Из семейной хроники Михаила Булгакова

Посвящается памяти Татьяны Николаевны Кисельгоф

Предисловие Т.Н. Кисельгоф¹

Я никогда не собиралась публиковать свои воспоминания. Этим и объясняется их отсутствие до настоящего времени. Они бы и не появились, если б не приехал ко мне будущий автор этой книги и не убедил меня в нужности этих воспоминаний. Больше всего меня убедило обилие пробелов, ошибок и даже измышлений в современной литературе о Михаиле Булгакове.

Я старалась дать побольше фактического материала, избегая суждений и предположений. Слишком часто нам приходится читать: «Булгаков не мог не знать...», «Булгаков должен был видеть...», «Булгаков не мог не читать...» Почему же? Очень даже мог. Да вы, вероятно, и по себе это знаете. Не стоит, мне кажется, делать таких натяжек. Надо быть бережливее к прошлому. В своих воспоминаниях и комментариях я постаралась уточнить то, что мне представляется ошибочным. Встречаются работы и недобросовестные, например, очерк Левшина «Садовая, 302-бис», книга Гиреева «Михаил Булгаков на берегах Терека», анонимная «Беседа с Т.Н. Кисельгоф» в сборнике «Неизданный Булгаков»². В книге дан подробный разбор этих работ.

И в заключение хочу напомнить, что я вспоминаю о событиях 60-, 70- и даже 80-летней давности, поэтому могла и сама что-то напутать. Надеюсь, исследовательская работа исправит возможные ошибки.

Желаю читателям всего наилучшего.

1. Семья Лаппа

Это начало книги, но не начало стенограммы³. Прежде чем начать хронологически упорядоченные записи, мы три часа вели беседы о разных периодах жизни (имеются в виду три часа чистого звучания фонограммы), присматривались друг к другу, вежливо друг друга выслушивали, вежливо отвечали. Чаще всего отношения на этом уровне и остаются, но на этот раз что-то щелкнуло, и мы забыли, что едва знакомы.

* * *

Л. Паршин. Давайте начнем с корней. Откуда ваша семья, почему фамилия такая странная...

Т. Кисельгоф. Это мой дед по отцовской линии был литовец, кажется. А жили они в Рязани. Дед Николай, а отчество я не помню. И бабушка Лиза.

Л.П. Елизавета. А отчество?

Т.К. Тоже не помню. Лаппа. И вот, трое детей у них было — Николай, мой отец, и две дочери, Софья и Екатерина, тетки мои.

Л.П. А чем дед занимался? Дворянская семья?

Т.К. Да, дворянская. А чем он занимался, я не знаю. Чиновником был каким-то. Я его только раз видела в Москве, когда мне лет семь было. Он сидел все время в своей комнате в халате и выходил только к обеду. Он не очень-то нас жаловал.

Л.П. Так. Значит, ваш отец, Николай Николаевич Лаппа, Софья Николаевна Лаппа и Екатерина Николаевна Лаппа.

Т.К. Да, тетя Соня и тетя Катя.

Л.П. Как они росли, кто чем занимался?

Т.К. Ну, как они росли, я не знаю. Учились в гимназии, конечно. Отец потом в Москве в университете учился, по естественным наукам, кажется. Там они с матерью и познакомились, Евгенией Викторовной.

Л.П. А фамилия?

Т.К. Пахотинская.

Л.П. Что это за семья была?

Т.К. Они из-под Москвы. Простая семья. Отец их бросил... Просто уехал куда-то, и все. Там мальчик был и три или четыре девочки.

Л.П. Значит, ваши дядя и тетки?

Т.К. Да, но я их совсем не знала. Однажды только была у них. Одну Мария звали. А моя мать получила среднее образование, была учительницей. Вот, не помню, где они венчались — в Москве или в Рязани. Но я родилась в Рязани.

Л.П. В каком году?

Т.К. А вот я не знаю. У меня в паспорте 1896 записано, но это я себе убавила, когда паспорта выдавали.

Л.П. Ха-ха-ха! Что ж это вы растерялись? Срезали бы сразу лет двадцать!

Т.К. Ну, я же не знала, что проживу так долго. Я еще в 1956 году собиралась... того...

Л.П. Что это так? Настроение такое было?

Т.К. Наверное...

Л.П. Ну, год мы сейчас «разъясним». По-моему, ваш возраст в записи о браке с Булгаковым упоминается... Та-а-ак... Ага, вот она: «...25 апреля 1913 года вступил в брак с дочерью действительного статского советника Николая Николаевича Лаппа — Татьяной, девицей, двадцати одного года от роду». Прекрасно. У вас когда день рождения?

Т.К. 6 декабря. А по старому 23 ноября.

Л.П. Ну, вот. Значит, вы родились в 1892 году, а сейчас вам... 88 лет!

Т.К. Вот, спасибо. Теперь буду знать.

Л.П. Пожалуйста. И как первые впечатления после рождения?

Т.К. Ха-ха-ха! Первые... Ну, Рязань я совершенно не помню, потому что через год или два мы оттуда уехали в Екатеринослав. Отец получил назначение податным инспектором в Казенную палату. А дед с бабушкой Лизой, тетей Соней и тетей Катей переехали в Москву, туда его назначили. Они там где-то за Арбатом жили, в Сивцевом Вражке, кажется.

Л.П. А Екатеринослав вы помните?

Т.К. Там у нас еще дети родились, Женька и Соня.

Л.П. Ага, еще одна Софья Николаевна Лаппа?

Т.К. Да. Мы там в маленьком таком домике жили. Няня у нас была, водила нас гулять. Как 20-е число, мы отца встречали, жалованье тогда давали, и он покупал всем подарки. Потом шли гулять на бульвар или в Потемкинский сад. Катались там на качелях. Арбузов там много было, и мы арбузы эти ели. Мать очень красивая была, и даже вот оглядывались и говорили, какая красивая женщина идет. А отец очень театром увлекался, даже играл в городском театре, Островского вещи — любовников. Очень смешно — продавался такой его портрет на бумаге вроде газетной, и вот мальчишки бегали и кричали: «Артист Лаппа — 5 копеек!» Ему даже предлагали там... он хотел артистом стать, а мать сказала: «Если пойдешь в театр, я уйду от тебя».

Л.П. Что это она так против искусства? Учительницей все-таки была...

Т.К. Ну, конечно... Он если не на службе, то на репетиции или в «винт» играет, очень любил в «винт» играть. А она все одна.

* * *

Татьяна Николаевна рассказывала очень легко, не задумываясь. Она сидела в старом деревянном кресле, на черном платье нитка крупного янтаря. Невысокая, худощавая, с неторопливыми и довольно точными движениями. Самое характерное в облике — чувство собственного достоинства, прямой открытый взгляд с искорками доброты и юмора. Не улыбнуться и не пошутить просто невозможно.

* * *

Л.П. И долго вы пробыли в Екатеринославе?

Т.К. Несколько лет мы там жили. Потом отец получил назначение в Омск управляющим Казенной палатой. И мы поехали через Москву, где родители отца с тетками жили. Это в начале зимы, кажется, было.

Л.П. А как дорога прошла?

Т.К. Вот это совершенно выпало у меня из памяти. Знаю, что, когда приехали в Москву, мать с отцом поссорились. Он ее чего-то увещевал, она с чем-то не соглашалась, не знаю. Но отец со мной и Женькой у своих родителей остановился, а мать с маленькой Соней у своей матери. И вот мы в Москве какую-то часть зимы прожили. Мать часто приходила, и потом они с отцом помирились. Были гости, бабушка Лиза блины сделала, в общем — мир.

Л.П. А от Москвы у вас какие-нибудь впечатления остались?

Т.К. Помню только, нас с Женькой торжественно повели в театр.

Л.П. В какой?

Т.К. В Большой театр. Тетки большие театралки были. Все пересмотрели. Тогда Чехов шел — «Три сестры», «Вишневый сад»... На Шаляпина, конечно, в оперу ходили... Они очень любили отца и всю ночь за билетами стояли.

Л.П. А чем они занимались?

Т.К. Тетя Соня очень хорошо на рояле играла и хотела в артистки пойти, но дед запретил. Тогда ведь родителей слушаться нужно было. А тетя Катя хотела на врача идти учиться, на медицинский, но что-то такое у нее не получилось.

Л.П. Ну, и что вы в театре смотрели?

Т.К. А вот, «Жизнь за царя» опера. Мы в ложе сидели. Мне только запомнилось: «Отвори-и-те! Добрый конь в поле пал, я пешком добежал. Отвори-и-те!» А еще я в Москве кашляла очень, и бабушка Лиза поила меня каплями, не то нашатырными, не то анисовыми. А я их выливала куда-то, и потом мне попадало. Она злая была, бабушка Лиза. А Женька чуть что — ляжет на пол и орет, кричит. Приходил отец. Ну, вот. А из Москвы мы поехали в Омск.

Л.П. Это какой год был?

Т.К. Вот относительно годов, чисел — это я не могу сказать. Наверное, 1899-й.

Л.П. Я смотрю, вас это забавляет, что я на магнитофон записываю, схемы рисую?

Т.К. Ничего, пожалуйста. Каждый по-своему с ума сходит.

Л.П. Спасибо. Ну, и как дорога в Омск прошла?

Т.К. Мы ехали чуть ли не целую неделю. Отец, мать, я, Женька и Соня. И няня еще с нами была. Мы два купе занимали.

Л.П. Не надоело ехать?

Т.К. Не-ет. Мы там играли, носились, дрались все время... У меня такая корзиночка была, там игрушки какие-то...

Л.П. Кормили вас как?

Т.К. Нас в купе кормили. Из Москвы корзинка была, и там разные вкусные вещи: колбаса копченая, булочки какие-то. А мать с отцом в ресторан ходили и всегда приносили нам что-нибудь вкусное. Однажды поезд где-то стоял, и родители пообедать пошли или прогуляться. А поезд дернуло. Мы так орали! Так орали! А люди говорят: «Там какие-то дети кричат». Ну, мать сразу кинулась... Это что, все записывается?

Л.П. Да. А вас что-нибудь смущает?

Т.К. Нет... Но это получается...

Л.П. Почему?

Т.К. И вот то, что вы говорите «почему»?

Л.П. Да.

Т.К. Ну, сами смотрите. Мне все равно. Да, так вот, приехали мы в Омск. Сели на такой возок — вещей очень много было — и поехали в город. Отец вперед поехал. Долго ехали. Через поле какое-то... И уже в городе на мосту каком-то вдруг остановка. Оглобля сломалась. Мать говорит: «Хорошо еще, что не в поле». Город нам такой ужасный показался! Приехали в гостиницу... Гостиница Зайцева. Два номера там снимали.

Л.П. Хорошая гостиница?

Т.К. Ужасная. Все такое старое... Кормили нас в номере, умывали тоже, воду приносили...

Л.П. А разве казенная квартира вам не полагалась?

Т.К. Что вы! Какая квартира? Там Казенная палата как сарай была. Отец говорит: «Я в такой работать не могу». И написал, потребовал, чтобы Казенную палату строить. Набрал рабочих и через какое-то время выстроил. Тогда мы в хорошем доме жить стали, на площади. На втором этаже. Мы с балкона казачьи скачки смотрели, парад какой-то. Тогда война с Японией началась. Там у нас еще Костя и Коля, кажется, родились. А мы с Женькой в гимназию стали ходить. На коньках я там научилась кататься. Страшно любила на коньках кататься. Меня всё мальчик один учил, Кешка звали.

Л.П. О, у вас уже были поклонники?

Т.К. Да! Один мальчик мне свой гимназический герб подарил с бантом, а я его швырнула. Женька меня потом поколотил. Он, оказывается, обещал ему, что я возьму. А гулять нас в таких эскимосках водили, смешно очень было. Отец там цветник развел — деревьев не было совершенно, — мы там гвоздики, левкои садили. У каждого своя грядка была, мы ее поливали. Летом мы, правда, уезжали на дачу. В первый год в Захламино были — это просто деревня такая, а потом в Боровое ездили.

Л.П. Это далеко?

Т.К. Отец брал два тарантаса, и мы два дня ехали по голой степи. И вдруг открывался такой оазис — два чудесных озера. Одно зеленое, и лебеди плавают. Чебачье и Тихое. А посередине озера гора Синюха — ну совершенно как рюмка, внизу тоненькая. Мы там в доме знакомого землемера жили на самом берегу. И никаких замков не было. Киргизы там жили в юртах и кумыс продавали. Мать чуть ли не по четверти в день выпивала. Была худая-худая, а потом ее разнесло так, что она не знала, куда себя девать. Пикники часто устраивали, приезжали знакомые, тетки приезжали. Тетя Катя как приедет, обязательно кто-нибудь заболеет. Инфекцию привозила. Она где-то в больнице работала. Вот Женька заболел тифом, а врача там нету. Так мать его сама по книжке вылечила. А в Саратов она нам дифтерит привезла... Теперь в Боровом известный санаторий.

Л.П. И сколько времени вы пробыли в Омске?

Т.К. Точно я не могу сказать, но несколько лет пробыли. А оттуда поехали в Саратов.

Л.П. А что это Николая Николаевича все время переводили?

Т.К. А это как повышение по службе. Омск ведь — дыра. Вот он Казенную палату выстроил, дела наладил, его в Саратов управляющим перевели.

Л.П. Это в каком году?

Т.К. Вот, опять вы года...

Л.П. Ну, приблизительно.

Т.К. Так, в 1903-м или в 1905-м.

Л.П. Добирались как?

Т.К. Отец вперед поехал, и мы потом. Собаку с собой взяли. Нам в Омске подарили ирландского сеттера, Рамзес звали. В Самаре на станции отец нас встретил... Мне еще запомнилось: отец преподносит матери букетик ландышей — мы их раньше никогда не видели, — улыбается, и Рамзес на него прыгает. Потом до Саратова пароходом плыли.

Л.П. Понравилось плавание?

Т.К. Очень понравилось. Пароход такой большой был, тихо плыл, мы там всюду бегали... Очень хорошо было.

* * *

Татьяна Николаевна очень оживилась, рассказывая, глаза заблестели, и, когда раздался звонок в дверь, она расстроенно глянула на меня, медленно встала и пошла открывать. Крохотная однокомнатная квартирка⁴ не носила печати старости и одиночества. Просто, чисто, даже уютно. Старомодная металлическая кровать, маленький диванчик, чей возраст тщательно скрывали, вероятно, столь же старые ковер и покрывало. Грубоватый стеллаж с Большой Советской Энциклопедией — памятью о последнем муже. Стол, два кресла, два стула. Телевизор на другом горемычном столе с двумя гнутыми собственными ногами и двумя современными «протезными». Шкаф. Больше в комнате ничего не было.

* * *

Л.П. Ну, и как пошла жизнь в Саратове?

Т.К. Тут мы тоже вначале жили в гостинице, потому что и здесь Казенная палата не очень была... А гостиница очень хорошая, на Немецкой улице. В Саратове отец тоже новую Казенную палату выстроил, и мы в казенной квартире жить стали, на углу Кострижной, кажется. А этажом ниже казначей жил с женой. Дарья ее звали. Я потом ее в Москве встретила.

Л.П. Большая была квартира?

Т.К. Квартира хорошая была. Комната девочек, комната мальчиков, спальня, столовая, гостиная, у отца, конечно, кабинет был, еще комната при кухне была... в общем, комнат семь-восемь было. Гостиная вся в коврах была. Отец очень ковры любил и много денег на них тратил. Вот так жили. Отец работал, мать детьми занималась, мы в гимназию ходили... Да, еще ребенок у нас там родился, Владимир.

Л.П. Это последний?

Т.К. Да, последний. Там отец тоже цветы разводил. При доме был двор. В этом дворе еще флигель стоял, и в нем человек один жил. И вдруг однажды сильный взрыв — это в 1905 году было, — у нас все окна затрещали, а одна рама даже вывалилась, у мамы ноги подкосились. И флигель загорелся. Оказывается, это революционер был, и он там бомбы начинял. Его оттуда вынесли, он весь израненный был и в крови, и увезли на извозчике в больницу. Потом пожарные приехали и огонь потушили.

Л.П. Значит, и в Саратове неспокойно было?

Т.К. Да-а. Погромы устраивали...

Л.П. Интересно, а как это выглядело?

Т.К. Это... Шла толпа хулиганов, с иконами. Громили евреев, грабили их магазины, били... У меня подруга была, Мейерович. И вот мы вышли из гимназии, а там погромщики. Она домой боялась идти. Ну, мать говорит: «Спрячься у нас». А когда все кончилось, она домой пошла.

Л.П. Ну, и что у нее дома?

Т.К. А они далеко жили. До них не дошли.

Л.П. Ясно... А лето вы где проводили?

Т.К. А это... Недалеко от Саратова была деревня — Разбойщина. Час или полтора ехать надо было. Там одно лето были, но там плохо было. А в Саратове за мостом немецкая колония была, и там немец один жил, Шмидт. У него роскошная вилла была, и розы чудесные, большой сад фруктовый. И вот он купил там землю около Разбойщины. Очень хороший участок с прудом, построил там дачи, сделал купальню и сдавал это в аренду. Там уже и мебель... все было. Только постельное белье и одежду надо было привозить. Он и лошадей для перевоза давал, или если там кому в город надо. И вот отец по объявлению арендовал там очень хорошую дачу. Мы каждое лето там были. Природа замечательная, особенно дорога до станции, туда километра два было. Мы очень любили там с тетей Соней гулять. Она каждое лето приезжала. И тетя Катя тоже.

Л.П. А где они тогда жили?

