Булгаков продолжал тем временем писать пьесу, неожиданно для всех ставшую его убийцей.
Сама атмосфера вокруг «Батума» была радостно возбужденная. Во МХАТе распределялись роли и обсуждались сценические костюмы. Все сходились на том, что главная роль будет отдана Хмелеву. Ведь Сталин раз сказал ему: «Вы хорошо играете Алексея... Мне даже снятся ваши бритые усики. Забыть не могу».
Жена всячески подталкивает Булгакова к написанию пьесы — она ее надежда, мечта. Мечта о чем? Да так ли это важно?
Ведь это она же записывает 20 декабря 1938 г.:
«...Он приходит такой вымотанный из театра — этой работой над чужими либретто, что, конечно, совершенно не в состоянии работать над своей вещью. Миша задает вопрос — что же делать? От чего отказаться? Быть может, переключиться на другую работу? Что я могу сказать?
Для меня, когда он не работает, не пишет свое, жизнь теряет всякий смысл» (выделено мною. — М.В.).
Для Елены Сергеевны пьеса была залогом коренных перемен в их жизни. Ей грезились новая квартира, отъезд за границу, получение государственных наград. Она фиксировала в дневнике написание каждой сцены, состояние ее было близко к эйфории.
16 января 1939 г.: «...Вечером Миша взялся после долгого перерыва за пьесу о Сталине... Только что прочла первую (по пьесе — вторую) картину. Понравилось ужасно! Все персонажи живые!»
18 января: «И вчера и сегодня вечерами Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материал. Бог даст, удача будет!»
И, наконец, 24 июля: «Пьеса закончена! Проделана была совершенно невероятная работа — за 10 дней он написал 9-ю картину и вычистил, отредактировал всю пьесу — со значительными изменениями».
Тем временем всеобщее ликование достигло своего апогея и напоминало «бал в пользу гувернанток» из «Бесов». Мерещился не успех даже, а некое событие, которое перевернет жизнь всей страны. Елена Сергеевна, видимо, не отдавала себе отчета в том, что она говорила, как она действовала.
И лишь один Михаил Афанасьевич, обладая тончайшей интуицией, предчувствовал, что это конец. Пьеса была закончена в рекордный срок. Состоялась читка «Батума» в театре. По свидетельству М.О. Чудаковой, Елена Сергеевна рассказывала: «Когда подъехали к театру — висела афиша о читке «Батума», написанная акварелью, вся в дождевых потеках.
— Отдайте ее мне! — сказал Миша Калишьяну.
— Да что вы, зачем она вам? Знаете, какие у вас будут афиши? Совсем другие!
— Других я не увижу».
Пьеса была отослана в секретариат Сталина.
О чем думал Сталин, читая пьесу о самом себе, пьесу, написанную человеком, относительное благополучие, да и сама жизнь которого, оберегалась вождем из последних сил. «Окружение» сжимало кольцо. А сам Михаил Афанасьевич, понимал ли он, каких титанических усилий стоит Сталину сдерживать бешеный напор «кабалы»?
Наверное, все-таки понимал, иначе никогда не согласился бы писать пьесу о вожде.
Булгаков не искал подобострастного компромисса с властью.
Подчеркнем еще и еще раз — пьеса стала последней попыткой объясниться, наконец, без посторонних глаз и ненужных свидетелей.
Автор был уверен, что тайный смысл, заложенный между строк, будет разгадан и правильно понят тем единственным, для которого эта пьеса писалась.
Но несбыточность ожиданий была доминантой в жизни писателя.
Пьеса стала детонатором для невероятного по силе взрыва; было даже непонятно, что же все-таки произошло, но это было что-то уже несовместимое с жизнью.
Тем временем была создана бригада из мхатовцев для поездки в Тифлис и Батум. В эту бригаду был включен Булгаков. Дурные предчувствия овладевают писателем. Он понимает, что ехать в Батум не надо.
Отчего же самый близкий, находящийся всегда рядом с писателем человек не смог предвидеть надвигающегося ужаса; можно же было просто прислушаться к словам писателя и поверить ему.
Может быть, они всю жизнь смотрели друг на друга, а не в одну сторону?
А когда мы читаем в письме Елены Сергеевны, адресованном матери: «У меня чудесное состояние, и душевное и физическое. Наверно, это в связи с работой Мишиной. Жизнь у нас заполненная, интересная, чудесная!» — это уже почти зарифмованное счастье.
В том же духе строки из письма к сестре: «У меня дрожь нетерпения, ехать хочу безумно...» И на следующий день пишет тому же адресату: «Укладывались... Неужели едем завтра!!! Не верю счастью».
