В. Ходасевич. Смысл и судьба «Белой гвардии»

Я слежу за советской литературой и потому, что она меня интересует, и просто по обязанности. Но вот, должен покаяться, что ни с романом «Дни Турбиных», из которого сделана «Белая гвардия», ни с самой пьесой я до сих пор знаком не был. И то, и другое как-то от меня ускользнуло. Только теперь, на спектакле Пражской группы, увидел я «Белую гвардию».

И о романе, и о пьесе было немало писано и еще больше говорено. В эмиграции усердно читали роман, не столько за его художественные достоинства (этот вопрос отступал на задний план), сколько удивляясь, как это советская власть допустила печатание «Дней Турбиных» и постановку «Белой гвардии». Известия, доходившие из Москвы, как будто подтверждали довольно распространенное у нас мнение о белогвардейском смысле «Белой гвардии». Советская критика там травила автора, а публика валом валила в Художественный театр, потом пьеса была даже снята с репертуара по приказу властей; потом, после долгих хлопот, ее вновь разрешили, но с переделками и при условии, что она будет ставиться редко, по каким-то особым дням и по особым ценам, чтобы сделать её менее доступной «широким массам».

Признаюсь, несмотря на все это, мне было трудно поверить зараз и в отчаянную смелость Булгакова, и в наивность большевиков, и в слепоту их цензуры. Упорно напрашивалась мысль, что события, разыгравшиеся в Москве вокруг «Дней Турбиных» и «Белой гвардии», должны истолковываться как-то иначе, нежели их толкуют за рубежом.

Теперь, после спектакля пражан, я получил, наконец, возможность, прежде всего, разобраться в самой пьесе, вникнуть в ее истинный смысл, в ее, так сказать, голый текст — и уже отсюда сделать выводы относительно всего, что произошло вокруг нее. И должен сказать со всей откровенностью и ясностью: с «Белой гвардией» вышло недоразумение. Вероятно, не все, но слишком многие в эмиграции, увидели в пьесе то, чего в ней нет. Произошло же это, видимо, потому, что московские события были здесь истолкованы не совсем верно, а в некоторых отношениях и совсем неверно. Постараюсь объяснить мою мысль.

Если мы возьмем «Белую гвардию» в отвлечении от того, как она показана нам талантливыми руководителями и актерами Пражской группы, если мы примем во внимание лишь самый текст ее, то придется заметить, что это — пьеса с совершенно отчетливой тенденцией, столь же отчетливо выраженной. В ней нет не только ни малейшего сочувствия белому делу (чего и ждать от советского автора было бы полнейшей наивностью), но нет и сочувствия людям, посвятившим себя этому делу или с ним связанным. Теза Булгакова в конечном счёте совпадает с большевистскою, и только в ее мотивировку, действительно, внесены им некоторые приемы, не совсем обычные в советской, литературе. По существу, однако, эти приемы, нисколько не противоречат тезе.

В советской литературе, за немногими исключениями, господствует стиль «ударный», глубоко вульгарный. Белая армия всегда в нем изображается в виде банды извергов и мерзавцев, движимых единственной жаждой — «пить кровушку». Ни одной не только «светлой», но и сколько-нибудь человеческой черты, белогвардейцам иметь не полагается. Вот от этого-то лубочно-плакатного жанра, к которому одинаково привыкли и там, и здесь, Булгаков и отступил. Это несомненно и очевидно. Но, отступив от изобразительного канона, отменил ли он и требуемое отношение к изображаемому предмету? Вот на этот-то важнейший, решающий вопрос и необходимо ответить: нет.

Булгаков относится к белой гвардии вполне отрицательно, хотя он и не испытывает острой вражды к людям, ее составляющим. Он почти их не осуждает — да такое осуждение ему и не нужно. Напротив, оно даже ослабило бы и его позицию, и тот удар, который он наносит белой гвардии с другой, более принципиальной, а потому и более чувствительной стороны. Лубок и грубость он оставляет другим авторам, сам же предпочитает снисходительное, почти любовное отношение к своим персонажам. Чем подсказано это отношение — чувством и литературным расчетом или только литературным расчетом — этот вопрос я оставляю в стороне, он для нас несуществен. Литературный расчет тут во всяком случае налицо, и он сделан правильно.

Среди военных персонажей пьесы не только нет ни одного классического кровопийцы, но есть лишь один человек, вовсе презренный — Тальберг, да и тот, пожалуй, не столько предатель, сколько шкурник. Его наличность в пьесе даже способствует той объективности, которую нельзя назвать ложной, ибо она все-таки действительно остается объективностью, но которая задумана с очень тонким расчётом: автор, введя Тальберга, как бы говорит: «Я не идеализирую белую гвардию», и этим отводит всякое подозрение в том, что он хочет ее унизить.