Т.К. А вот они после нас из Рязани в Москву переехали с дедушкой и бабушкой. А потом тетя Катя замуж вышла за Сергея Язева, адвоката, и уехала с ним в Астрахань, кажется. У них там дочь родилась, Ирина.

Л.П. Ирина Сергеевна Язева, ваша двоюродная сестра.

Т.К. Да. А тетя Соня тоже вышла замуж за Виктора Давидовича, полковника...

Л.П. Давидович — это фамилия или отчество?

Т.К. Фамилия Давидович. И они уехали в Киев к бабушку с дедушкой с собой взяли. Стали жить в Киеве. Детей у них не было. У них очень хорошая квартира была, на Большой Житомирской. Потом тетя Катя Язева бросила и тоже в Киев переехала с Ирой. Жила где-то недалеко от тети Сони.

Л.П. Значит, все в Киеве собрались?

Т.К. Да. Правда, дедушка скоро умер.

Л.П. А интересно, какая вообще в семье обстановка была? Отношения с родителями, между собой...

Т.К. Отец добрый был. Но очень строгий. Если он что скажет — это уже все.

Л.П. Разговаривал, играл с вами?

Т.К. Ну, играть он, конечно, не играл. Он был много на службе занят. Потом, в благотворительных спектаклях участвовал. В театре Чернышевского он в спектакле «Василиса Мелентьева» играл. Я там тоже в массовке участвовала, говорила: «Царь идет! Царь идет!» Еще он в благотворительном концерте выступал, читал «Моцарта и Сальери». А мать очень добрая была, все хлопотала по дому, с детьми... Но вот когда она со мной занималась, все время меня била.

Л.П. Родители ко всем одинаково относились?

Т.К. Да, ко всем ровно. Не было так, чтобы любимчики были.

Л.П. А друг с другом вы как?

Т.К. А-а, дрались все время. Мы противные были.

Л.П. Ну, а в целом — веселая обстановка в семье была или тоскливая? Приятно вам было дома или скучно? Какие у вас воспоминания остались?

Т.К. Я сама даже не знаю. Вот, не могу вам сказать. Честно. Я знаю, что я тогда была довольна, когда я каталась на коньках.

Л.П. Ну, а Новый год, например, не помните, как вы встречали? Елка была?

Т.К. Вы знаете, у нас этого как-то не было. Конечно, когда маленькими были, то да. А потом мать с отцом уходили на Новый год в гости, а мы оставались одни.

Л.П. Ясно...

* * *

И как будто потемнело над нашим столом. Помолчали. Тем не менее, наши записи буквально воскрешали Татьяну Николаевну. Улыбка уже не покидала ее лица, она шутила, смеялась. Каждое утро меня ждала чашка кофе с коньяком, завтрак и какие-нибудь сладости. А ведь она получала 28 рублей в месяц. В месяц! В перерывах между записями я с каким-то особым удовольствием бегал в магазин за хлебом и другими мелочами. Тогда она доставала потертый кошелек и с очень строгим видом пыталась отсчитать мне потраченную мелочь. Я вежливо принял деньги, а выпив кофе, положил около чашки 20 копеек. Мы расхохотались и больше к финансовым вопросам не возвращались. Было видно, что и в бесхитростный обед вложено великое старание, а на столе всегда появлялась бутылка столового вина.

Во всем ее внимании ко мне чувствовалась какая-то еле уловимая особая торжественность. Возможно, когда-нибудь я пойму ее смысл.

2. Тася

Л.П. Как у вас шла учеба, Татьяна Николаевна?

Т.К. Училась я очень плохо. Отвратительно училась. Вообще, я была очень нервная, иногда заикалась даже. Уставала сильно. Даже уроки не могла делать... Но на каток иду.

Л.П. Ну, на это мы все мастера.

Т.К. И прогуливала я часто. Спрячу книжки и иду на каток. В Коммерческом клубе был. А когда обратно, то забираю. Конечно, мне попадало. Однажды мать меня даже за волосы оттаскала. Мы с подругой в гимназию не пошли, купили конфет и пошли сидеть в котельную. А из гимназии прислали — почему Таси нет. Мать всполошилась, позвонила отцу — у нас телефон был, — пришел отец, начали меня искать, а я прихожу как ни в чем не бывало. Вот она и оттаскала меня тогда: «Где ты была?!»

Л.П. Что ж это вы так к учебе относились?

Т.К. Тут, понимаете... у меня еще мигрени сильные были. Вот ломит полголовы, так что я даже разговаривать не могла. Весь день лежать приходилось.

Л.П. И часто такое бывало?

Т.К. Да, довольно часто.

Л.П. А лекарства какие-нибудь?

Т.К. Нет, ничего не помогало. Только вот завяжу голову и лежу. Мне еще впрыскивания делали, мышьяк от малокровия. И однажды пузырек с эфиром забыли. А я думала — нашатырный спирт. Когда голова болела, я помазала виски и около носа и заснула. А проснулась — ничего не болит. Ну, я пузырек этот спрятала, и чуть что, помажу себе и засыпаю.

* * *

Полголовы... Ничего не помогает... Я вспомнил страшную болезнь Понтия Пилата — гемикранию. Врач Г.Я. Долгопятов пишет, что любой невропатолог по булгаковской симптоматике немедленно поставит диагноз: мигрень⁵.

* * *

Л.П. Татьяна Николаевна, а в более позднем возрасте у вас тоже были мигрени?

Т.К. Да, и позже были.

Л.П. А Булгаков знал об этом?

Т.К. Еще бы! Я так мучилась.

Л.П. Лечить не пробовал?

Т.К. Нет. Ничего же не помогает! Нет средств.

Л.П. А чем вы занимались, когда были дома?

Т.К. В основном читала.

Л.П. Что?

Т.К. А что попадалось. Старалась то, что прячут. Отец книжный шкаф запирал. Вот я выберу момент и стяну что-нибудь. Вербицкая тогда была — «Ключи счастья», Арцыбашев был. Гоголя читала, Тургенева, Некрасова. Еще я часто в театр ходила. В соседнем доме у меня подруга жила, ее отец был содержателем театра Очкина, у них своя ложа была. И вот я все оперы пересмотрела. Потом от отца мне попадало.

Л.П. За что? Нельзя в театр сходить?

Т.К. А вот я не знаю. Он говорил: «Хочешь идти к подруге — иди, а больше никуда не ходи». У него тоже свои причуды были. Он был строгим.

Л.П. А как вас вообще наказывали?

Т.К. Ну, это смотря что сделаешь... В угол на колени ставили, шлепки иногда давали... Раз мать сказала мне отцу котлеты пожарить. Ну, я спиртовку зажгла, положила котлеты и ушла. Конечно, все сгорело. А меня и след простыл. Ой, какая я была... Ничего не умела, ничего.

Л.П. А как вы в Киев попали?

Т.К. А это в 1908 году пришло от тети Сони письмо, что на это лето она к нам не сможет приехать. У них своих детей не было, а меня она очень любила. Она просила: «Отпустите ко мне Тасю». Ну, отец спрашивает: «Хочешь ехать?» — «Поеду». И он меня отправил.

Л.П. Одну?

Т.К. Одну.

Л.П. В Киев?!

Т.К. Да...

Л.П. Сколько же вам лет было?

Т.К. Ну, вот, считайте.

Л.П. Пятнадцать... В другую, можно сказать, «республику».

Т.К. Отец же на службе был занят, мать с детьми. Он говорит: «Тебе четырнадцать лет уже есть — можешь ехать».

Л.П. Странно. Даже сейчас это как-то... не очень, а тогда... Слишком сильный, по-моему, поступок, как вы думаете?

Т.К. Во-от, тетя Соня написала, и я поехала. «А обратно с бабушкой Лизой приедет».

Л.П. А какое расстояние от Саратова до Киева?

Т.К. Нужно было две ночи ехать и две пересадки делать. В Тамбове и, кажется, в Воронеже.

Л.П. Ну, и как?

Т.К. Ничего. Отец что-то шепнул проводнику... В Тамбове я пересела. У меня был такой небольшой багажик, и я взяла носильщика, потом села и потребовала себе чаю со сливками. Мне его долго не давали.

Л.П. Почему?

Т.К. Подавали, но жидкий. А я хотела крепкий, и чтоб туда сливок налить. Потом подали, там еще булочка какая-то была. Я поела, расплатилась и на чай дала. Все честь честью.

Л.П. А какие были вагоны? Купе?

Т.К. Третий класс.

Л.П. Третий класс?!

Т.К. Да. Во втором мягкая мебель была, а в третьем простая деревянная.

Л.П. Очень странно все это. Тут что-то не так.

Т.К. Нет. Так, так.

Л.П. Да я не в этом смысле... Ну, ладно.

* * *

Мусорное ведро быстро наполнялось использованными батарейками, запас чистых кассет таял. Превосходя самые дерзкие мои надежды, Татьяна Николаевна заговорила всерьез.

3. Михаил

Т.К. Меня в Киеве дядя Витя должен был встретить, муж тети Сони. Я так боялась, что меня не встретят, что даже голова кружилась. Но он встретил, все хорошо было. Приехали на Большую Житомирскую, и вот там меня тетя Соня с Булгаковым и познакомила.

Л.П. А откуда она вообще знала Булгаковых?

Т.К. А тут, видите... Тетя Соня работала или училась во Фребелевском институте. И Варвара Михайловна, Мишина мать, там работала... кассиром, что ли. Они подружились.

* * *

Л. Хинкулов пишет, что В.М. Булгакова работала во Фребелевском обществе только с 1911 года, но он не очень надежен в датах⁶. Общество располагалось на одной улице с квартирой С.Н. Давидович — Б. Житомирской.

* * *

Т.К. Когда Булгаковы были на даче в Буче, а дети задерживались в гимназии, они оставались ночевать у тети Сони. Михаил как раз пришел с экзамена. Очень довольный. Пятерку, кажется, получил. И вот тетя Соня нас познакомила и говорит: «Миша, ты покажи Тане город». Она меня «Таней» называла, а все остальные — «Тасей».

Л.П. Он сразу произвел на вас хорошее впечатление или не сразу?

Т.К. Он... Я, очевидно, не понимала еще как следует.

Л.П. Но вам что больше нравилось — осматривать город или проводить время с Михаилом?

Т.К. Город осматривать. А Михаил хотел мне все показать. Там за Купеческим садом был Царский сад. Огромные старые деревья... Ну, прямо лес дремучий! И в Купеческий парк часто ходили. Там играл оркестр, а он очень любил симфонические концерты. Из «Руслана и Людмилы» часто играли, «Вторую венгерскую рапсодию» Листа. Он потом играл ее на рояле, хотя никогда не учился музыке. О музыке мы много разговаривали. Михаил все время удивлялся, как много я знаю опер.

Л.П. И что же, Михаил все время проводил у Софьи Николаевны?

Т.К. Нет, он жил в Буче и все время приезжал, чтобы идти со мной гулять. Часто оставался. Тетя Соня спрашивает: «Тебе нужно в Бучу ехать?» — «Не надо». — «Ну и оставайся ночевать. А завтра с утра снова пойдете гулять». Правда, у Булгаковых тогда еще был траур по отцу. А Ивана Павловича Воскресенского я уже тогда у них видела.

* * *

И.П. Воскресенский, врач-педиатр, долгое время был семейным врачом и другом Булгаковых. Они могли познакомиться в 1906 году, когда жили в одном доме в Дионисьевском переулке. Позже, после переезда Булгаковых на Андреевский спуск в дом 13, Воскресенский тоже был их соседом и жил в доме 10, а затем 38. В мае 1918 года В.М. Булгакова вышла за него замуж. По некоторым данным, он скончался в 70-х годах в Алма-Ате.

* * *

Л.П. Где вы еще были?

Т.К. В Лавре были, потом пикник какой-то устроили на Днепре. Еще лодку брали. Я сказала, что умею грести, и мы чуть не перевернулись. «Нет, — говорит он, — грести вы не умеете», — и забрал весла. Потом ели в каком-то ресторанчике... Такая яичница — вроде кусок хлеба, а внутри яйцо. Я сколько раз пробовала сделать — никогда не получалось.

Л.П. Я вас научу.

Т.К. Ну?! Как это?..

Л.П. Это старинное блюдо. Называется «яичница по-бременски».

* * *

В этот день я подал к столу «яичницу по-бременски». Татьяна Николаевна молча смотрела на тарелку, на вопросы отвечала рассеянно и односложно. Вот так и прошла ее первая поездка в Киев летом 1908 года. В Саратов она возвращалась вместе с бабушкой Лизой. Михаил провожал их на вокзале.

* * *

Т.К. Мы договорились, что в следующем году встретимся. Переписывались все время. Но вот, на следующий год меня в Москву отправили.

Л.П. Почему?

Т.К. А это Женька что-то в гимназии натворил, и его пришлось оттуда взять. Ну, и решили его летом в Киев к тете Соне отправить, а меня в Москву к «маминой» бабушке. Я Михаилу написала. Вдруг из Киева телеграмма приходит: «Михаил стреляется...»

Л.П. А кто ее послал?

Т.К. Саша Гдешинский, друг Мишин. Ну, отец меня вызывает: «В чем дело?» — «А я почем знаю?» Отец переслал эту телеграмму тете Соне — он не был знаком с Варварой Михайловной, — а она показала Варваре Михайловне. Они смеялись. Тогда Михаил решил сам приехать. Он как раз кончил гимназию, и дядя Коля (Николай Михайлович Покровский, брат Варвары Михайловны. — Л.П.) подарил ему 25 рублей. Он написал, чтобы я только вышла к поезду, и он сразу уедет обратно. А Это письмо перехватила моя мать, и меня заперли на ключ. И Михаила из Киева не отпустили.

* * *

Тася поехала в Москву, а Михаил провел лето в Буче. Потихоньку страсти улеглись. Осенью Тася пошла в гимназию, а Булгаков на первый курс медицинского факультета Императорского университета Св. Владимира.

* * *

Т.К. Ну, мы продолжали переписываться...

Л.П. А письма не перехватывали?

Т.К. А это... как портфель с почтой приносят — его няня принимала, — так она сразу туда руку запустит и письмо мне выловит, а потом уже отдавала. Мать тогда подарила мне такую золотую браслетку... шириной с палец и вся из таких мелких колечек сделана. Очень красивая браслетка была, мягкая, на руке удобно лежала. А у замка такая пластинка, и на ней буква «Т» выгравирована. Булгаков потом все время брал ее у меня, как что-нибудь такое... рискованное. Как амулет. А учебу он тогда совсем забросил.

Л.П. Страдал.

Т.К. Да, переживал. На второй год на втором курсе остался. А я как раз гимназию закончила в 1911 году. Ну, и говорю дома, что хочу дальше в Киеве учиться. Мы с Михаилом заранее договорились. Родители, конечно, сразу сообразили... Предлагали мне в Париж ехать. Женька как раз заладил: «Хочу у Пикассо учиться». И как раз одна наша знакомая француженка в Париж ехала, и Женьку с ней отправили. Отец ему деньги посылал и все такое... И мне говорили: «Поезжай с Женькой в Париж». А мне ж к Булгакову надо — «Не поеду». Тогда отец говорит, чтобы я год поработала, а потом уже могла ехать учиться в Киев.

Л.П. А какая была необходимость? Вполне обеспеченная семья...

Т.К. Почему-то отец так решил, и все.

Л.П. Из воспитательных целей?

Т.К. Не знаю. Если отцу что-нибудь придет в голову, ты ему ничем не докажешь и не расскажешь, ничем не выдолбишь.

Л.П. Но он как-то мотивировал свое решение?

Т.К. А вот я не знаю. Он сказал: «Хочу посмотреть, можешь ты работать или нет». Вот это он мне заявил. «Поработаешь год, тогда, пожалуйста, катись». И решили так: на лето меня отпустили в Киев, а потом я вернулась в Саратов и год работала. И я в 1911 году снова поехала в Киев. У тети Сони как раз умер муж, у Варвары Михайловны тоже умер, и они еще больше сдружились. Дядя Витя поехал куда-то в командировку. И вот он вернулся — а тетя Соня его на вокзале встречала, — вышел из вагона и тут же прямо умер.

Л.П. Сердце?

Т.К. Да, сердце у него плохое было.

Л.П. А Булгаков знал о вашем приезде?

Т.К. Да. Они были на даче, но он знал. Я куда-то вышла из дома и прямо с ним столкнулась. Он шел к тете Соне.

Л.П. И сколько вы пробыли в Киеве? Как проводили время?

Т.К. Ну, около месяца, наверное. Мы гуляли много, в Бучу часто ездили. Михаил тогда все возмущался, что Варвара Михайловна с Воскресенским... Он каждую субботу приезжал в Бучу, а если они были в Киеве, приходил все время, поздно возвращался. Даже ночевать оставался где-то там... отдельно... не знаю, Михаила это очень раздражало. Он мне говорил: «Я просто...» Он выходил из себя. Конечно, дети не любят, когда у матери какая-то другая привязанность. Или они уходили гулять куда-то там на даче, он говорит: «Что это такое, парочка какая пошла». Переживал. Он прямо говорил мне: «Я просто поражаюсь, что мама затеяла роман с доктором». Очень был недоволен.

* * *

Интересно отметить, что описываемые в «Белой гвардии» похороны матери Турбиных по времени точно совпадают с уходом Варвары Михайловны к Воскресенскому — май 1918 года.

* * *

Т.К. К сентябрю, как раз после убийства Столыпина, я уехала в Саратов, и мы договорились, что он приедет к нам на Рождество.

Л.П. А как реагировал Булгаков на убийство Столыпина?

Т.К. Он не одобрял. Огорчился очень.

Л.П. Ну, и где вы работали?

Т.К. Я пошла в ремесленное училище. Работала там классной дамой.

Л.П. Интересно.