И нам верится с трудом, что буквально за несколько дней до этих писем она записала в своем дневнике: «Миша сказал, что, пораздумав во время бессонной ночи, пришел к выводу — ехать сейчас в Батум не надо». Не надо...
Тем не менее 14 августа в компании мхатовцев и жены он оказывается в международном вагоне. Елена Сергеевна в своем купе тут же устроила банкет по случаю отъезда. Поезд остановился в Серпухове. Через несколько минут вошла женщина-почтальон и принесла телеграмму Булгакову. Текст телеграммы: «Надобность поездке отпала, возвращайтесь Москву». Попутчики сошли тут же в Серпухове. Булгаковы же, вероятно, отказываясь верить в случившееся, доехали до Тулы.
Далее все стало развиваться стремительно. Уже на обратном пути, в машине Булгаков почувствовал сильную резь в глазах, он прикрывал их рукой.
Полученная в поезде телеграмма как бы ослепила его. Ну, а если обойтись без аллегорий — фактически он ослеп.
Уже по приезде домой Елена Сергеевна фиксирует: «...Миша не позволил зажечь свет, горели свечи.»
На следующий день: «Состояние Миши ужасно. Утром рано он мне сказал, что никуда идти не может. День он провел в затемненной комнате, свет его раздражает».
Жить ему оставалось чуть более полугода. Пьеса получила не просто отрицательный, а резко отрицательный отзыв. Сталин воспринял пьесу как очередную попытку Булгакова к сближению. Были даже слова о попытке наведения мостов с властью, с целью улучшить отношение к себе.
Так что же, тот, для кого эта пьеса писалась, так ничего и не понял? Или все-таки не мог позволить себе сделать это?
Была ли пьеса оценена таким образом самим генсеком, или ему в этом все-таки помогли? Дальнейшие события показывают, что такая гипотеза имеет право на существование.
Для Булгакова все было кончено.
Один из ближайших его друзей, Сергей Ермолинский, рассказывал об этом так: «Его первое появление у меня после случившегося трудно забыть. Он лег на диван, некоторое время лежал, глядя в потолок, потом сказал: — Ты помнишь, как запрещали «Дни Турбиных», как сняли «Кабалу Святош», отклонили рукопись о «Мольере»? И ты помнишь — как ни тяжело было все это, у меня не опускались руки. Я продолжал работать, Сергей! А вот теперь смотри — я лежу перед тобой продырявленный...
Я хорошо запомнил это странноватое слово — продырявленный. Но я хорошо понял, о чем он говорит. Он осуждал писательское малодушие, в чем бы оно ни проявлялось, особенно же, если было связано с расчетом — корыстным или мелко честолюбивым, не говоря уже о трусости. Тем беспощаднее он судил самого себя...»
Но что-то писатель все-таки сделал не так, а, скорее всего, недооценил уникальные иезуитские способности «окружения» Сталина все переворачивать с ног на голову. А сам вождь, осознав весь ужас случившегося, начал предпринимать попытки (возможно и неосознанно) развернуть ситуацию вспять. Скорее всего у него возникло ощущение дьявольской ловушки, им же самим подстроенной.
Начал Сталин с визита во МХАТ и в разговоре с Немировичем-Данченко сказал, что его слова были неправильно поняты, что пьесу «Батум» он считает очень хорошей, но ставить ее пока нельзя.
Булгакову предложили подлечиться в «кремлевке», он отказался, но после серьезного ухудшения здоровья все-таки оказался с женой в правительственном санатории «Барвиха».
А тут, надо сказать, «очень вовремя» подоспела и пишущая машинка, выписанная из Америки.
Вслед за ней в доме у Булгаковых появился гонец от «самого» — А. Фадеев: пришел как бы писателя навестить.
Откуда посыпались все эти дары, догадаться нетрудно.
Однако поздно, ах, как поздно опомнился тот, которого писатель держал в голове до последнего своего вздоха.
Еще находясь в Барвихе, он объявил о замыслах, касающихся новой пьесы. Образ одного из персонажей насторожил и встревожил Елену Сергеевну не на шутку: «— Опять ты его! — А я теперь его в каждой пьесе буду вставлять.»
В сентябре 1939 года, когда жизнь уже стремительно угасала, они все-таки отправились с женой в Ленинград, в надежде поменять обстановку и переломить, казалось бы, безнадежную ситуацию. Надежды их не оправдались.
Елена Сергеевна делала короткие записи в настольном календаре: «Чудесный номер... Гулять. Не различал надписей на вывесках, все раздражало — домой...»
И далее главное: «Настойчиво уговаривает уехать... Страшная ночь. (Плохо мне, Люсенька. Он мне подписал смертный приговор)».
Решимся на тавтологию и скажем, что этими словами Булгаков подписал приговор и Сталину тоже.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |