай Афанасьевич по своей, увы, теперь разбросанной по миру семье, атмосфере тепла и глубочайшей любви, любви к ближнему, любви к собственным корням.

Но мог ли знать молодой студент-медик, что беды, которые принесла с собой революция, это лишь малая толика страданий и потрясений, которые выпадут на долю его родных и близких, семьи, которая могла бы служить образчиком целого социального среза.

Письмо свое Николай Афанасьевич обращал, прежде всего, к матери — «светлой королеве» — именно так называл ее брат в своем романе «Белая гвардия».

Письмо пронизано светом мечты, надежды на встречу...

Варвара Михайловна скончалась в Киеве от тифа через две недели от даты, проставленной на письме Николаем.

Жизнь, однако, продолжалась, и Булгаковы старались не терять друг друга из виду.

Михаил Афанасьевич в письме к сестре Вере сетовал: «С печалью я каждый раз думаю о Коле и Ване, о том, что сейчас мы никто не можем облегчить им жизнь.»

Жизнь Николая Афанасьевича, тем не менее, налаживалась. На его научные работы обратил внимание французский профессор Феликс д'Эрель и вызвал Булгакова в Париж.

Для Михаила Афанасьевича научная карьера брата стала предметом гордости и огромной радости. В письме к нему от 21 февраля 1930 года он писал: «Дорогой Коля, ты спрашиваешь меня, интересует ли меня твоя работа? Я получил конспект «Bacterium prodigiosum».

Я рад и горжусь тем, что в самых трудных условиях жизни ты выбился на дорогу. Я помню тебя юношей, всегда любил, а теперь твердо убежден, что ты станешь ученым».

А теперь забежим немного вперед и скажем, что предсказания Михаила Афанасьевича сбылись. За научные достижения Николай Афанасьевич Булгаков был награжден французским правительством орденом Почетного легиона.

Во время Второй мировой войны он был арестован немецкими оккупационными властями и отправлен в лагерь для интернированных (Н. Булгаков был югославский подданный), где стал работать врачом. Он участвовал в Сопротивлении, спас жизни нескольких заключенных, способствуя их побегу.

За участие в движении Сопротивления был награжден орденом правительством Югославии.

К сожалению, нам не обойтись без разговора о той темной стороне в отношениях между братьями, которая так или иначе имела место в конце тридцатых годов.

Но точки над «i» мы будем расставлять все-таки сообразно фактам и оставим в стороне общепринятое (хотелось бы знать, кем оно было выработано) мнение о случившемся.

Дело было в том, что Михаил Афанасьевич попросил брата представлять его интересы за границей.

В этом была логика: писатель не сомневался в порядочности и высокой нравственности брата, который к тому же жил во Франции.

В период с 1929 по 1939 год между братьями поддерживалась переписка: «Славный и добрый Миша, мне хорошо известно, что ты принимаешь самое горячее участие в поддержке меня, так же, как ты старался помогать в свое время Ване. Мне трудно в настоящий момент выразить тебе всю величину чувства к тебе, но верь, что оно велико...»

И все шло как будто бы неплохо: Николай Афанасьевич исправно переводил в Москву причитающиеся писателю гонорары, но гром все-таки грянул в конце 1939 г.

Зарубежный издатель романа «Белая гвардия» З. Каганский и вступившие в явный сговор с ним издательства Фишера и Ладыжникова воспользовались порядочностью и небольшой осведомленностью в этих делах Николая Афанасьевича и попытались прокрутить аферу, лишив писателя большей части положенных ему гонораров.

Не надо забывать, что связь между Францией и Россией в конце тридцатых годов была не то что бы непростой, ее фактически не существовало.

Николай Афанасьевич, видимо, заподозрив неладное, решил снасти хотя бы часть гонораров брата.

Он пытался оповестить его об этом, но часть писем так и не дошла до адресата.

Зато Михаил Афанасьевич получил письма от английской переводчицы Кельверлей и общества «Куртис Браун».

18 апреля 1939 года Елена Сергеевна записала в дневнике: «Оказывается, что К. Брауну была представлена Каганским доверенность, подписанная Булгаковым, по которой 50% авторских принадлежит платить З. Каганскому (его парижский адрес) и 50% Николаю Булгакову в его парижский адрес, что они и делали, деля деньги таким путем!!!

Мы с Мишей как сломались! Не знаем, что и думать!»