Т.К. О-о, я пришла в ужас! Все девицы здоровые такие, выше и толще меня. На законе Божьем батюшка заставлял их что-то повторять и на меня показывает пальцем: «И вы повторите...» Они как засмеются: «Это наша классная дама!» И вели они себя ужасно. И потом, они же ничего не слушают! Я им говорю, что «знаете, вот вы... не надо... вот так себя вести». Никакого внимания.

Л.П. А в чем вообще были ваши обязанности?

Т.К. Ну... следила, чтобы не шумели на уроках, чтобы вовремя приходили...

Л.П. Вы присутствовали на уроках?

Т.К. Да.

Л.П. На всех?

Т.К. Почти на всех.

Л.П. А как выглядело это ремесленное училище? (Возможно, речь идет о реальном училище. — Л.П.)

Т.К. Очень просто выглядело. Не так, как гимназия.

Л.П. И чему там учили?

Т.К. Ну, как в гимназии... арифметика, русский язык, закон Божий.

Л.П. Какому-то ремеслу еще учили, нет?

Т.К. Что-то я не видела там...

Л.П. Сильно вы были загружены? Каждый день или...

Т.К. Каждый день. Уходила с утра и приходила... ну, как занятия кончались. Я приходила домой, не могла ни с кем даже разговаривать, так уставала. И потом, голос у меня перехватывало.

Л.П. И сколько вы зарабатывали?

Т.К. 25 рублей в месяц.

Л.П. А что тогда на эти деньги можно было купить? Не помните, что тогда могло стоить 25 рублей?

Т.К. ...Всяко можно было...

Л.П. Ну, вот обувь... Пара туфель сколько стоила?

Т.К. Не знаю, не знаю.

Л.П. Лошадь сколько стоила?

Т.К. А я почем знаю?! «Лошадь...», хе!

Л.П. Ну вспомните, как вы что-нибудь покупали.

Т.К. А я ничего не покупала.

Л.П. А деньги куда девали?

Т.К. В стол клала, в ящичек. Мама у меня иногда занимала.

Л.П. Отдавала?

Т.К. Конечно.

* * *

На Рождество должен был приехать Михаил, и Тася заранее предупредила об этом родителей. Те поняли, что молодежь настроена решительно, намерения имеет серьезные, и сдались. Михаила приняли хорошо. Пробыл он недолго и уехал в Киев, договорившись с Тасей о дальнейших действиях.

* * *

Т.К. Я послала в Киев заявление о приеме на Высшие женские курсы на историко-филологическое отделение. Меня приняли.

Л.П. Это что, специально, чтобы был предлог?

Т.К. Конечно!

Л.П. А родители не раскусили вашу аферу?

Т.К. Не знаю... Нет, наверное. Отец сказал, что будет присылать мне по 50 рублей.

Л.П. И когда вы поехали?

Т.К. За мной Михаил приехал.

Л.П. Когда?

Т.К. А вот, как летние каникулы начались, так он и приехал. Привез бабушку Лизу. Мы как раз собирались выезжать на дачу. Михаил пока занимался с кем-то из братьев по математике, мама его попросила. Потом он купил где-то медное обручальное кольцо и нацепил его. А мама заволновалась: «Вы что, обвенчались?» — «Нет, — говорю. — Это он просто попробовать, как будет». — «Нет, ты скажи, обвенчались?» — «Да ничего мы не обвенчались!» Потом опять: «Обвенчались вы или нет?» На даче мы пробыли месяца два. Отец уехал лечиться в Батногейм...

Л.П. Куда?

Т.К. В Батногейм. Это в Германии такое курортное место. У него подагра была. А мы с Михаилом в августе стали собираться в Киев. Мать говорит: «Куда же ты поедешь? Отца-то нету...» — «Поеду, и все». Купили билеты, собрали вещи и поехали.

4. Булгаковы

В августе 1912 года Михаил Булгаков привез Тасю Лаппа в Киев. У тети Сони, где Тася остановилась на первое время, она застала отца, возвращавшегося с лечения. Он не упускал возможности навестить бабушку Лизу, которую очень любил. «Мать святая», — говорил он. Тася и Михаил подыскали комнату недалеко от квартиры тети Сони, но вскоре пришлось искать другую: в этом доме было слишком шумно и беспокойно. Потом у обоих начались занятия. Из 50 рублей, присылаемых Тасе отцом, часть приходилось платить за учение, часть за комнату, и еще надо было давать деньги бабушке Лизе на обеды. Оставалось немного.

* * *

Л.П. Почему вы выбрали именно историко-филологический?

Т.К. А мне было все равно. Нужен был только предлог поехать в Киев. Я ходила на лекции, Михаил занимался и еще подрабатывал, давал уроки. Он приходил ко мне вечером, и мы отправлялись в кино, после кино часто заходили в кафе на углу Фундуклеевской. Очень хорошее кафе было. Вот так и продолжалось. Потом мы снимали комнату еще где-то, кажется, на Рейтарской (Рейтарская ул., д. 25. — Л.П.). Я училась только первую половину года, потом бросила. Во-первых, мне это не нужно было, во-вторых, надо было платить деньги. А Михаил теперь серьезно взялся за медицину, потому что, пока мы были врозь, он совсем забросил учебу. Третий год на втором курсе сидел. И вот, однажды я получаю записку от Варвары Михайловны: «Тася, зайдите, пожалуйста, ко мне». Ну, я пришла. Она говорит: «Тася, я хочу с вами поговорить. Вы собираетесь выходить замуж за Михаила? Я вам не советую... Как вы собираетесь жить? Это совсем не просто — семейная жизнь. Ему надо учиться... Я вам не советую этого делать...» — и так далее. Еще она просила меня не говорить Михаилу об этом разговоре...

Л.П. А у вас эта записка не сохранилась?

Т.К. Ну, я же не знала, что она вам потребуется.

* * *

Тут необходимо отметить обстоятельство, упоминать которое многие считают излишним. Однако обстоятельство это важно для понимания и характеров, и многих дальнейших событий. К этому времени Тася была беременна.

* * *

Т.К. Ну, я ей ничего не сказала, а Михаилу все-таки рассказала, что Варвара Михайловна против. Он отвечает: «Ну, мало ли, что она не хочет, но все равно я должен жениться». И мы решили обвенчаться сразу после Пасхи.

Л.П. Что ж, теперь, по-моему, самое время записать то, что вы знаете...

Т.К. О семье Булгаковых?

Л.П. Да. Прямо по порядку: родители...

* * *

По работам А. Бурмистрова, Л. Хинкулова и Л. Яновской известно, что отец М.А. Булгакова, Афанасий Иванович Булгаков, родился в 1859 году в семье священника. В 1876—1881 годах учился в Орловской духовной семинарии, с 1881 по 1885 год в Киевской духовной академии. В 1885—1887 годах — учитель греческого языка в Новочеркасском духовном училище. Получив степень магистра, с 1887 года он доцент Киевской духовной академии. Далее получает степень доктора богословия и звание ординарного профессора Академии. В 1890 году женился на дочери протоиерея, учительнице Карачевской прогимназии Орловской губернии Варваре Михайловне Покровской (1869—1922). Скончался в 1907 году в Киеве.

* * *

Т.К. Отца я совсем не знала. И даже не слышала почти ничего. О нем почему-то в семье не говорили. Никогда.

Л.П. Никогда не говорили?

Т.К. Никогда не говорили. Я ни разу не слышала. Ни разу не слышала. Может быть, они были еще маленькие.

Л.П. Странно.

Т.К. Да. Вот, он умер в 1907 году...

Л.П. От чего?

Т.К. От почек. И когда я была в Киеве в 1908-м, у них еще был траур. Может быть, они при чужих не говорили, ведь я тогда еще не была... Хотя потом я там все лето у них прожила в 1913-м, в Буче. И обедали мы у них одно время чуть ли не каждый день. Никогда не говорили, что вот «нужно пойти на кладбище» или еще что.

Л.П. Да, очень странно. А что вы можете сказать о Варваре Михайловне?

Т.К. Ну, что... Волевая была женщина, умная. Интересная. Вот не знаю, где она училась, но образование у нее было. У нее были ученики, даже жили у нее. Она их по гимназической программе что-то проверяла. До смерти мужа нигде, конечно, не работала, потому что чуть ли не каждый год был ребенок. А потом, вот, во Фребелевском институте. У них кухарка была и горничная, так что она понятия не имела готовить. Только скажет сделать то-то и то-то, и все делали. Но готовили невкусно. Мы старались у них не обедать.

Л.П. Яновская пишет, что она на рояле играла⁷.

Т.К. Не знаю, никогда не слышала.

Л.П. Варвара Михайловна все время оставалась в Киеве?

Т.К. Да. В 1922 году она умерла от тифа. Видно, она заполучила от Ивана Павловича насекомое. Он же врач был.

Л.П. Не знаете, кто ее родители?

Т.К. Их семья из Киева. Мать ее звали, кажется, Анфиса (Анфиса Ивановна Покровская (Турбина). — Л.П.). Она жила у Сергея Ивановича Булгакова, Мишиного дяди. Потом умерла.

Л.П. Это брат Афанасия Ивановича?

Т.К. Да. Их три брата: Афанасий, Петр и Сергей. Кем был Сергей Иванович, не знаю. Знаю только, что он умер от почек.

* * *

По данным А. Бурмистрова, С.И. Булгаков был преподавателем музыки и регентом хора Второй киевской гимназии, причем именно в то время, когда там в подготовительном классе учился Михаил Булгаков⁸.

* * *

Т.К. Его жена Ирина — «тетя Ириша» мы ее звали — жила потом у Булгаковых в той комнате с отдельным ходом, где у Михаила потом кабинет был. Она жила там с Лелей, младшей Мишиной сестрой, и ухаживала за ней. Когда мы вернулись из Вязьмы в 1918 году, ее уже не было. То ли она умерла, то ли уехала, не знаю.

Л.П. Так, теперь третий брат, Петр Иванович.

Т.К. Он не брат, он дядя Михаила.

Л.П. Ну да, я имел в виду — брат отца.

Т.К. Петр Иванович был священником и жил все время в Японии. Жену его я не знаю. У них было трое детей. Дочка и двое мальчишек. Жена с дочкой жила в Японии, а мальчишки здесь. Константин и Николай, двоюродные братья Михаила.

Л.П. А почему мальчики жили отдельно от родителей?

Т.К. Петр Иванович хотел, чтобы они учились в России. Он прислал их Варваре Михайловне и посылал деньги. Вот они и жили у Булгаковых, ходили в гимназию. Потом Николай что-то стал себя легкомысленно вести, и Варвара Михайловна от него отказалась. А Константин остался.

Л.П. Вы его знали?

Т.К. Ну, еще бы! Мы ведь жили вместе в Киеве и на Андреевском, 13 и 38. Когда он болел брюшным тифом, то лежал отдельно в комнате Ивана Павловича Воскресенского. Я ходила, ухаживала за ним, приносила еду и прочее. Он очень стеснялся меня. Потом, в Москве, в 1921 году, он несколько раз заходил. Еще подарил Михаилу такую бумазейковую пижаму. И вот, неожиданно Костя исчез и объявился уже в Англии или еще где-то за границей. Вообще, он был такой с виду мрачный, но Михаила очень любил, а меня терпеть не мог. Такой неповоротливый, все делал медленно, все всегда забывал... совсем не военный человек. Я хотела узнать адрес и написать ему письмо, но потом подумала, что он испугается получить письмо из большевистской России.

Л.П. А чем он занимался?

Т.К. В Киеве он учился в Политехническом институте. Между прочим, у Михаила еще два дядьки были, братья Варвары Михайловны. Покровские, Николай Михайлович и Михаил Михайлович, оба врачи. Николай Михайлович — гинеколог, а Михаил Михайлович — терапевт. Они жили в Москве и часто приезжали к Варваре Михайловне. Они ее очень любили и детей ее любили тоже. У них ни у кого своих детей не было.

Л.П. Почему?

Т.К. Не знаю. Михаил никогда об этом не говорил. Ну, Михаил Михайлович был больной психически, а Николай Михайлович долго не женился, но очень любил ухаживать за женщинами. Он в Москве в Обуховом переулке жил. Помните, в «Собачьем сердце», там все написано?

Л.П. Так Филипп Филиппович — это он?

Т.К. Он, он! Он тогда очень обиделся на Михаила за это.

Л.П. Эти братья вместе жили?

Т.К. Нет, Михаил Михайлович жил где-то отдельно. Но часто жил у Николая Михайловича. Для него даже всегда отдельная комната была приготовлена, его комната.

Л.П. Значит, похож Николай Михайлович на Преображенского?

Т.К. Еще как! Ну, совершенно как живой. У них еще была сестра, сестра Варвары Михайловны, и племянники, но жили они где-то в другом месте.

Л.П. Это не Иллария Михайловна?

Т.К. Нет, Ларису я тоже знала. Она одно время жила в Киеве у Булгаковых. Потом я видела ее в Москве. Она с ума сошла. Костя мне сказал, кажется. Я пошла к ней. Она жила где-то в районе Собачьей площадки в полуподвале. Вся одета в черное, на стенах иконы, и только Бога поминает. Я говорю: «Лариса, что с тобой? Что случилось?» — «Ничего не случилось». Я сказала Михаилу. Он пошел к ней, но она уже умерла.

Л.П. Ясно. Теперь братья и сестры Михаила.

Т.К. Их было семеро. Михаил старший, потом Вера, Надя, Варя, Елена и Колька с Ванькой. Ну, Вера что-то долго не выходила замуж, что-то там у нее не получалось. Потом, после смерти Варвары Михайловны, вышла замуж за... Данилова, кажется (за Давыдова. — Л.П.), жила в Симферополе. В 20-х годах приехала в Москву к Наде и жила с ним у нее, вот, где школа (ул. Герцена, д. 46. — Л.П.). Его Борисом звали, а она называла «Барбос». Он был бухгалтером. После войны я ее случайно встретила в Москве и заходила к ней в Южинский переулок, даже жила у нее какое-то время. Потом Надя писала мне, что Вера заболела, ничего не соображает, и за ней ухаживает муж Николай.

Л.П. Николай?

Т.К. Да, уже Николай. Что стало с Борисом, я не знаю. Это было в году 1953—1954-м. А потом еще письмо от Нади, что этот Николай умер и Веру пришлось отправить в психиатрическую больницу.

Л.П. А чем Вера занималась?

Т.К. Она очень хорошо пела, но нигде, кажется, не работала.

Л.П. Так. Дальше — Надя?

Т.К. А Надя вышла замуж за Андрея Земского, и они поехали в Самарскую губернию, занимались там пропагандой, «в народе» были (Н. А. и А.М. Земские были филологами-славистами и работали там в области народного просвещения. — Л.П.). Потом приехали в Москву, и Надя по объявлению взяла заведование школой. Это на Никитской (ныне — ул. Герцена. — Л.П.). У них были две девочки — Ольга и Елена. Эту Ольгу я даже крестила. Она потом попала под поезд, и насмерть. Мне Надя писала. Это случилось уже после того, как они переехали с Никитской. Я была у нее там (Городок Моссовета, 4 линия, д. 8, кв. 3. — Л.П.). Хорошая большая квартира, но надо было переходить через железную дорогу. Надя всегда была занята, и с этой Леной все время возилась Вера. Потом Лена вышла замуж... он инвалид был, что-то у него с рукой было, недостаток какой-то. Это примерно в 1948 году. У нее родилась дочь Людмила. Теперь и Людмила вышла замуж за Марка какого-то. Надя умерла в 1971 году. У нее тоже что-то психическое было. Очень высокое кровяное давление («психическим» Татьяна Николаевна называет функциональные нарушения деятельности головного мозга вследствие гипертонической болезни. — Л.П.).

Л.П. А ее муж, Андрей Земский?

Т.К. А его еще тогда арестовали и отправили...

Л.П. За что?

Т.К. За... Я вот про Варю сперва расскажу, а то вам непонятно будет. Значит, Варя вышла замуж за Карума Леонида... Леонид Сергеевич Карум, военный. Он из Прибалтики... Закончил военную академию в Петербурге. Он был у белых. И в Феодосии был у белых. Потом пришли красные, он стал у красных. Преподавал где-то... военную тактику, что ли. Ну, красные все равно узнали. Тогда он смылся и приехал в Москву к Наде. Тут его и арестовали. И Андрея Земского, Надиного мужа, тоже арестовали. Андрея выслали в Красноярск, и Надя туда к нему ездила. А Карума отправили в Новосибирск. Варя ликвидировала квартиру в Киеве и поехала к нему. И вот, они жили там. Она давала уроки музыки — в Киеве она училась в консерватории по классу рояля, — а он преподавал немецкий язык. У Вари и Леонида была дочь Ирина. Тетя Соня написала мне, что была как-то в Новосибирске и в театре встретила Карума. Он сказал ей, что у него теперь жена не Варя, а какая-то молоденькая девушка.

Л.П. А что с Варей?

Т.К. Варя в 1954 году умерла от слабоумия в больнице.

Л.П. А Земский Андрей?

Т.К. Они потом с Надей отдельно жили. Он умер от саркомы (А.М. Земский и Л.С. Карум были позже реабилитированы. — Л.П.).

Л.П. Ясно. Значит, у Вари и Карума была дочь.

Т.К. Да, Ирина. Она вышла за кого-то замуж, и у нее родился сын. Потом она этого мужа оставила и вышла за какого-то летчика, а сын ее жил все время у Вари, и Варя за ним ухаживала.

* * *

По другим данным, Л.С. Карум, оказавшись в Новосибирске с матерью, женой и дочерью Ириной, преподавал латинский язык в медицинском институте, а Варвара Афанасьевна — немецкий язык в школе. Их дочь закончила медицинский институт, работала врачом, сейчас на пенсии, живет в Новосибирске.