Затем, от негодяя Тальберга до героя Алексея Турбина, идет целая цепь постепенно высветляющихся персонажей. Их можно расположить в точной последовательности. На первом месте — Шервинский. Это вовсе не негодяй, но и не человек безукоризненной честности (история с портсигаром); он пустышка, враль, на прямое шкурничество он не способен, но еще менее способен на самопожертвование. Он честно служит белой гвардии, но не свяжет с ней своей судьбы и очень легко переживет ее гибель. За ним — Мышлаевский, отличный фронтовик, хороший товарищ, человек не сложный, потому что ни до какой сложности он еще и недоразвился; гибелью армии он раздавлен и никогда уже не оправится, но будет тянуть лямку, находя утешение в картах и в водке; при большевиках ему суждено опуститься. Капитан Студзинский, фигура несколько бледная, — средний тип честного служаки и порядочного человека. Затем, наконец, Алексей Турбин — истинный герой, человек рыцарской доблести. Его младший брат, юнкер, — прекрасный юноша, который так же, как Алексей, не задумался бы пожертвовать жизнью, но судьба от него не требует этого: армия гибнет прежде, нежели его героизму находится случай выявиться.

Итак, личный моральный уровень людей, составляющих в пьесе белую гвардию, довольно высок. Но вот тут-то, установив это обстоятельство, автор и наносит белой гвардии свой хорошо рассчитанный удар, вполне согласованный с тем, что полагается о ней думать и говорить в СССР. Булгаков лишает ее того самого главного, без чего она не только обречена на гибель, но и с самого начала уже мертва. Ни единого слова о смысле и цели ее существования, о пафосе ее борьбы не произносит никто из ее участников. И это отнюдь не случайно. Именно в этом и заключен весь яд, пронизывающий пьесу от первого явления до последнего: об идеологии белой гвардий у булгаковских белогвардейцев нет речи потому, что самой этой идеологии не существует. Белая гвардия гибнет не оттого, что она состоит из дурных людей с дурными целями, но оттого, что никакой настоящей цели и никакого смысла для существования у нее нет. Такова центральная, руководящая мысль Булгакова. В виде открытого утверждения это нигде не сказано, но молчание тут выразительнее всяких слов. Впрочем, духовная бессодержательность белой гвардии показана у Булгакова в образах много раз и варьирована на все лады. Леность мысли, привычка к насиженным местам, к изжитым и омертвелым традициям, к обывательскому укладу с его легкими романами, с картишками, с водочкой — вот что движет средними персонажами пьесы. Кстати сказать, мотив «водочки» — почти лейтмотив пьесы: недаром она и кончается унылою песенкой Николая Турбина о «водочке»; под эту песенку опускается занавес, и уже не верится, что Николай действительно способен продолжать борьбу, как он вскользь обещает. У красных в это же самое время звучит победный марш — в Москве, разумеется, играют «Интернационал».

Правда, остается еще Алексей Турбин, самый положительный образ в пьесе. Но и этот образ только подчеркивает общий тезис автора. Турбин погибает геройски, но геройство его (по пьесе) бессмысленно. Оно движимо всего только разновидностью традиции, воинским долгом, понятием омертвелым, ибо превратившимся в самоцель. Во имя чего стоит исполнять этот долг, герои Булгакова не знают и над этим не задумываются. Даже Алексей Турбин ни разу не говорит ни о чем подобном. Политическая беспочвенность белой гвардии подчеркивается у Булгакова еще и политической недальновидностью и неразборчивостью: автор не случайно приурочивает события своей пьесы к моменту связи белой гвардии с украинским гетманом.

Но этого мало. По линии политграмоты Булгаков идет и дальше: его герои сами не видят смысла своего дела и не верят в его успех. Не случайно, садясь за карты и выбирая места, все они с меланхолическими шутками вынимают пики — злосчастную масть: в символике пьесы этот момент очень острый. Не случайно и то, что Мышлаевский зовет Шервинского «бывший поручик бывшей лейб бывшей гвардии» (кажется, так — я цитирую по памяти). Наконец, даже мотив верности государю и присяге Булгаковым, так сказать, вынут из-под его героев: они знают, что государя нет, а Шервинский позволяет себе даже безвкусно врать, будто видел его в Берлине. Самый гимн затягивают они уже спьяну. Говорят, в Москве эта сцена показана в самом безобразном виде, и это, конечно, более соответствует идее пьесы, нежели смягченная форма, избранная Пражской группой.

Опять же — и этого мало. Булгаков последователен. Он показывает не только армию, но и то общество, которое стоит за ней, с которым она связана. Это — милая, но пустая, охочая до романов барынька, жена Тальберга (надо заметить, что ее роман с Шервинским начинается до того, как она узнает о подлости своего мужа), и такой же милый, но глупенький, наивный, неуклюжий, набитый плохими стихами и избитыми цитатами студент Лариосик: он олицетворяет собою вечную неудачницу, оторванную от жизни интеллигенцию.

Все события пьесы показаны автором как последняя судорога тонущего, обреченного мира, не имеющего во имя чего жить и не верящего в своё спасение. В этом и заключен подлинный смысл «Белой гвардии». Что же произошло с нею в Москве? Мне кажется — это понять не трудно.