Вот здесь Елена Сергеевна слукавила. Она прекрасно знала, что думать. И свои мысли она в полной мере донесла до мужа.

Дело в том, что она всегда пыталась отлучить Михаила Афанасьевича от братьев и сестер, мечтала получить на него как бы эксклюзивные права.

Но отчего же сам писатель поверил переводчице, а не брату?

А почему в его жизни случилось то, что случилось? Ответа нет, да и быть его собственно не может.

«Компания» Каганский и иже с ним не были обременены даже зачатками нравственности, но будучи людьми, весьма поднаторевшими в такого рода аферах, они все прекрасно рассчитали, понимая, что врожденная культура и безусловная честность не позволят Николаю Афанасьевичу встать с ними на одну доску и пуститься в базарные дрязги.

Николай Афанасьевич счел своим долгом, однако, объясниться с братом. Судя по всему, это плохо ему удалось. Ведь рядом с Булгаковым был другой советчик.

Николай Афанасьевич писал брату, что все его попытки обойти претензии Каганского кончились судебным разбирательством «и что (цитируем далее) сделанная тобою давно оплошность¹ неизбежно будет тянуться дальше и всплывать каждый раз, когда где-либо будут для тебя деньги. Боясь, что и то немногое, что собралось для тебя, уйдет на тяжбы и переезды, я решил... разделить пополам поступившие деньги между тобой и Каганским».

Жизнь Михаила Афанасьевича складывалась так, что разъяснения брата не могли его удовлетворить.

А Николай Афанасьевич более не мог, да и не хотел оправдываться. Он свято верил в семейные узы и не мог понять, как можно было не доверять друг другу.

Последнее письмо, отправленное брату в июне 1939 года, говорит само за себя:

«Дорогой Михаил, твое письмо от 29 мая с.г. я благополучно получил и, конечно, очень рад, что нарушилось молчание, и ты можешь составить представление о том, как были защищены мною твои права в Лондоне.»

Вот и все... Михаил Афанасьевич уже не делился с братом своими горестями и радостями: его волновала лишь причастность брата к получению денег.

Елена Сергеевна весьма способствовала такому направлению мыслей мужа.

Цитируем дневниковую запись от 24 мая 1939 года:

«Сегодня письмо из Лондона от Куртис Брауна с двумя копиями писем Николая Булгакова. Совершенно ясно, что он, предоставив Мишину доверенность на «Зойкину» или какие-нибудь письма (по-видимому, так) — получал там деньги но «Турбиным». Представить себе это трудно, но приходится так думать».

Отчего же приходится, ведь Николай Афанасьевич вполне объяснился. Да нет, судя по всему, не приходится, а хочется так думать.

Стоит ли говорить, что Елена Сергеевна не послала извещение о кончине писателя брату.

Характерно, что переписку с братом Михаила Афанасьевича она возобновила лишь в 1960 году, когда появилась реальная возможность выезда за рубеж.

Елена Сергеевна с удовольствием воспользовалась этим и была принята в семье Николая Афанасьевича с любовью и лаской.

Закончим мы разговор о замечательном человеке и брате гениального писателя фрагментом из беседы архиепископа Сан-Францисского Иоанна, который в свою очередь привел слова друга Булгакова доктора медицины Э.И. Собесского, знавшего близко Николая Афанасьевича:

«Вот — теперь мы похоронили и самого «юнкера Николку Турбина» — блестяще-талантливого, во всех отношениях выдающегося человека, не знавшего компромиссов с совестью, отрицавшего всякого рода «разрушительную работу», как он сам говорил, посвятившего себя всего «созиданию», будь это машина для заполнения ампул или спектакль Общества врачей. Всюду и везде он работал больше всех.

Теперь он успокоился. Этот глубоко верующий христианин-врач, большой ученый и исследователь, всесторонне талантливый и всею душой и мыслями чисто русский человек».

Что же все-таки происходило в жизни Михаила Булгакова?

Почему он все чаще не замечал очевидного и, напротив, принимал за аксиому ложное и надуманное?

Думается, зло борется с добром только за души самых и самых достойных.

К сожалению, чаще победа не остается за добром.

Но это происходит здесь, в этой жизни. Что там дальше, не знает никто. Каким судом судите, да будете судимы сами. Именно так: не нам судить и все же...

Примечания

1. Речь идет о доверенности, выданной Булгаковым на охрану авторских прав берлинскому издательству П. Ладыжникова.