* * *

Л.П. Ну, что ж, теперь, как сложилась жизнь у Лели?

Т.К. Леля из всех сестер самая хорошенькая была. Когда мы с Михаилом обвенчались, она еще маленькая была, играла во дворе с дочкой Лисовича... (Листовничего. — Л.П.)

Л.П. Это в «Белой гвардии»?..

Т.К. Да. Василиса. Они на первом этаже жили, а мы на втором. Эта дочка, она и сейчас там живет. Кончаковская ее фамилия, Инна Васильевна^*.

* * *

Итак, сосед и домохозяин Булгаковых В.П. Листовничий — прообраз Василисы Лисовича. С легкой руки В. Некрасова⁹ это стало общепринятым. И напрасно. Подробнее я скажу об этом в 7-й главе.

* * *

Т.К. Да. Так вот, Леля приехала в Москву к Наде. За ней стал ухаживать товарищ Миши по Киеву Николай Гладыревский. Но это отпадало, потому что он безбожно пил. Был у нее роман с Катаевым. Он в нее влюбился, ну, и она тоже. Это в году в 23-м, в 24-м было, в Москве. Стала часто приходить к нам, и Катаев тут же. Хотел жениться, но Булгаков воспротивился, пошел к Наде, она на Лельку нажала, и она перестала ходить к нам. И Михаил с Катаевым из-за этого так поссорились, что разговаривать перестали. Особенно после того, как Катаев фельетон про Булгакова написал — в печати его, кажется, не было, — что он считает, что для женитьбы у человека должно быть столько-то пар кальсон, столько-то червонцев, столько-то еще чего-то, что Булгаков того не любит, этого не любит, советскую власть не любит... ядовитый такой фельетон. Еще он написал «Алмазный мой венец»¹⁰, и там про Лелю — «синеглазка». Надя тоже встала на дыбы. Она Лельке уже приготовила жениха — Светлаева. Это приятель Андрея Земского, с которым Булгаков грамматику делал. (Предполагалась их совместная работа над учебником грамматики. — Л.П.) И Леля вышла за него замуж. Как раз тогда я встретила ее на улице. Заходила как-то раз к ним. Они жили около «Эрмитажа» (М. Каретный пер., д. 9, кв. 1. — Л.П.). У них родилась девочка, и назвали они ее Варей. После войны я ее видела, разговаривала с ней. Ей было лет восемь — девять (В.М. Светлаевой восемь — девять лет было до войны. — Л.П.). Хорошая такая девочка, ласковая. Она и сейчас в Москве живет, преподает химию, вышла замуж и родила мальчика.

* * *

Из стенограммы и книги В. Катаева «Алмазный мой венец» складывается не вполне достоверный образ Елены Афанасьевны Светлаевой (1902—1954). Внешне она очень походила на отца и, в отличие от других детей, была темноволоса и кареглаза. Вероятно, Катаев назвал ее «синеглазкой» для указания на родство с «синеглазым» — М.А. Булгаковым. Отличалась она и твердым самостоятельным характером, большим трудолюбием и самодисциплиной. В начале 20-х годов, после смерти матери, приехала из Киева в Москву, окончила здесь филологический факультет университета. Всю жизнь много работала, не считаясь ни со здоровьем, ни с бытовым благополучием. Ее муж Михаил Васильевич Светлаев — известный филолог, автор многих научных трудов, коллега и друг Андрея Михайловича Земского, мужа Надежды Афанасьевны.

Их дочь Варвара Михайловна Светлаева действительно живет и работает в Москве.

* * *

Т.К. Ну, вот. А после войны Надя написала мне, что «мы похоронили Лелю». Она умерла от высокого кровяного давления. Вот и все.

Л.П. Как все? А мальчики?

Т.К. Мальчики?..

* * *

В этот момент у меня кончилась последняя кассета. Это была трагедия, потому что следующий день был праздничный, а после него — воскресенье. Невозможно было даже представить себе потерю трех дней, когда каждая минута записи драгоценна. Как драгоценна, я понял только теперь: в начале апреля 1982 года я бандеролью послал Татьяне Николаевне книгу со статьей о Булгакове, но почему-то через две недели бандероль вернулась. На извещении коротко было написано: «Возврат», но я все понял. Взял телефонную трубку и, наверное, впервые в жизни захотел, чтоб линия не работала. Но она работала, и я услышал неотвратимое: «Адресат умер». А тогда, в Туапсе, я вышел на улицы пустынного еще города и просто подошел к первому встретившемуся мне парню с магнитофоном в руках. Дали мне кассеты. И еще накормили. Спасибо вам, ребята.

* * *

Л.П. Итак, мы остановились на мальчиках.

Т.К. Ну, Колька кончил в Киеве гимназию, а Ванька не успел. Иван замечательный был парнишка. Очень меня любил. Прихожу домой усталая, надо что-то готовить. Он тут же надевает фартук, раз-раз-раз... Помогал мне. Все просил: «Тася, ну сделай ребенка, я его нянчить буду». А потом, когда в 1919 году мы уехали во Владикавказ, они ушли с белыми. Николай попал в Загреб, учился там в университете на врача, дальше оба очутились в Париже. Николай стал видным врачом, женился на Яновской, дочке одного киевского профессора. Михаил переписывался с ним, но я этих писем не видела. А Ванька стал пить, ходить по трущобам и играть на балалайке. Как-то раз он пропал, и Николай долго ходил по этим трущобам, искал его, простудился, заболел воспалением легких и умер.

Л.П. Детей не было у Николая?

Т.К. Вот, не знаю.

Л.П. А у Ивана?

Т.К. У Ивана дочка живет в Париже. Антонина, кажется, зовут (Ирина. — Л.П.). Может быть, он и сам жив еще (умер в 1968 году. — Л.П.).

Л.П. Татьяна Николаевна, если сравнить отношения в семье Булгаковых с вашей семьей... Отличалась обстановка?

Т.К. Очень даже отличалась. У них очень хорошая обстановка была. Они дружно жили. Потом... Ну, совсем другая обстановка была. Мы были очень противные. Дрались всегда. Как-то ни о чем не думали... там же, вообще, совсем другая была обстановка. У них была очень хорошая обстановка. Это я знаю. Все вместе что-то делали... Соберутся, устроят оркестр или разыгрывают что-нибудь.

Л.П. Я читал, что в связи с вашей свадьбой разыграли шуточную пьесу, которую...

Т.К. Нет, не было никакой пьесы.

Л.П. Об этом Чудакова в «Вопросах литературы» пишет и ссылается на рассказ Надежды Афанасьевны¹¹.

Т.К. Нет, нет. Это Надя выдумала, и так и пошло. Уж это осталось бы у меня в памяти, если б было на самом деле. Не сочинял Булгаков такой шутки. Чего не было, того не было.

Л.П. Расскажите теперь, пожалуйста, о венчании.

Т.К. Мы обвенчались в 1913 году, после Пасхи. Сначала надо было идти в церковь, говеть (поститься, готовиться к исповеди и причастию. — Л.П.). И мы последнюю неделю ходили с Михаилом в церковь, причащались, исповедовались. Приехала мама из Саратова. Ничего торжественного не было, все было очень просто. Во-первых, у меня не было белого платья. Деньги на платье мне прислали, но их пришлось истратить в другое место... Никак нельзя было оставлять... Конечно, никто ничего не знал. Мама приезжает: «Где платье?» Я говорю: «Ты знаешь, вот так получилось, я не знаю, куда они девались». Ну, мама пошла, купила мне белую кофточку и белые туфли.

Л.П. А нельзя было купить платье?

Т.К. Нет. Денег же не было. Все, наверное, думают, что отец много зарабатывал. Не так много. Нам ведь надо было держать горничную, кухарку, еще кого-то... Да и нас много было. Женька был в Париже, ему посылали деньги. Мне посылали деньги... До конца месяца нам никогда не хватало. Всегда какие-то вещи в ломбард шли. И вот, мама купила мне маркизетовую кофточку, туфли, я пошла в парикмахерскую, сделала себе прическу. Михаил нацепил мою золотую браслетку. Карета была. Две иконы было. Мать нас благословляла.

Л.П. Чья мать благословляла?

Т.К. И та, и другая.

Л.П. Ну, а в церкви что?

Т.К. Александр Глаголев нас венчал. Мы все время хохотали. Все время смеялись. Там были Сашка Гдешинский с братом, Борис Богданов был, еще кто-то был. А родителей не было, они там где-то ждали. Вот, не помню, сестры были или нет. Потом мы сели в карету и поехали на Андреевский спуск. Ванька с нами ехал, а все остальные шли пешком.

Л.П. Карета была как-нибудь украшена?

Т.К. Нет, обычная. Там мне преподнесли цветы, мы пообедали, посидели и пошли к себе домой на Рейтарскую, там, кажется, мы жили. Да, на Рейтарской у нас была комната. Я помню, еще зимой мы все катались на американских горах, бобслей... знаете, такие с виражами горы. И вот, все насквозь мокрые приходили на Рейтарскую улицу и там сушились. Вот и все. Так что все было очень скромно.

* * *

В выписке из консистории говорится, что М.А. Булгаков 25 апреля 1913 года вступил в брак с дочерью действительного статского советника Николая Николаевича Лаппа — Татьяной, девицей, двадцати одного года от роду. Таинство брака в Киево-Подольской Добро-Николаевской церкви совершал священник А.А. Глаголев с причтом, а поручителями были: Б.И. Богданов и Платон Петрович Гдешинский, студент Константин Петрович Булгаков и ученик семинарии Александр Петрович Гдешинский. О священнике Глаголеве я подробно скажу в комментариях к «Белой гвардии».

* * *

Л.П. У вас только одна комната была? Одна-единственная?

Т.К. Да, одна-единственная. А вы думали, что две комнаты, да?

Л.П. Ну, квартиру, может быть, снимали...

Т.К. Квартиру?! Не-ет, что вы! Какая квартира? 50 рублей же было всего только денег. Я даже учиться перестала, чтобы деньги не платить. Невозможно было вдвоем учиться.

* * *

Лето 1913 года Тася и Михаил провели в Буче на даче Булгаковых. Тогда многие увлекались домашними спектаклями, и молодежь в Буче не была исключением. Компания собиралась у Булгаковых или напротив, на даче состоятельной семьи Ланчиа. Иногда пьесы сочиняли сами, в чем принимал участие и Михаил. Бывало, сочинял пасквили (так выразилась Татьяна Николаевна. — Л.П.) на друзей, и они побаивались этого.

* * *

Л.П. Вы не заметили, не изменилось у Булгакова после свадьбы отношение к вам?

Т.К. Нет, не могу сказать. Он ко мне хорошо относился.

Л.П. А как в бытовом отношении? Как вы питались?

Т.К. Ну, вот лето мы пробыли на даче — нас туда Варвара Михайловна пригласила. А когда вернулись в город, то комнату уже не снимали. У Ивана Павловича Воскресенского освободилась комната, и он предложил нам снимать у него. Мы переехали на Андреевский, 38. Там устроились. Обедали... когда были деньги, обедали в ресторане, когда не было — в студенческой столовой. Между прочим, там неплохие обеды были. Потом я обзавелась спиртовкой и дома жарила бифштексы, варила кофе. Господи! Тогда я ничего не умела. Такая дура была!.. Зато... сейчас все умею... А Михаил стал очень серьезно заниматься. Интересовался всеми медицинскими вопросами, много книг разных брал, все время ходил в библиотеку.

Л.П. В какую?

Т.К. Там, в центре где-то, городская.

Л.П. Он только этой библиотекой пользовался?

Т.К. А еще ходил в библиотеку Духовной семинарии на Подоле.

Л.П. Чем он там интересовался?

Т.К. Вот не знаю. Я с ним тоже ходила в библиотеку, но брала себе что-нибудь такое... развлекательное. Михаил посещал все занятия, все вот эти... в анатомическом театре. Очень аккуратно посещал. Я следила, чтобы он не пропускал. Когда он там где-то дежурил, приносила ему еду. Дома занималась хозяйством, покупала продукты, готовила, убирала. Надо было все-таки о нем как-то заботиться.

Л.П. А что вы делали в свободное время?

Т.К. Вечером ходили в кино, в гости к Булгаковым, к Сынгаевским. В детстве Варвара Михайловна дружила с их матерью, но потом они уже не ходили друг к другу. У них была большая семья, но я помню только Николая и его сестру, Валентину. Да, еще приятель у него был — тоже Карась, как в «Белой гвардии». Его так и звали «Карасем». Тоже приходил к Булгаковым. Они все друзьями детства были. Еще был Борис Богданов. Часто к нам приходил. Обязательно принесет коробку конфет и говорит: «Вот, это твоей жене. Пускай ест конфеты, а мы с тобой пойдем сейчас на биллиарде поиграем». Они уходили, играли на биллиарде, пили пиво, потом приходили. Брат Бориса, такой мрачный, тоже приходил, играл в «винт» с Варварой Михайловной и Михаилом. А этот Борис был такой веселый. И вот, однажды получил Михаил от него записку: «Приходи, я больной». Пришел он к Борису: «Что с тобой?» — «Да вот, какая-то хандра... Не знаю, что со мной». Что-то посидели, поговорили, потом Борис говорит: «Слушай-ка, достань там мне папиросы в кармане». Михаил отвернулся, а он — пах!.. и выстрелил в себя. Михаил повернулся, а тот выговорил: «Типейка... только...» — и свалился. Наповал. Он хотел сказать, что там никаких папирос нету, только копейка: «Типейка там...» Михаил прибегает и рассказывает. Очень сильно это подействовало на него. Он и без этого всегда был нервный. Очень нервный. На коробке от папирос было написано, что «в моей смерти прошу никого не винить». Кто-то его якобы в трусости, что ли, обвинил... Интересный такой парень был.

Л.П. Да-а... А вот, про Гдешинского.

Т.К. Гдешинских два брата было. Сашка — это тот, что телеграмму прислал, и Платон. Платона потом на войне убили. А Сашка очень часто приходил. Он замечательно на скрипке играл. Они как соберутся... Колька с Ванькой на балалайках, Сашка на скрипке, еще один приходил, на виолончели играл. А Михаил на пианино или дирижирует.

Л.П. Яновская пишет, что Булгаков еще пел, у него баритон был¹².

Т.К. Да, но только он у него быстро пропадал. Он мог только несколько нот взять и больше уже не мог. Но слух у Михаила был прекрасный.

Л.П. А Бурмистров пишет, что Булгаков фотографии артистов собирал...¹³

Т.К. У него только одна фотография была баритона какого-то, на столе стояла.

Л.П. Не занимался Булгаков в какой-нибудь драматической студии?

Т.К. Нет. Не занимался. Пошел раз, хотел в кино сниматься, но его не взяли. Однажды Михаил с Сашкой поссорились. Он подарил Гдешинскому ножик, и кто-то сказал: «Вы, вероятно, поссоритесь». И вот, как-то мы гуляли — я, Михаил и Сашка — и зашли в магазин какой-то. Там очень красивые гравюры были. Одна мне понравилась. Там голая женщина была изображена, но очень красивая, очень хорошо сложена. И я все любовалась, какая красивая картина. Сашка Гдешинский купил и преподнес мне. Михаил так обозлился! «Выбрось эту картину! Моей жене друг преподносит голую женщину!»

Л.П. Да, подарок не из удачных.

Т.К. Конечно. Я завернула ее и положила за шкаф. Ну, потом они помирились. К нам еще два брата приходили, Гладыревские. Я эту семью не знала, не бывала у них, но братьев этих знала хорошо. С Николаем Гладыревским мы в 1921 году вместе ехали из Киева в Москву, и он в общежитие меня устроил. Он учился в Москве в медицинском институте. Это он к Леле Булгаковой сватался. Так пил потом, что заболел и умер (Н. Гладыревский умер в 1973 г. — Л.П.). Еще у них сестра была, кажется. А жена Николая, я так слышала, собиралась писать воспоминания, что будто бы он помогал Булгакову вести прием больных во время частной практики. Шервинский — это брат Николая, Юрий Гладыревский. Кажется, Юрий. Весельчак был, брехал все время, анекдоты рассказывал.

Л.П. К гетману он имел какое-нибудь отношение?

Т.К. Он был у Скоропадского, но не знаю, чем он там занимался. А других друзей я плохо помню. Не знаю даже имен.

* * *

Есть основания полагать, что с прообразом Шервинского Татьяна Николаевна ошиблась. Подробнее об этом будет сказано в главе с комментариями к «Белой гвардии».

На Рождество Тася и Михаил собирались съездить в Саратов. Некоторые исследователи считают, что Булгаков эту поездку совершил¹⁴, так как существует следующий документ: «Прошение Ректору об отпуске по случаю рождественских каникул в г. Саратов М.А. Булгакова от 20 декабря 1913 года»¹⁵.

* * *

Т.К. Я поехала одна. Михаил тоже собирался, но почему-то не поехал. Кажется, денег не было. Он сказал: «Поезжай одна, а я буду сидеть и заниматься. Никуда без тебя ходить не буду. Даже бриться не буду. Только долго не задерживайся. Неделя-две и достаточно». Я поехала. Там была уже тетя Катя с дочкой, маленькой Ирой. Я еще помню, Ира подходит к отцу и спрашивает: «Дядя Коля, ты дело Бейлиса читаешь?» Очень шумное дело было.

Л.П. Что это за дело?