Советская цензура верно поняла и роман, и пьесу, и по-своему была права, пропустив и то, и другое. Советская критика набросилась на автора отчасти потому, что, не поняв его замысла и не разглядев идеи, поверила, будто он мягко изобразил белогвардейцев потому, что и впрямь им сочувствует; другая часть, может быть, и поняла, в чем дело, но испугалась, что идея не довольно обнажена и подчеркнутое отступление от канона в изображении белогвардейцев показалось ей опасно. Эта часть критики оказалась и в самом деле со своей точки зрения права. Нужно думать, что московская публика, достаточно знакомая с советской литературой, разве только в меньшинстве могла вообразить, будто дело идет о прославлении белой гвардии; большинство поняло смысл пьесы верно. Но так ужасна там обстановка психологическая, что хотя бы одно лишь отсутствие прямых личных клевет и грубых издевательских оскорблений по адресу белых, хотя бы лишь сколько-нибудь человеческое отношение к белым со стороны автора — способны показаться и чудом, и смелостью, и даже чем-то вроде сочувствия. На это сочувствие, пусть ничтожное, пусть даже обидное в своей сущности, публика ответила сочувствием пьесе — и опять же со своей точки зрения была права. Успех пьесы, направленной против врагов советской власти, силою вещей превратился в демонстрацию против самой советской власти. До нас этот успех докатился в виде легенды о контрреволюционном смысле булгаковского произведения и весьма многих загипнотизировал: многие в этот смысл уверовали.

Однако со своей точки зрения права оказалась и советская власть. Если «Белая гвардия» и не контрреволюционна сама по себе, то контрреволюционен, вопреки воле автора, оказался ею производимый эффект. Следовательно, власти, при ее принципах, ничего другого не оставалось, как или запретить пьесу вовсе, или по возможности препятствовать ее посещаемости, а Художественному театру предписать, чтобы белогвардейцы были изображены елико возможно в гнусном виде. Но, конечно, и это не помогает и не может помочь: «Белая гвардия», благодаря легенде и недоразумению, стала уже олицетворением мечты о противобольшевистской пьесе, о свободном слове. В этом качестве она и превратилась в явление противобольшевистское — такова причуда судьбы, но в этом есть своя логика.

Примечания

Ходасевич В. Смысл и судьба «Белой гвардии» // Лит. обозрение. 1991. № 5. С. 43—45.

Ходасевич приводит названия романа и пьесы, обратные тем, к которым мы привыкли. Он, разумеется, ничего не путает: в его время все так и было. Дело в том, что в СССР булгаковский ромам не был обнародован до конца: его публикация в журнале «Россия» (1925. №№ 4, 5) прервалась на 13 главе, ибо журнал был закрыт. Здесь действительно он назывался «Белая гвардия». Полный же его текст, по которому, кстати, он напечатан в нынешнем пятитомном собрании сочинений писателя, вошел в двухтомник, увидевший свет в Париже, в издательстве Concorde, в 1927—1929 гг. под заглавием «Дни Турбиных (Белая гвардия)». Им и пользуется Ходасевич.

Что же касается пьесы, то первые ее редакции назывались именно «Белая гвардия» — и лишь затем она стала «Днями Турбиных». Каким текстом располагали пражане — одним ли из авторских вариантов, мхатовским ли, то ли вообще они создали нечто среднее? По пересказу Ходасевича установить это с достаточной степенью достоверности затруднительно. Но — что бы ни было — их спектакль, в отличие от московского, значился в афише как «Белая гвардия».

Об исполнителях читаем в книге П.Е. Ковалевского «Зарубежная Россия. История и культурно-просветительная работа русского зарубежья за полвека. 1910—1970» (Paris: Librairie des Cinq Continents. 1971. С. 283): «Первым драматическим театром была так называемая «Пражская группа» московского Художественного театра, которая через юг России и Константинополь приехала сперва в Болгарию и Сербию, а потом в Прагу. Слава театра была так велика, что эта группа была встречена повсюду восторженно. Следующими этапами были Вена, Берлин и Париж. В группу входили Книппер-Чехова, Германова, Качалов, Берсенев, Дикий, Карнакова, Крыжановская. К ним присоединились артисты, оказавшиеся за рубежом. Импресарио этой группы, еще до выезда из России, в Харькове, был Л.Д. Леонидов. В 1922 г. группа распалась. Одни, по приглашению Немировича-Данченко, вернулись в Москву, другие решили остаться за рубежом. К первым принадлежали Книппер-Чехова и Качалов. Вторая группа, вновь пополненная, приняла наименование «Пражской», но гастролировала она по всему свету. В Париж группа приехала в 1925 г. и давала свои спектакли в театре «Ателье» у Шарля Дюллена. Посетители были почти исключительно русские, группа ставила пьесы Островского, Гоголя, Чехова, Толстого и Горького. После нескольких поездок по европейским странам репертуар был обновлен и в него включены «Белая гвардия» Булгакова и «Чужой ребенок» Шкваркина».