Г.К. Этот Бейлис, он еврей был, вроде бы убил мальчика Ющинского. И вот, в Киеве состоялся суд. У всех евреев в городе даже траур был. В театры никто не ходил, и вообще... Там на суде такая Вера Чибиряк фигурировала. Мне запомнилось только, что около этого здания, где суд был, стояла толпа — студенты, репортеры... И вот, выходит оттуда эта Вера — а она красивая была и хорошо сложена, — поднимает платье, показывает зад и говорит: «Вот вам Вера Чибиряк». Потом Бейлиса оправдали, так в городе прямо праздник был. Все обнимались, целовались, театры заработали... Да, так вот, приехала я в Саратов. Родители прямо по пятам за мной ходили. Конечно... тут еще... Дело в том, что в 1913 году один мой брат застрелился, Константин. Мать мне в Киев написала.

Л.П. Из чего ж он мог застрелиться?

Т.К. У него «Монте-Кристо» был. Это охотничье...

Л.П. А причина?

Т.К. Никто ничего не знает. Оставил записку, что потерял веру какую-то... в чем? что? Никто ничего не мог понять.

Л.П. Да-а...

Т.К. Ну и вот, родители так обрадовались (приезду. — Л.П.), накупили мне всяких хороших вещей: пальто, платье, шляпку какую-то. А мать подарила мне золотую цепь, очень длинную и толстую. Отец привез ей из-за границы. Она сделана была как веревка. С палец толщиной. Ну, совершенно как веревка. Я пробыла в Саратове неделю или две и поехала обратно. Мне надавали с собой всякой еды, вино, ветчину... Приехала, а Михаил действительно не брился. Такая смешная бороденка была, рыжая. Он тут же побрился, и мы пошли к Варваре Михайловне. А потом дома пировали.

Л.П. Еще что-нибудь вам запомнилось?

Т.К. Однажды, не то в 1913, не то в 1914 году, Михаил принес кокаин. Говорит: «Надо попробовать. Давай попробуем».

Л.П. Ну, и как?

Т.К. У меня от кокаина появилось отвратительное чувство. Отвратительное. Тошнить стало. Спрашиваю: «А ты как?» — «Да спать я хочу...» В общем, не понравилось нам.

* * *

К этому, примерно, времени относится написанный Булгаковым рассказ «Огненный змей» о страшной галлюцинации — змее, убивающем человека¹⁶. Мы еще встретим момент, когда наркотик вызвал у него подобную же галлюцинацию. Увидим также, как проявились эти впечатления в повести «Роковые яйца»¹⁷.

* * *

Л.П. А как началась Первая мировая война, не помните?

Т.К. Ей-Богу, я не помню.

Л.П. Неужели не произошло никаких изменений в жизни?

Т.К. Нет, никаких. Нас ведь это не коснулось никак.

Л.П. Не ухудшилось снабжение? Как было с продуктами во время войны?

Т.К. Мы ходили в магазин такой маленький, «Лизель», на Крещатике, кажется. Там была ветчина, колбасы, сосиски очень вкусные были. Нам московская колбаса нравилась. Масло я покупала мекковское. Очень вкусное масло. Я однажды у бабушки Лизы попробовала и стала только это масло покупать. Еще покупали селедку и ужинали дома. Потом ходили гулять. Он все был недоволен: «Почему на тебя все смотрят?» А я из Саратова привезла такой костюм тафтовый черный... юбка широкая и недлинная, шляпка синяя простенькая, туфли хорошие. Эффектный был вид. «Почему смотрят?..» И еще не разрешал: «Не смей пудриться и губы мазать!» Так я быстренько, пока мы спускались по лестнице, попудрюсь и губы намажу.

Л.П. Значит, начало войны не произвело на вас никакого впечатления?

Т.К. Ну, волновались, конечно... Сонька, сестрица моя, сбежала. Она, конечно, нехорошо поступила. Влюбилась в какого-то военного, никому ничего не сказала и ушла из дома.

Л.П. А как она... внешне?

Т.К. Она интереснее меня была, и выше. Он военную академию кончил, был в Саратове, они как-то познакомились. А мы с Михаилом, как началась война, поехали в Саратов. Летом 1914 года. Приезжаем — Соньки нет. Пропала. Сказала, пойдет к подруге, и уже несколько дней нету. А она сделалась медицинской сестрой и поехала с ним на фронт. Ну, отец, конечно, разузнал все и страшно рассердился, очень переживал. Отказался от нее даже. Конечно, если б она сказала... Ну, потом она письмо написала, просила прощения, приехала в Саратов, и все было вроде гладко. Ко мне в Киев приезжала, наверное, в 1915 году. Очень хорошо одета, остановилась в шикарной гостинице, привезла — тогда этого не было — печенье «Каплетэн», такую коробку шоколада «Гола-Петэр» и бутылку рому.

* * *

Да, после благополучного окончания третьего курса летом 1914 года Михаил с Тасей были в Саратове. Туда уже начали поступать раненые. Тасина мать, Евгения Викторовна Лаппа, была дамой-патронессой города и занималась организацией госпиталя на общественные средства. Медицинского персонала пока не хватало, и она попросила Михаила немного помочь. Он уходил в госпиталь ежедневно и работал по несколько часов, делая перевязки. В один из дней у Казенной палаты устроили фотосъемку. У Татьяны Николаевны долго хранилась карточка большой группы работников госпиталя, среди которых в белом халате сидел и Михаил Булгаков. Недавно Татьяна Николаевна вырезала оттуда Булгакова, а остальное выбросила.

* * *

Л.П. Вы не помогали ему в госпитале?

Т.К. Нет, не помогала. Вот, как вернулись в Киев, я работала в госпитале у тети Кати. На перевязке людей было достаточно, и меня попросили кормить раненых. Я согласилась. Так мне давали два огромных ведра, и я тащила их на пятый этаж. Потом кормила раненых, писала письма или еще что. Возвращалась домой совершенно измученная. Михаил посмотрел, посмотрел и говорит: «Хватит, поработала».

* * *

Наступил 1916 год, а с ним и пора экзаменов. Михаил Булгаков заканчивал университет. По пути на первый экзамен на его запястье поблескивал золотой Тасин браслет — «на счастье». Диплом врача он получил с отличием.

* * *

Л.П. Интересно, отмечали это как-нибудь?

Т.К. Да-а! Когда сдали экзамены, целое празднество было! Они где-то собирались, что-то пили, куда-то ходили, что-то орали... Михаил пришел домой пьяный и говорит: «Я пьяный сегодня пришел».

Л.П. Ну, а что потом?

Т.К. Потом надо было куда-то устраиваться. Ведь надо жить на что-то. На 50 рублей не очень-то... Он пошел в Красный Крест, чтобы его направили в какой-нибудь киевский госпиталь, но ему дали направление в Каменец-Подольский.

5. Фронтовые госпитали Первой мировой

Л.П. Вы поехали вместе?

Т.К. Нет. Он поехал, и через неделю я получила телеграмму: «Приезжай в Каменец-Подольский». Ну, я взяла немного вещей и поехала. Он меня встретил и привез в какой-то сад. Маленький такой домик, и прекрасные розы растут. Там мы комнату снимали. Небольшой такой городок, старый, но красивый.

Л.П. Он в военной форме ходил или в штатском?

Т.К. В военной форме. Тогда называли «зауряд-врачи». И госпиталь был недалеко от этой квартирки. Вот, немного мы там пожили, потом сообщение, что наши заняли Черновицы (после 1944 г. — Черновцы. — Л.П.) и госпиталь туда переводят. Все говорили: «Зачем ты жену вызвал? Будет эвакуация». В общем, надо, чтобы семья уехала, и я поехала в Киев, а когда уже твердо обосновались в Черновицах, он меня туда вызвал. Надя мне еще пачку прокламаций сунула, чтоб я их туда отвезла...

Л.П. Что за прокламации?

Т.К. Не знаю. Они с Андреем — Земским — какой-то там пропагандой занимались. Вот, я спрятала их в корзинку и везла. В Черновицах у нас очень хорошая квартира была, хорошо обставлена. Там еще столовая была и комната одна, где врач жил из Черновиц. А Михаил устроил меня в госпиталь работать.

Л.П. Медсестрой?

Т.К. Там очень много гангренозных больных было, и он все время ноги пилил. Ампутировал. А я эти ноги держала.

Л.П. Ничего себе.

Т.К. Ой! Так дурно становилось, думала, сейчас упаду. Потом отойду в сторонку, нашатырного спирта понюхаю и опять. Потом привыкла. Очень много работы было. С утра, потом маленький перерыв и до вечера. Он так эти ноги резать научился, что я не успевала... Держу одну, а он уже другую пилит. Даже пожилые хирурги удивлялись. Он их опережал. Потом я снова почему-то поехала в Киев и вернулась в Черновицы. Он меня в Орше встречал, потому что туда пропуск нужно было.

Л.П. И долго вы пробыли в Черновицах?

Т.К. Да так приблизительно с месяц. Потом его вызвали в Москву за новым назначением, и мы туда поехали.

Л.П. В Москву?

Т.К. В Москву.

Л.П. Прямо из Черновиц?

Т.К. Из Черновиц.

Л.П. Вместе?

Т.К. Да, вместе.

Л.П. Это когда было?

Т.К. Это все в 1916 году. В сентябре, наверное.

Л.П. Ну, и как Москва? Какие впечатления?

Т.К. Да ничего особенного. Ой, тогда Москва такая деревня была! В театр мы там сходили, в Малый...

Л.П. Что смотрели?

Т.К. Не помню, что смотрели, но вот зонтик я там забыла. Хороший такой зонтик, черный с янтарной ручкой... Тогда в Москве все время дожди шли. Кажется, в «Праге» еще были.

Л.П. А остановились вы где?

Т.К. А мы там очень мало пробыли. День или два. У дядьки жили (Н.М. Покровский) в Обуховом переулке. Михаил получил назначение ехать врачом в земство, и мы поехали в Смоленск. Там ночь переночевали, а потом в Сычевку. Там ему в Управу нужно было земскую, к начальнику. Очень интересный мужчина такой был. И оттуда уже мы поехали в Никольское.

6. «Люди! Кто-нибудь поможет мне?»¹⁸

Документов дореволюционного периода булгаковской биографии сохранилось немного, поэтому специалистами он освещается либо очень скупо, либо работы изобилуют косвенной информацией. Однако начиная с «Никольского периода» впервые появился солидный литературный автобиографический материал — «Записки юного врача»¹⁹. Это и подвело большинство исследователей.

Посвященная Никольскому периоду статья Михаила Стеклова снабжена красноречивым заголовком: «Я стал отважным человеком...»²⁰.

«Именно в те тяжелые и беспокойные дни закалился и окреп его характер. Характер человека, бойца, врача!..» — пишет Альберт Бурмистров²¹.

«...Состоял на службе Сычевского земства в должности врача, заведующего Никольской земской больницей, за каковое время зарекомендовал себя энергичным и неутомимым работником на земском поприще», — цитирует Мариэтта Чудакова²².

«Потом, в "Записках юного врача", этот период предстанет едва ли не как самый светлый в его биографии...» — пишет Лидия Яновская²³.

В то же время каждый из этих специалистов отлично знает, что все обстояло совершенно иначе.

«Эта полоса была ужасная. Отчего вот и бежали мы из земства... Он был такой ужасный, такой, знаете, какой-то... такой жалкий был... Я знаю, что там у него было самое ужасное настроение... Да, не дай Бог такое...» (Т. Кисельгоф, стенограмма).

Впрочем, не будем забегать вперед.

В конце сентября 1916 года Булгаковы приехали в Никольское.

* * *

Л.П. Ну, и как вам сорок верст на телеге? Как вас встретили? Какое впечатление?

Т.К. Отвратительное впечатление. Во-первых, страшная грязь. Но пролетка была ничего, рессорная, так что не очень трясло. Но грязь бесконечная и унылая, и вид такой унылый. Туда приехали под вечер. Такое все... Боже мой! Ничего нет, голое место, какие-то деревца... Издали больница видна, дом такой белый и около него флигель, где работники больницы жили, и дом врача специальный. Внизу кухня, столовая, громадная приемная и еще какая-то комната. Туалет внизу был. А вверху кабинет и спальня. Баня была в стороне, ее по-черному топили. Там такая жара была... и дым. Я потом кашляла все время, потому что, как выскочу, — тут же дышать воздухом.

Л.П. Так больница не в деревне была?

Т.К. Нет. Голое место. Только напротив на некотором расстоянии дом стоял вроде помещичьего. Знаете, фасад такой?.. Но все очень унылое такое, дом ободранный весь. Это, нам сказали, разорившиеся помещицы там живут, две сестры. Одна потом к нам ходила. Они только иногда туда приезжали, а так дом пустой стоял.

* * *

«Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облупленный двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стены фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию — двухэтажный очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжно вздохнул <...>. Справа горбатое обглоданное поле, слева чахлый перелесок, а возле него серые драные избы, штук пять или шесть. И кажется, что в них нет ни одной живой души. Молчание, молчание крутом...» (М. Булгаков. «Полотенце с петухом»).

* * *

Л.П. А персонал какой был?

Т.К. Фельдшер один был... Демьяныч, кажется, звали (Емельян Фомич Трошков²⁴. — Л.П.), молодой такой, не старый. И две медсестры. Одна немолодая такая (Агния Николаевна Лобачевская. — Л.П.), акушеркой была, довольно симпатичная, деловая. А другая — Степанида (Степанида Андреевна Лебедева. — Л.П.), терапевтическая сестра... та попроще была. Потом мы еще прислугу взяли, женщину одну с ребенком, Анна Ивановна, кажется. Я тоже хотела там работать, даже без зарплаты — делать-то там нечего, — просто, чтобы работать... Так они воспротивились, не захотели, чтобы жена врача там была. Михаил сказал: «Знаешь что, ничего не получается. Они мне сказали, что им это будет неприятно».

Л.П. А вот оборудование, лекарства?

Т.К. Вы знаете, там всего полно было. Вот уже перед этой войной я в Сибири медсестрой работала — город Черемхово, — так там ничего не было. А тут, в земстве... По крайней мере, Михаил говорил, что и инструмент любой, и все есть. Библиотека даже была, правда, все время заперта.

* * *

«Я успел обойти больницу и с совершеннейшей ясностью убедился в том, что инструментарий в ней богатейший. При этом с той же ясностью я вынужден был признать (про себя, конечно), что очень многих блестящих девственно инструментов назначение мне вовсе не известно. Я их не только не держал в руках, но даже, откровенно признаюсь, и не видал. <...> Затем мы спустились в аптеку, и сразу я увидел, что в ней не было только птичьего молока. В темноватых двух комнатах крепко пахло травами, и на полках стояло все что угодно. Были даже патентованные заграничные средства, и нужно ли добавлять, что я никогда не слыхал о них ничего» (М. Булгаков. «Полотенце с петухом»).

* * *

Л.П. Ну, и как там работалось?

Т.К. Ох, какие они были! Ох, Боже мой! А знахарство какое было! В первую же ночь, как мы приехали, Михаила к роженице вызвали. Я сказала, что тоже пойду, не останусь одна в доме. Он говорит: «Забирай книги, и пойдем вместе». Только расположились и пошли ночью в больницу. А муж этой увидел Булгакова и говорит: «Смотри, если ты ее убьешь, я тебя зарежу». Вот, думаю, здорово. Первое приветствие. Михаил посадил меня в приемной, «Акушерство» дал и сказал, где раскрывать. И вот, прибежит, глянет, прочтет и опять туда. Хорошо, акушерка опытная была. Справились, в общем. Принимал он очень много. Знаете, как пойдет утром... не помню, с которого часа, не помню даже, чай ли пили, ели ли чего... И, значит, идет принимать. Потом я что-то готовила, какой-то обед, он приходил, наскоро обедал и до самого вечера принимал, покамест не примет всех. Вызовов тоже много было. Если от больного приезжали, Михаил с ними уезжает, а потом его привозят. А если ему нужно было куда-то ехать, лошадей ему приводили, бричка или там сани подъезжали к дому, он садился и ехал. Диагнозы он замечательно ставил. Прекрасно ориентировался.

* * *

«Ко мне на прием по накатанному санному пути стали ездить сто человек крестьян в день. Я перестал обедать. Арифметика — жестокая наука. Предположим, что на каждого из ста моих пациентов я тратил только по пять минут... пять! Пятьсот минут — восемь часов двадцать минут. Подряд, заметьте. И, кроме того, у меня было стационарное отделение на тридцать человек. И, кроме того, я ведь делал операции» (М. Булгаков. «Вьюга»).

* * *

Л.П. А интересно, развлечения какие-нибудь были? Вы к кому-нибудь ходили, к вам кто-нибудь приезжал?

Т.К. Нет. Никаких. Я ходила иногда в Муравишники — рядом село было, — там один священник с дочкой жил. Ездили иногда в Воскресенское, большое село, но далеко. В магазин ездили, продукты покупать. А то тут только лавочка какая-то была. Даже хлеб приходилось самим печь... Очень, знаете, тоскливо было.

Л.П. Булгаков тогда писал что-нибудь?

Т.К. Тогда ничего. Это он после того, как морфий себе колоть начал. После отпуска.

Л.П. О, так вы были в отпуске? Куда ездили?

Т.К. Да. Вскоре после того, как мы туда приехали, Михаилу дали отпуск. Поехали через Москву...

Л.П. Задерживались там?

Т.К. Нет. Прямо с вокзала на вокзал. Даже к дядьке не заходили (Н.М. Покровский. — Л.П.). Мы так решили: я поеду в Саратов, а он в Киев, а потом приедет в Саратов. Пожила я в Саратове, а Михаила все нет. Я стала беспокоиться, махнула в Киев. Приехала на Андреевский спуск. Михаил говорит: «Зачем ты приехала? Я только что собирался в Саратов ехать». Ну, поехали вместе в Саратов. А с билетами трудно было, произошла эта... революция...

Л.П. Да-а-а? Это Октябрьская?

Т.К. А еще другая была?

Л.П. Еще Февральская.

Т.К. Не знаю. Я в политике ни черта не смыслю.

Л.П. Ну, погода какая была? Снег? Дождь?

Т.К. Не могу сказать. Знаю, что, когда мы возвращались в Никольское, надо было озеро переезжать, а оно вскрылось, и надо было на лошадях верхом ехать.

Л.П. Вы с ним на одной лошади сидели?

Т.К. Нет, на разных.

Л.П. Как же вы с ней разговаривали?

Т.К. А она смирная была. Но боялась я страшно. Никогда раньше верхом не ездила.

Л.П. Если озеро вскрылось, то до этого оно было замерзшим. Значит, вы ехали весной. Получается, Февральская революция была.

Т.К. Не знаю. Знаю только, что в Саратове беспокойно было, всюду толпы, погоны с себя срывают... Мы пожили немного, и надо опять в наше захолустье ехать. И уехали.

Л.П. Ну, и какие в Никольском перемены были?

Т.К. Да никаких. Мужики как были темными, так и остались. Только прислуга наша говорит мне: «Теперь все равны, так что я не буду называть вас "барыней", а буду звать "Татьяна Николаевна"».

Л.П. Вы говорите, отпуск Булгакову вскоре после начала работы дали?

Т.К. Да.

Л.П. Через полгода?

Т.К. Может быть, даже раньше.

Л.П. Тогда все ясно. В Вязьму-то он только через год попал, так что в Саратове вас Февральская революция застала, а в отпуск вы поехали через... октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль... через пять месяцев.

Т.К. Совершенно верно! Вот, правильно.

(Датировка Татьяны Николаевны подтверждается тремя документами — записками М. Булгакова, написанными им во время пребывания в Киеве, — датированными 7 марта 1917 года²⁵. — Л.П.)

Л.П. Ну, слава Богу. Значит, уехали вы в феврале, вернулись в марте 1917-го. А потом?

Т.К. А там уже вскоре это с морфием началось. Привезли ребенка с дифтеритом, и Михаил стал делать трахеотомию. Знаете, горло так надрезается? Фельдшер ему помогал, держал там что-то. Вдруг ему стало дурно. Он говорит: «Я сейчас упаду, Михаил Афанасьевич». Хорошо, Степанида перехватила, что он там держал, и он тут же грохнулся. Ну, уж не знаю, как они там выкрутились, а потом Михаил стал пленки из горла отсасывать и говорит: «Знаешь, мне, кажется, пленка в рот попала. Надо сделать прививку». Я его предупреждала: «Смотри, у тебя губы распухнут, лицо распухнет, зуд будет страшный в руках и ногах». Но он все равно: «Я сделаю». И через некоторое время началось: лицо распухает, тело сыпью покрывается, зуд безумный. Безумный зуд. А потом страшные боли в ногах. Это я два раза испытала. И он, конечно, не мог выносить. Сейчас же: «Зови Степаниду». Я пошла туда, где они живут, говорю, что «он просит вас, чтобы вы пришли». Она приходит. Он: «Сейчас же мне принесите, пожалуйста, шприц и морфий». Она принесла морфий, впрыснула ему. Он сразу успокоился и заснул. И ему это очень понравилось. Через некоторое время, как у него неважное состояние было, он опять вызвал фельдшерицу. Она же не может возражать, он же врач... Опять впрыскивает. Но принесла очень мало морфия. Он опять... Вот так это и началось.

* * *

«Я собирался ложиться спать, как вдруг у меня сделались сильные боли в области желудка. Но какие! Холодный пот выступил у меня на лбу. <...> Власа отправили к Анне Кирилловне. Та ночью пришла ко мне и вынуждена была впрыснуть мне морфий. <...>

Вечером пришла боль, но не сильная, как тень вчерашней боли, где-то за грудной костью. Опасаясь возврата вчерашнего припадка, я тотчас себе впрыснул в бедро один сантиграмм.

Боль прекратилась мгновенно почти. Хорошо, что Анна Кирилловна оставила пузырек.

18-го (февраля).

Четыре укола не страшны.

25-го февраля.

Чудак эта Анна Кирилловна! Точно я не врач, 1½ шприца = 0,015 morph? Да.

1 марта.

Доктор Поляков, будьте осторожны!

Вздор»

(М. Булгаков. «Морфий»).

* * *

Л.П. А как он себя вел после впрыскивания? Какое у него было состояние?

Т.К. Очень такое спокойное. Спокойное состояние. Не то чтобы сонное. Ничего подобного. Он даже пробовал писать в этом состоянии.

Л.П. Вы не читали?

Т.К. Нет, он мне не давал. Или скрывал, или думал, что я дура такая и в литературе ничего не понимаю. Знаю только, что женщина и змея какая-то там... Мы вот когда в отпуске были, в кино видели, там женщина что-то по канату ходила...

Л.П. Это он из этих впечатлений писал?

Т.К. Не могу сказать. Не знаю. Я просила, чтоб он дал мне почитать, но он говорит: «Нет. Ты после этого спать не будешь. Это бред сумасшедшего». Показывал мне только. Какие-то там кошмары и все...

* * *

Напомню, что это не первое обращение Булгакова к наркотику и не первое описание змеи — страшной галлюцинации. Добавлю, что и не последнее: в 1925 г. появится повесть «Роковые яйца».

* * *

Т.К. Мне он тоже морфий впрыскивал...

Л.П. Вам?!

Т.К. Да. У меня появились страшные боли под ложечкой, и он мне впрыснул.

Л.П. Ну! Расскажите, какие ощущения? Интересно!

Т.К. Ощущения? Знаете, у всех, наверное, разные. Он говорил, что замечательные, что куда-то ты плывешь...

* * *

«Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием» (М. Булгаков. «Морфий»).

* * *

Т.К. А у меня вот от морфия закружилась голова, и куда-то я упала, потом заснула. А проснулась, у меня рвота началась. Так что на меня морфий отвратительно действует. Вот, то же самое, мы кокаин пробовали нюхать...

Л.П. Это еще в Киеве?

Т.К. Да, в 1913 году. Я отвратительно себя чувствовала после этого. Не то чтобы возбуждение какое-то, а сонливость. И начиналась рвота. А он — прекрасно. Вот эфир на меня хорошо действовал. Я из Никольского ездила в Москзу к дядьке его (у нас должен был быть ребенок, а я не хотела), так он потом: «Ты что, морфинистка?» Я говорю: «Нет, дядя Коля, это в детстве, когда мигрени, я себе эфиром помажу и засыпаю». Он говорит «Ты так можешь эфироманкой сделаться. Куда же смотрит Михаил?»

Л.П. А интересно, почему у Булгакова за всю жизнь детей не было?

Т.К. Потому что я не хотела.

Л.П. Ну, а потом?

Т.К. А потом я не знаю. Потом уж... Елена Сергеевна... Она, кажется, старше его была (она была на два года младше. — Л.П.). У нее уже было два сына. Он любил чужих детей, не своих. Потом у меня никогда не было желания иметь детей. Потому что жизнь такая. Ну, что б я стала делать, если б у меня ребенок был? А потом, он же был больной, морфинист. Что за ребенок был бы? Летом приезжала ко мне мать с Колькой и Володькой (братья Татьяны Николаевны. — Л.П.) и спрашивает: «Что это с Михаилом?» Я говорю: «Он болеет». Ничего ей, конечно, не сказала.

Л.П. Понравилось ей у вас?

Т.К. Нет, она была недовольна. Все время переживала, плакала, потому что от Женьки никаких вестей не было. И вдруг от отца письмо: Женьку убили. Он, вообще, был очень неуравновешенный, очень нервный был. Ночью даже ходил как лунатик, и мать всегда окна проверяла, хорошо ли заперты. Как началась война, он вернулся из Парижа. Там он взял несколько уроков у Пикассо, научился нюхать кокаин, и этим дело кончилось. Приехал — у него одни только галстуки, цилиндр и больше ничего. Запихнули его в Петербург в военное училище. Когда отправляли гвардейцев на фронт, Керенский речь произносил, и сразу в бой. В первом же бою его убило... шрапнелью, что ли, в голову. В Саратов приехал его денщик, привез его вещи. Ну, мать сразу уехала, Коля с Вовкой побыли немного и тоже уехали.

Л.П. Татьяна Николаевна, а вот после второго укола Степанида ничего не заподозрила?

Т.К. Она заподозрила. И я с ней говорила: «Что вы делаете? Вы не приносите...» А она: «Как же я могу не приносить? Он же врач, я не могу ослушаться».

Л.П. И как часто он делал уколы? Раз в неделю?

Т.К. Какой черт раз в неделю!

Л.П. Раз в день?

Т.К. Два раза в день.

Л.П. Так это уже порядочно времени прошло?

Т.К. Да, порядочно. Потом он сам уже начал доставать, ездил куда-то. И остальные уже заметили. Он видит, здесь уже больше оставаться нельзя. Надо сматываться отсюда. Он пошел — его не отпускают. Он говорит: «Я не могу там больше, я болен», — и все такое. А тут как раз в Вязьме врач требовался, и его перевели туда.

* * *

«Ночью у меня была ссора с Анной К.

— Я не буду приготовлять раствор.

Я стал ее уговаривать:

— Глупости, Аннуся. Что я, маленький, что ли?

— Не буду. Вы погибнете.

— Ну, как хотите. Поймите, что у меня боли в груди!

— Лечитесь.

— Где?

— Уезжайте в отпуск. Морфием не лечатся. — (Потом подумала и добавила). — Я простить себе не могу, что приготовила вам тогда вторую склянку. <...>

Итак, если вести историю болезни, то вот: я впрыскиваю себе морфий два раза в сутки: в 5 часов дня (после обеда) и 12 час. ночи перед сном <...>.

Страшнейшую убыль морфия в нашей аптеке я пополнил, съездив в уезд <...>.

...Достал еще в одной аптеке на окраине — 15 грамм однопроцентного раствора — вещь для меня бесполезная и нудная (9 шприцев придется впрыскивать!). И унижаться еще пришлось. Фармацевт потребовал печать, смотрел на меня хмуро и подозрительно. Но зато в другой день я, придя в норму, получил без всякой задержки в другой аптеке 20 граммов в кристаллах... <...>

Анна. — Фельдшер знает.

Я. — Неужели? Все равно. Пустяки.

Анна. — Если ты не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь?» (М. Булгаков. «Морфий»).

* * *

Т.К. Вязьма — такой захолустный город. Дали нам там комнату. Как только проснулись — «иди ищи аптеку». Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это — опять надо. Очень быстро он его использовал. Ну, печать у него есть — «Иди в другую аптеку, ищи». И вот я в Вязьме там искала, где-то на краю города еще аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит, меня ждет. Он тогда такой страшный был... Вот, помните, его снимок перед смертью? Вот такое у него лицо было. Такой он был жалкий, такой несчастный. И одно меня просил: «Ты только не отдавай меня в больницу». Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала... Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он — «Как же я его оставлю? Кому он нужен?» Да, это ужасная полоса была.

Л.П. А где вы там жили?

Т.К. От больницы порядочно. Две комнаты у нас было: столовая и спальня. Там еще одна комната была, ее какая-то посторонняя женщина занимала.

Л.П. Ездили куда-нибудь из Вязьмы?

Т.К. Куда же он поедет, если ему все время колоть себя надо. Только вот в Москву насчет демобилизации ездил...

* * *

Специалисты, однако, дружно утверждают, что во время поездки в Москву в декабре 1917 года Булгаков побывал еще и в Саратове у родителей жены с поручением от Татьяны Николаевны.

* * *

Т.К. Ничего подобного. Он без меня в Саратове вообще ни разу не был. И в этот раз не ездил. Уж это я бы знала. И никаких поручений я ему не давала. Не был он тогда в Саратове, это я совершенно точно знаю. В Москве был, верно. У него там бумажник украли.

Л.П. Много денег пропало?

Т.К. Четыреста рублей. Он зарплату получил. Приехал без копейки денег. А с Саратовом они что-то путают.

* * *

Впервые о поездке в Саратов упомянула М. Чудакова, ссылаясь на комментарии Н.А. Земской к письму Булгакова от 31 декабря 1917 г.²⁶ Действительно, там есть такая фраза: «Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть». Н.А. Земская относит это к декабрьской поездке Булгакова, хотя, на мой взгляд, речь идет о весенней поездке в отпуск. Именно тогда застали Булгаковых революционные события, отраженные в тексте этого письма: «Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве. Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров...»²⁷

* * *

Л.П. Татьяна Николаевна, вот в Вязьме вас застала Октябрьская революция. Какое у вас впечатление осталось? Митинги, банты?

Т.К. Ничего этого я не помню. Ничего этого не было. Мне бы все-таки запомнилось, если б что-нибудь из ряда вон выходящее было. Я ходила в кино, это я помню. Смотрела «У камина». Там Вера Холодная была.

Л.П. Ну, революция все-таки.

Т.К. Возможно.

Л.П. И никаких впечатлений?

Т.К. Нет. Ничего. Ни бантов, ничего не было. Все было тихо-спокойно.

Л.П. А может быть, какие-то разговоры были, может быть, Булгаков однажды пришел с работы и сказал, что революция там какая-то свершилась? Ничего такого не было?

Т.К. Не помню я, не помню. Ничего не могу сказать. Ничего абсолютно. Я только знаю морфий. Я бегала с утра по всем аптекам в Вязьме, из одной аптеки в другую... Бегала в шубе, в валенках, искала ему морфий. Вот это я хорошо помню. А больше ни черта не помню. Ездила я из Вязьмы в Москву на неделю к Николаю Михайловичу... Страшно волновалась, как там Михаил. Потом приехала и говорю: «Знаешь что, надо уезжать отсюда в Киев». Ведь и в больнице уже заметили. А он: «А мне тут нравится». Я ему говорю: «Сообщат из аптеки, отнимут у тебя печать, что ты тогда будешь делать?» В общем, скандалили, скандалили, он поехал, похлопотал, и его освободили по болезни, сказали: «Хорошо, поезжайте в Киев». И в феврале мы уехали.

* * *

«Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью.

Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году я весил четыре пуда (65,2 кг. — Л.П.), теперь 3 пуда 15 фунтов (55 кг. — Л.П.). Испугался, взглянув на стрелку, потом это прошло. <...>

Анна приехала. Она желта, больна.

Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех.

Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля» (М. Булгаков. «Морфий»).

* * *

Л.П. Татьяна Николаевна, об этом времени почти ничего не пишут. Есть только одна большая публикация Бурмистрова «Поездка в прошлое»²⁸.

Т.К. Я прочла — фу ты, черт возьми!..

Л.П. А мы по порядку разберем. Вот он пишет: «Когда "врач резерва" Михаил Булгаков начал служить здесь, уже фельдшерами работали Владимир Петрович Коблянский и Емельян Фомич Трошков...»²⁹

Т.К. Нет, фельдшер один только был. Вот этот... Емельян Фомич.

Л.П. А вот и третий: «Был еще А.И. Иванов...»³⁰

Т.К. Нет, нет. Один был фельдшер. Может быть, потом, когда мы уехали...

Л.П. Нет, Бурмистров пишет, что при Булгакове.

Т.К. Не знаю. Я их не помню.

Л.П. Вот очень важное место. Это о поездке в отпуск в 1917 году: «Была и третья причина: ознакомление их (родственников и друзей. — Л.П.) со своими новыми произведениями...»³¹

Т.К. Ничего не было. Это он выдумывает. Ничего подобного. У него ничего не было. Он ничего не писал в земстве, только вот про женщину-змею...

Л.П. До отпуска?

Т.К. Нет, уже после, когда морфий начал.

Л.П. Еще вопрос: «Теперь он становится активным, часто ездит в Сычовку, выступает...»³²

Т.К. По-моему, он не ездил и не выступал ни разу. Ближний свет — сорок верст ехать! Чтобы выступить. А-а, ерунда какая. Да и некогда было!

Л.П. Так... «...Привык к постоянной собранности <...> лицо заострилось, взгляд стал тверже, на лбу появилась постоянная складка...»³³

Т.К. Все это от морфия, а не от работы.

Л.П. А вот Бурмистров старожилов нашел, которые вас вспоминают. Вот, бывшая медсестра говорит: «Помню и его, и его жену Татьяну Николаевну...»³⁴

Т.К. Врет. Я в больнице ни разу не появлялась, и ни одна медсестра у нас не была. И никаких у нас там знакомых не было. Ни души!

Л.П. Ясно, «...жили они тут же, на этом месте, занимали три комнаты...»³⁵

Т.К. Ничего подобного.

Л.П. «...Булгаков часто уезжал...»³⁶

Т.К. Никуда он не уезжал. Он не мог уезжать.

Т.К. «...тогда молодежь собиралась у Татьяны Николаевны. Пели, танцевали...»³⁷

Т.К. Ой, какая брехня! А ведь Бурмистров был у меня после этой поездки.

Л.П. «...В здании амбулатории находилась квартира Булгаковых...»³⁸

Т.К. Ничего подобного. Мы там даже и близко не были. Там не было квартиры.

Л.П. Ладно. Тогда все, пожалуй. Вот так, как пишет Бурмистров, проходила «его трудная, упорная борьба за жизнь и здоровье больных»³⁹.

Т.К. Хм-хм! Ой... Ну, вы знаете, тогда...

Л.П. Нет, ну правильно все-таки?

Т.К. Правильно... когда вот так читаешь — не разбирая, — то будто бы хорошо написано. А когда вы начнете вот так по пунктам разбирать — ни к черту не годно.

Л.П. «В конце февраля 1918 года Булгаковы покинули Вязьму»⁴⁰.

Т.К. Вот, да.

* * *

В своей книге «Творческий путь Михаила Булгакова» Л. Яновская отвела «Морфию» значительное место⁴¹. Однако прежде необходимо сказать несколько слов о затруднениях в обращении к материалам ее книги.

Прежде всего, это большое количество оговорок типа «вероятно», «может быть», «кажется», «возможно» и т. п. Только на с. 36 на шесть абзацев введено семь таких выражений. Таким образом, многие поставленные на этапе исследования вопросы оставлены автором без ответа. Настораживают случаи неаргументированного проецирования художественных событий в произведениях Булгакова на его биографию. «Я очень хорошо знала, — пишет Яновская, — что автобиографическую прозу Булгакова читать как автобиографию нельзя» (с. 52), однако тут же вводит весьма сомнительный, например, факт мобилизации Булгакова в 1918 году гетманом, основываясь исключительно на текстах его произведений (с. 33). Встречаются случаи вообще ни на чем не основанных предположений:

«Полякова в повести "Морфий" зовут Сергей Васильевич, но — не могу доказать и не стану предлагать в качестве научной гипотезы — всякий раз, когда в повести Анна К. обращается к нему: "Сергей Васильевич!...", у меня возникает ощущение, что имя заменено, что зовет она его "Алексей Васильевич!.." — и даже, да простится мне это совсем уже смелое предположение (читатель волен принимать его или не принимать), что в той первой, основной редакции — в романе — фамилия его была не Поляков, а Турбин...» (с. 86).

Хуже, когда Яновская выдает свои предположения за твердые факты: «"Бывалый человек" не назван, но, конечно, это Всеволод Иванов...» (с. 81); «И уж безусловно существовала мерзостная рожа петлюровского полковника...» (с. 36); «Важно отметить, что монархизм героев не автобиографичен. К семье Булгаковых все это никакого отношения не имеет» (с. 123). И ни одного довода.

Приводя мнение Н. Земской (с. 83) и дневниковую запись Ю. Слезкина («Читал свой роман о каком-то наркомане») (с. 88), Яновская утверждает (с. 87), что рассказ «Морфий» — след не дошедшего до нас романа «Недуг». Что ж, это не исключено, хотя и звучит не очень убедительно. Во-первых, из предыдущих глав мы знаем о болезни 80-летней Земской и полемичности некоторых ее суждений. Во-вторых, запись Слезкина сделана спустя десятилетие после события, и в ней не названы ни «Морфий», ни «Недуг».

Хотя не сохранилось никаких свидетельств, проливающих свет на содержание романа «Недуг», Яновская далее пишет:

«В романе конечно же освещались революционные события в Москве (недаром Булгаков ездил в Москву в конце 1917 года). Эти события были центром, существом замысла» (с. 83). Ни одного факта в пользу этого утверждения автор не приводит. Есть у нее только два довода:

Первый — «1917 год без 1917 года в произведении Михаила Булгакова невозможен» (с. 86).

— Почему же невозможен, Лидия Марковна?

— Потому!

И все...

Второй — «Недаром Булгаков ездил в Москву в конце 1917 года» (с. 86).

Вот это уже страшно. Дело в том, что Яновская прекрасно знала (мы с ней говорили об этом), что Булгаков, доведенный морфинизмом до ужасного состояния, ездил туда из-за болезни, пытался демобилизоваться. Зная это, писать о революционных замыслах Булгакова — преднамеренное искажение правды, а короче говоря, фальсификация.

Еще тому пример: герой рассказа «Морфий» Поляков записывает в дневнике: «Ночь течет, черна и молчалива... Далеко, далеко взъерошенная, буйная Москва. Мне ни до чего нет дела, мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет».

Комментарий Л. Яновской:

«Это художественно оправдано, это логично для больного Полякова: асоциальность, отчужденность от общества — одно из тяжких проявлений наркомании. Это совершенно нелогично для автора, писателя Михаила Булгакова, с его напряженнейшими размышлениями о судьбах России, о революции и гражданской войне...» (с. 86). Так написала Яновская, полностью отдавая себе отчет в том, что Булгаков и наркоман — одно и то же лицо.

И наконец, самое страшное: эти частные фальсификации ведут к фальсификации концептуальной.

«Революция — это была для него Россия, один из грандиозных, жестоких и мощных всплесков ее истории. Но то, что в этих событиях возникло нечто, чего при пугачевщине не было, он видел. Светлое, утверждающее, организующее начало, подчинившее кровавую стихию крестьянской войны, выводившее Россию к тишине и миру. Так Михаил Булгаков воспринимал большевиков и их роль в гражданской войне» (с. 112).

«Для Булгакова большевики — великая историческая сила, и уже в самом этом — их правда. Они — воплощение истории, лик Времени. В их победе — будущее России» (с. 131). И так далее, через всю книгу.

В книге «Творческий путь Михаила Булгакова» Яновская часто ссылается на Татьяну Николаевну Кисельгоф, утверждая, что та читала ее рукопись: «...Рукопись тут же принялась читать» (с. 47). А вот что говорит Татьяна Николаевна: «Приезжает эта самая Яновская <...>, и вот она показывает мне — такая стопа. Она написала все о Булгакове. Я только не читала» (стенограмма, с. 334). «Л. Паршин: А вам Яновская не давала читать книгу, которую она написала о Булгакове? Т. Кисельгоф: Показывала только. Листочки я просмотрела и не стала читать» (стенограмма, с 604). Эти слова записаны и заверены государственным нотариусом. Таким образом, под знаком вопроса оказывается и содержание бесед Яновской с Н. Земской, Е. Булгаковой и другими.

Сказанного достаточно для того, чтобы относиться к этой книге с должной осторожностью.

Заканчивая шестую главу, добавлю, что известная осторожность нужна и при обращении к документам: согласно удостоверению Вяземской городской управы врач резерва Булгаков «исполнял свои обязанности безупречно»⁴².

7. «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918...»⁴³

«...По счету киевлян, у них было восемнадцать переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их двенадцать. Я точно могу сообщить, что их было четырнадцать, причем десять из них я лично пережил» (М. Булгаков)⁴⁴.

Справедливости ради надо сказать, что правы киевляне. Переворотов было восемнадцать, а лично Булгаков пережил пять из них.

* * *

Т.К. В Киев мы ехали через Москву. Остановились у дяди Коли, Михаил получил документы, мы оставили там кое-какие вещи и уехали в Киев.

Л.П. Как добрались?

Т.К. Как?.. Приехали, и все.

Л.П. А вот Гиреев пишет: «Наконец, в самом конце снежного и холодного февраля супруги Булгаковы, измученные долгой и трудной ездой в теплушках, вернулись в родной город»⁴⁵.

Т.К. Ничего подобного. Мы прекрасно ехали, в хорошем поезде, чуть ли не в международном вагоне. И питались прилично. Это Гирееву так казалось: раз время такое тревожное, то и ехали плохо. Конечно, время было неподходящее. Немцы заняли Киев, и мы уже последним поездом ехали. Но ни в каких не в теплушках.

Л.П. В Киев вы уже при немцах приехали?

Т.К. Да, уже были немцы.

* * *

«Но однажды, в марте, пришли в Город серыми шеренгами немцы, и на головах у них были рыжие металлические тазы, предохранявшие от шрапнельных пуль, а гусары ехали в таких мохнатых шапках и на таких лошадях, что при взгляде на них Тальберг сразу понял, где корни» («Белая гвардия»)⁴⁶. Начинался период, описанный Булгаковым в своем первом романе, и все это время Татьяна Николаевна была вместе с ним в Киеве — «Городе», в «двухэтажном доме № 13, постройки изумительной» на Андреевском — «Алексеевском» спуске, жила в квартире Булгаковых — «Турбиных» за «кремовыми шторами», видела все, что там происходило, слышала все, что там говорилось...

* * *

Т.К. Варвара Михайловна сразу заметила: «Что это какой-то Михаил?» Я ей рассказала, что он больной и поэтому мы и приехали.

Л.П. А как Иван Павлович?

Т.К. Я не сразу ему рассказала. Он сам заметил и спрашивает как-то: «Что ж это такое?» — «Да вот, — я говорю, — так получилось». — «Надо, конечно, действовать». Сначала я тоже все ходила по аптекам, в одну, в другую, пробовала раз принести вместо морфия дистиллированную воду, так он этот шприц швырнул в меня... горящую лампу однажды бросил. «Браунинг» я у него украла, когда он спал, отдала Кольке с Ванькой: «Куда хотите девайте».

Л.П. А почему вам пришла эта мысль?

Т.К. А он несколько раз наставлял его на меня и на себя. И вообще, нельзя, чтобы оружие было в доме, когда такое дело. Вот. А потом я сказала: «Знаешь что, больше я в аптеку ходить не буду. Они записали твой адрес, звонили в другую аптеку и спрашивали: "У вас морфий брали?" — "Брали"». Это я ему наврала, конечно. А он страшно боялся, что придут и заберут у него печать. Ужасно этого боялся. Он же тогда не смог бы практиковать. Он говорит: «Тогда принеси мне опиум». Его тогда в аптеке без рецепта продавали, и можно было несколько пузырьков в разных местах взять. Он сразу весь пузырек, оп! И потом очень мучился с желудком. И вот так постепенно он осознал, что нельзя больше никакие наркотики применять.

Л.П. Он где-нибудь лечился?

Т.К. Нет. Он знал, что это неизлечимо. Вот так это постепенно, постепенно и прошло. В общем, веселенькая была жизнь. Я чуть с ума не сошла тогда.

Л.П. Да-а... А от ваших что слышно было?

Т.К. Ну, Сонька, сестрица моя, бросила своего военного и поехала в Петроград, поступила в театральное училище. Познакомилась там с Вертышевым. Он у них грим преподавал и был актером в Александринском театре, героев-резонеров играл. Красивый был мужчина. Вышла за него замуж. А отец хотел в Саратове выйти на пенсию — он уже двадцать пять лет отработал, — но ему сказали еще поработать и перевели в Москву. Мать с Володей в Саратове остались...

Л.П. Почему?

Т.К. Да тут... мне уже потом рассказали. У отца была другая женщина, и он вообще хотел уйти из семьи. А в 1918 году мать с Володькой к нему поехала, у них там было объяснение очень бурное, и на следующий день он умер. Мать ни за что не хотела в Саратов возвращаться. Бросила квартиру, все вещи и уехала с Володей к Соньке в Петроград. Там она его в военное училище устроила. И вот он однажды в выходной день пошел зачем-то на базар и не вернулся больше. Так и пропал. Мать искала, подавала... Из ГПУ приходили, но безрезультатно. А вскоре и Николай, последний брат, умер. Приезжал в Петроград в отпуск повидаться с матерью, пробыл три недели, а на обратном пути заболел сыпным тифом и умер. Медсестра письмо прислала. Так мать и осталась с Вертышевыми, ездила с ними по гастролям.

Л.П. А вы, значит, в Киеве очутились. И где вы жили?

Т.К. А вот, на Андреевском спуске, в доме 13. Варвара Михайловна вскоре вышла замуж за Ивана Павловича Воскресенского и перешла с Лелей жить к нему, на Андреевский, 38.

Л.П. Кажется, Михаил очень отрицательно относился к их знакомству... А сейчас?

Т.К. Я знаю, что он очень переживал. Варвара Михайловна отдала нам свою спальню, а в той комнате, где тетя Ириша с Лелей раньше жили, над входом, там Михаил свой кабинет устроил для частной практики — он стал практиковать как венеролог. Тети Ириши уже не было. То ли она умерла, то ли уехала куда-то. Нади тоже не было, она куда-то с мужем уехала, Андреем Земским. Вера была, Колька с Иваном были, Костя. Потом Варя приехала. Карум где-то пропадал, потом тоже приехал.

Л.П. А кто в какой комнате жил?

Т.К. Карумы в той комнате, где девочки раньше жили. Мальчики в угловой. Вера в гостиной. Еще одну комнату она какое-то время сдавала учителю одному, Младзиновскому, а потом в ней Лариосик жил.

* * *

Чтобы убедиться, что квартира Турбиных — копия квартиры Булгаковых, достаточно прочесть соответствующие сцены из «Белой гвардии» с планом квартиры в руках. Но, оказывается, комнаты были и распределены так же! «Столовая» — где столовая; «гостиная» — где гостиная раньше и комната Веры теперь; «кабинет Алексея» — где кабинет Михаила; «спальня Алексея» — где спальня Михаила и Таси; «комната Николки» — где комната братьев; «книжная», в которой поселили Лариосика Суржанского, — где комната, в которой поселили Лариона Судзиловского; «комната Тальбергов» — комната Карумов. См. схемы 2 и 3 на вклейке.

* * *

Л.П. Интересно, Татьяна Николаевна, а обстановка квартиры какая была... вот если сравнить с «Белой гвардией». Часы с гавотом, например...

Т.К. Таких часов я не помню. В столовой висели настенные часы где-то, но только они никакого гавота не пели. Ковров тоже никаких не было. Это Булгаков от Саратова взял. Мой отец очень ковры любил и все деньги на них тратил. Вся квартира в коврах была. Михаилу очень это нравилось. А в Киеве... может, и были какие-то у кровати такие... но я их не помню.

Л.П. А вот печка...

Т.К. Да, печка была, но на ней никаких надписей не было.

Л.П. Рисунок, он пишет...

Т.К. И рисунков никаких не было.

Л.П. А где были книги? В «Белой гвардии» говорится про «книжную»...

Т.К. Книг я там никаких не видела. По-моему, там книг и не было. Был кабинет — вот эта угловая комната с отдельным ходом — ну, там письменный стол стоял, еще что-то. Но книг не было. В гостиной пианино стояло, стол, диван вот так был, и лампа стояла такая... металлическая, сверху абажур. Очень красивая.

Л.П. Булгаков какую мебель любил?

Т.К. Такую... мягкую, хорошую. Но в квартире не такая мебель была, как он описывает. Правда, бархат был, но такой... потертый. Не было этого, чтобы вазы, цветы, мол, стояли. Скромная мебель была. Кремовых штор тоже не было. Были просто занавески.

Л.П. Кстати, у Булгакова не было привычки забираться в кресло с ногами?

Т.К. Нет, не было.

Л.П. Может быть, кто-то другой так делал?

Т.К. Нет, никто.

Л.П. Ну, и как вы жили, кто чем занимался?

Т.К. Михаил частной практикой занимался, принимал больных, делал им уколы. Я ему помогала. «Татьяна Николаевна, горячей воды!» Впускала больных... Вот дура какая была — время было такое, а я дверь открывала, даже не спрашивала, кто там. И на шее у меня золотая цепочка была, мне ее мать подарила... длинная, так что два раза вот так обвивалась. Она сделана была как веревка. С палец толщиной. Ведь любой бы мог — раз! — и сорвать.

Л.П. Это он еще при немцах начал практиковать?

Т.К. Сначала еще это с морфием было. А потом начал.

Л.П. А как Киев при немцах?

Т.К. Порядок был идеальный. И тишина. Все было чинно-мирно. Продукты были любые. И публика такая ходила шикарная... шляпы...

Л.П. Ну хоть чем-то отличался при них город от довоенного?

Т.К. Нет. Ничем не отличался.

Л.П. Остальные что делали? Ведь надо было на что-то жить?

Т.К. Я как-то об этом не задумывалась. Как был прием, значит, есть деньги. А нет — ходили что-то продавали, по селам ходили, меняли что-то на крупу. Целой компанией ходили. Одна мне говорит: «Я о цэ хочу», — и на браслетку золотую показывает: «Цэ она хочет!» Костя где-то работал, но я не знаю где. Он был инженером. Варя была с Карумом, училась в консерватории, но нигде не работала. Давала уроки музыки. Вот в «Белой гвардии» она аккомпанирует Шервинскому.

Л.П. Рыжая Елена?

Т.К. Да, это она. Только она не рыжая была, а такая... светлая. А ее муж — Карум Леонид Сергеевич — это вот Тальберг. Он откуда-то из Прибалтики, окончил военную академию в Петербурге.

Л.П. Интересно, за что это Булгаков так его разделал?

Т.К. Он вообще неприятный был. Его все недолюбливали.

Л.П. Может быть, он совершил какой-нибудь плохой поступок?

Т.К. Нет, просто... Я как-то заняла у Вари денег. Потом мы сидели с Михаилом, пьем кофе, икры, что ли, купили... А он сказал кому-то, что вот, деликатесы едят, а денег не платят. Вообще, он нехорошо поступил. Он ведь был у белых. И в Феодосии был у белых. Потом пришли красные, он стал у красных. Преподавал где-то... военную тактику, что ли. Ну, красные все равно узнали. Тогда он смылся и приехал в Москву к Наде. Тут его и арестовали и Надиного мужа вместе с ним, хоть он партиец был и белых и не нюхал. Но Варя его любила. Она потом Михаилу такое ужасное письмо прислала: «Какое право ты имел так отзываться о моем муже... Ты вперед на себя посмотри. Ты мне не брат после этого...»

Л.П. А ее роман с Шервинским?

Т.К. Нет, этого не было. Это выдумка.

(Л. Хинкулов не согласен с версией Карум-Тальберг, однако его довод вызывает скорее веселье, чем возражения: «Трудно, конечно, представить себе, что писатель мог такими чертами рисовать портрет собственного зятя, бывшего командира полка Красной Армии...»⁴⁷. — Л.П.)

Л.П. А Шервинский тоже с кого-то написан?

Т.К. Шервинский — это брат Николая Гладыревского, Юрий. Невысокий такой, весельчак, все время брехал чего-то, анекдоты рассказывал. Но баритона никакого у него не было. Это ему Булгаков придал в «Белой гвардии».

Л.П. Он служил у гетмана?

Т.К. Не знаю... что-то такое было...

* * *

Здесь, скорее всего, Татьяна Николаевна ошибается. Вернее, введена в заблуждение прочитанной ею работой М. Чудаковой⁴⁸. А между тем, был в ту пору в Киеве человек — буквальная копия Шервинского. Его родственники просили меня не сообщать его фамилию и некоторые подробности биографии, позволяющие установить его личность, т. к. это может их скомпрометировать. Он, как и Шервинский, бывший гвардейских офицер, обладал таким же громовым баритоном, при гетмане служил адъютантом особы высокого чина, был среднего роста, широкоплеч и красив, носил такую же великолепную форму с аксельбантами, часто бывал у Булгаковых и пел под Варин аккомпанемент. В него без памяти была влюблена совсем молоденькая Елена Булгакова, и он был к ней неравнодушен. Варваре Михайловне пришлось даже вмешаться в их отношения и серьезно поговорить с ним. Позже он ушел с белыми и выехал за границу.

* * *

Л.П. А Лариосик?

Т.К. Да, был такой. Тоже Ларионом звали. Родственник какой-то из Житомира. Я вот не помню, когда он появился. Первые моменты я не помню. Почему он приехал? Помню, что уже жил. Неприятный тип. Странноватый какой-то, даже что-то ненормальное в нем было. Неуклюжий. Что-то у него падало, что-то билось. Так, мямля какая-то.

Л.П. А как он выглядел?

Т.К. Рост средний, выше среднего... Вообще, он отличался от всех чем-то. Такой плотноватый был, среднего возраста.

Л.П. Вот, Булгаков его описывает: «Глаза мутные и скорбные глядели из глубочайших орбит невероятно огромной головы, коротко стриженной».

Т.К. Ну, вот. Пожалуй, он правильно написал. Он был некрасивый. Варя ему страшно понравилась сразу. Леонида-то не было...

Л.П. А горничная была у вас? Вот Анюта в «Белой гвардии»...

Т.К. Нет, тогда уже горничной не было. Мы по очереди готовили и убирали.

Л.П. Теперь Мышлаевский, Карась...

Т.К. Это друзья Михаила были. Карася и на самом деле все звали Карасем. Я даже имени его не помню. Это друг Сынгаевского. Мы к Сынгаевским в гости ходили и там его часто встречали. И к нам он приходил. Невысокого такого роста, толстенький, лицо круглое. Симпатичный был. Вот, чем занимался, не знаю. А Мышлаевский — это Коля Сынгаевский. У них большая семья была. Варвара Михайловна дружила раньше с матерью Сынгаевского. Они жили на Мало-Подвальной улице. Маленький домик у них был, в саду.

* * *

Мало-Подвальная? Домик в саду? «...И, наддав ходу, он свернул в Мало-Провальную, второй раз за эти пять минут резко повернув свою жизнь. <...> Увиделись расплывчато крупы девственной и нетронутой сирени, под снегом, дверь, стеклянный фонарь старинных сеней, занесенный снегом. <...> Она привела его к маленькой двери этого таинственного домика...» Она — это Юлия Рейсс. «Не разберешь, что в глазах. Кажется, испуг, тревога, а может быть, и порок... Да, порок» («Белая гвардия»)⁴⁹.

* * *

Л.П. А у этого Сынгаевского сестры не было?

Т.К. Была. Валентина. Очень такая... своеобразная девица... крикливо одевалась. Не знаю, то ли замужем она была, то ли нет. (Любопытная деталь: в портрете Мышлаевского — «нос с горбинкой»⁵⁰, в портрете Рейсс — «нос с горбинкой»⁵¹. — Л.П.)

Л.П. А как выглядел Сынгаевский?

Т.К. Он был очень красивый. Очень. Высокий, худой, и вот, знаете, голова у него была небольшая такая, маловата для его фигуры. Все мечтал о балете, хотел в балетную школу поступить. Перед приходом петлюровцев он пошел в юнкеры.

* * *

«...И оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб был чист, без особых примет. Но вот один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и неправильный женский подбородок» («Белая гвардия»)⁵².

* * *

Т.К. Да, подбородок действительно такой, женский был, а вот остальное — я не могу понять. Но он был очень красивый. Глаза, правда, не разного цвета, но глаза прекрасные.

Л.П. Они все одного возраста были?

Т.К. Да, нашего примерно возраста.

Л.П. А каких он взглядов придерживался?

Т.К. Вы знаете, взгляды у него сильно переменились. Вот в «Белой гвардии» правильно написано. У них еще одна сестра была, помладше. Инна, кажется.

* * *

Значит, все это было! Были в квартире на Андреевском спуске Алексей, Николка, Елена, Тальберг, Мышлаевский, Карась, Лариосик. Была даже эпизодическая фигура отца Александра — Александр Глаголев, профессор Киевской духовной академии, священник церкви Николая Доброго на Подоле, венчавший там Михаила и Тасю, давний друг семьи Булгаковых («Правильно, тут взяты черты Глаголева»⁵³, — записал слова Булгакова П.С. Попов⁵⁴), были, и Булгаков любил их. И сколько бы критика ни билась, доказывая их «разложение» и «обреченность», читатели тоже будут любить их. И если мой сын вырастет похожим на Мышлаевского, Николку, Най-Турса или Малышева — я буду счастлив.

* * *

Л.П. Еще важный вопрос, Татьяна Николаевна. В «Белой гвардии» у главных героев монархические убеждения. Вначале они пьют за императора⁵⁵, Николка прячет карточку наследника Алексея⁵⁶, Турбин говорит Малышеву: «Я монархист»⁵⁷, Бакалейников в рассказе говорит: «Я монархист»⁵⁸... А какие взгляды были у Булгакова?

Т.К. Он был вообще вне всякой политики. Ни на какие собрания или там сходки не ходил. Но большевиков он не любил, и по убеждениям он был монархист. (Л. Хинкулов доказывает, что образ Алексея Турбина «ни в малейшей степени» не автобиографичен, т. к. Алексей был монархистом⁵⁹. — Л.П.)

Л.П. А как в смысле веры? Насколько я помню, он не был верующим?

Т.К. Нет, он верил. Только не показывал этого.

Л.П. Молился?

Т.К. Нет, никогда не молился, в церковь не ходил, крестика у него не было, но верил. Суеверный был. Самой страшной считал клятву смертью. Считал, что это... за нарушение этой клятвы будет обязательно наказание. Чуть что — «Клянись смертью!»

Л.П. А остальные члены семьи?

Т.К. Варвара Михайловна была очень верующая. Варя верующей была. Они зажигали лампадки под иконами, и вообще.

Л.П. А вот, Василий Павлович Листовничий, хозяин дома?

Т.К. А, это Василиса Лисович в «Белой гвардии». Они на первом этаже жили, а мы на втором. Они Булгакова терпеть не могли и даже побаивались. Говорили про него: «Неудавшийся доктор». Все время жаловались: «Нет покоя от вас...» А потом, после «Белой гвардии», вообще ругали на чем свет стоит и проклинали.

Л.П. За что?

Т.К. А вот, он там про клад написал, так они всю стену разломали.

* * *

Действительно, почти все совпадает: имена и фамилии — Василий Листовничий и Василий Лисович, оба инженеры, оба хозяева того самого дома, где живут Булгаковы — Турбины, оба на первом этаже, оба недолюбливают своих жильцов, как и жильцы хозяев, даже имена их жен похожи. Все настолько ясно, что с первого же взгляда бросилось в глаза первому же посетившему дом № 13 писателю — Виктору Некрасову, — и пошла гулять молва. Но...

Но «с первого взгляда» — то же самое, что и «на первый взгляд». Действительно, отношения между этими семьями были натянутыми, а причина проста, как мир: «Хороших соседей не бывает», — гласит поговорка. Да и то верно — то наверху веселье до глубокой ночи, то народу полон дом, то кран не закроют, водой зальют... Была причина и серьезнее: В.П. Листовничий купил этот дом, когда Булгаковы уже жили там. Ему, естественно, не хотелось ютиться со своей семьей в сыром подвале, и он несколько раз заводил с Варварой Михайловной разговор о переезде. Но та была упряма, а Василий Павлович настолько тактичен, что не заявлял своих хозяйских прав. Отношения были натянутыми, и Булгаков мог «прописать» его в «Белой гвардии». Мог. Но не «прописал». Дело в том, что приведенные выше совпадения носят лишь внешний характер. Если же говорить о прообразе и копнуть глубже...

«...В нижнем этаже (на улицу — первый, во двор под верандой Турбиных — подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями — инженер и трус, буржуй и несимпатичный Василий Иванович Лисович, а в верхнем — сильно и весело загорелись турбинские окна»⁶⁰. Эта, намеченная Булгаковым еще в начале романа, трещина художественного противопоставления разверзается далее в пропасть. Мы видим Лисовича уже жалкого, униженно трясущегося перед такими же жалкими и трусливыми грабителями, видим Лисовича — глупого, мелочного и жадного лавочника. Ничего общего с В.П. Листовничим здесь нет, и Булгаков это знал. В.П. Листовничий из интеллигентной семьи, все члены которой получили хорошее воспитание и образование и в достаточной мере проявили свои способности. Сам он получил образование в Петербурге и стал прекрасным инженером — строителем и архитектором, вел преподавательскую работу. Когда Киев заняли белые, В.П. Листовничий в чине полковника деникинских войск служил начальником строительства III оборонительного участка Юго-Западного фронта. В августе 1919 года с приходом красных был арестован, посажен в тюрьму. Его обещали расстрелять. Выводили из камеры, ставили к стенке и стреляли мимо. На стене камеры осталась надпись: «Василий Павлович Листовничий расстрелян без суда и следствия». Однако его так и не расстреляли. Отправили с другими заключенными в Сибирь в ссылку. В пути, когда плыли пароходом, он с другом решил бежать. Через иллюминатор туалета его друг вылез первым и прыгнул в воду. Затем прыгнул Василий Павлович. Часовые, привлеченные еще первым всплеском, открыли огонь, и В.П. Листовничий выстрелом в голову был убит. Через несколько дней его тело нашли крестьяне и похоронили (лицо, сообщившее эти сведения, просило его имя не называть).

Не рассматривая его убеждений, нельзя не признать, что это был к тому же человек смелый, мужественный, обладавший чувством собственного достоинства.

Как видите, прообраза не получается.

Это фактическая сторона дела. Но есть еще и этическая. Вы допускаете, что Булгаков, тяжело переживавший гибель даже незнакомых людей, мог так посмеяться над жившим рядом с ним человеком, зная о его трагической судьбе? Я — нет. Думаю, что, допустив из писательского удобства такое внешнее сходство, Булгаков не предполагал, что его первый роман через шестьдесят лет будут анализировать литературоведы всех континентов.

А клад, между прочим, был, и был замурован умело — так, что при простукивании не обнаруживался. Я знаю — где, и знаю, что там было, только не скажу.

* * *

Л.П. А вот Русаков с козьим мехом никого вам не напоминает? Он живет... сейчас я прочту: «Только на углу Волынской в трехэтажном каменном здании, в квартире библиотекаря, в узенькой, как дешевый номер дешевенькой гостиницы, комнате, сидел голубоглазый Русаков...»⁶¹

Т.К. Я знаю, что там в доме Духовной академии Гдешинские жили, Сашка и Платон. Михаил часто ходил туда в библиотеку духовной семинарии, на Подол, и подружился. (Яновская сообщает, что отец Гдешинских был помощником библиотекаря⁶², а Бурмистров называет адрес: дом 5/10 на углу Волошской и Ильинской улиц, где в 1905 году жили Булгаковы в доме Духовной академии⁶³. — Л.П.)

Л.П. Тут у меня две публикации, Татьяна Николаевна. Инна Брянская, «Дом на Андреевском спуске»⁶⁴, и Виолетта Гудкова, «Булгаковские места»⁶⁵. У меня есть по ним несколько вопросов. Брянская пишет, что сейчас в квартире Булгаковых живет Инна Васильевна Кончаковская, дочь В.П. Листовничего. Называет ее — «близкий Булгаковым человек», который «много рассказывает обо всех семерых детях». И Гудкова пишет, что Инна Васильевна хранит в памяти характеристики «...Михаила Афанасьевича, его первой жены»⁶⁶. Вы были знакомы?

Т.К. Нет. Я только видела — она во дворе играла с младшей Лелей. Она же тогда маленькая девочка была. Что она может рассказать? Я помню, что, когда я шла, она внимательно так смотрела с улыбочкой и почему-то никогда не здоровалась.

Л.П. Гудкова пишет, что вы сохранили «дружеские связи с Инной Васильевной и до сегодняшнего времени...»⁶⁷.

Т.К. Ничего подобного! Она прислала мне несколько писем, но я ей ни на одно не ответила. Написала только, что не могу переписываться. О чем я ей буду писать?

Л.П. Еще у Гудковой: «Никто, кроме Инны Васильевны, не сможет восстановить сейчас расстановку мебели в квартире Булгаковых»⁶⁸. А вы?

Т.К. Могу.

Л.П. Вот, здесь же: «Интересен рассказ Инны Васильевны об отце Александре, имевшем определенное влияние на Михаила Булгакова, который в ранней юности немало с ним общался»⁶⁹.

Т.К. Откуда она может это знать? Если в ранней юности Михаилу было 15—16 лет, то ей было 3—4 года! Я знаю, что Михаил к Глаголеву не ходил, и он к нам не ходил. Михаил ни разу не вспоминал о нем. Он верил, но не был религиозным. Вот Варвара Михайловна была очень религиозной и с Глаголевым поддерживала дружеские отношения. Приглашала его стол освящать на Пасху, и вообще... Потом Глаголева расстреляли. (По другим данным, он был арестован и погиб в заключении. — Л.П.)

Л.П. Еще: «...В угловом кабинете второго этажа принимал первых своих пациентов только что окончивший университетский курс Михаил Булгаков»⁷⁰.

Т.К. После университета он в Красный Крест пошел и на фронт уехал, а частной практикой начал заниматься уже после возвращения из земства, через два года.

Л.П. «В семье киевлянина Анатолия Петровича Кончаковского, преданнейшего почитателя булгаковского творчества, в архиве (дар Татьяны Николаевны Лаппа) хранится совершенно уникальная, чудом уцелевшая за полвека фотография 1916 года <...>. Булгаков снялся на большой групповой фотографии вместе с работниками госпиталя в Саратове, куда он приехал сразу после окончания курса к родителям жены. Мать Т.Н. Лаппа в это время — патронесса госпиталя. По ее просьбе молодой врач некоторое время работал в нем»⁷¹. Кстати, этот Кончаковский не родственник Инне Васильевне?

Т.К. Нет, это они просто договорились за родственников себя выдавать. А фотографию он мне просто не вернул. Я ему написала, чтоб он выслал, и он не ответил. Эта фотография не 1916 года, а 1914-го. Я сколько раз говорила, и все равно напутали. И не врачом он тогда был, а студентом (в книге Яновской эта фотография датирована 1915 годом. — Л.П.). А потом, моя мать была дамой-патронессой города Саратова, а не госпиталя. Все напутали!

* * *

Упоминая поездку Булгакова в 1914 году в Саратов, когда была сделана фотография, А. Бурмистров (и некоторые другие авторы) отмечает: «...Николай Николаевич Лаппа был управляющим Казенной палатой и занимал с семьей квартиру в здании палаты. В этом же доме находилось казначейство, в котором работали податные инспекторы. Этот штрих попал на страницы пьесы "Дни Турбиных", в которой Лариосик вспоминает податных инспекторов»⁷².

Во-первых, я не думаю, что для того, чтоб увидеть податных инспекторов, нужно ехать из Киева в Саратов. Во-вторых, податные инспекторы возникают у Булгакова в связи с игрой в винт. А в этой связи уместнее вспомнить, что сам Н.Н. Лаппа в прошлом податный инспектор и Булгаков неоднократно играл с ним в винт.

* * *

«И вот, в зиму 1918 года Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии. <...> ...Тут немцы, а там, за далеким кордоном, где сизые леса, большевики. Только две силы. <...> Так вот-с, нежданно-негаданно появилась третья сила на громадной шахматной доске. <...> Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четыреста сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. <...> Петлюра!!!»⁷³

«Пришло все это быстро, но не внезапно, и предшествовали тому, что пришло, некие знамения. Однажды, в мае месяце, когда Город проснулся сияющий, как жемчужина в бирюзе, и солнце выкатилось освещать царство гетмана, когда граждане уже двинулись, как муравьи, по своим делишкам и заспанные приказчики начали в магазинах открывать рокочущие шторы, прокатился по Городу страшный и зловещий звук <...>. Он явился с Лысой Горы за Городом, над самым Днепром, где помещались гигантские склады снарядов и пороху. На Лысой Горе произошел взрыв» («Белая гвардия»)⁷⁴.

Поразительно, до чего точно в «Белой гвардии» пишет Булгаков Историю. Не только историю свою, своей семьи, своего дома, но и историю города, страны.

Газета «Голос Киева», 1918, 24 (11) апреля, № 9: «Хроника. Взрыв склада пороха. 22 апреля на Печерских валах за военным госпиталем в 6 час. вечера от неизвестной причины взорвался склад пороха. На месте взрыва образовалась глубокая воронка, по краям которой оказалось насыпанным большое количество земли. Пока обнаружены два мертвые: один взрослый, по-видимому, солдат, и другой — мальчик лет 14—15, от которого остались только голова и правая рука. Существует предположение, что имеются еще и другие жертвы. Сила взрыва была настолько сильна, что в ближайших строениях вылетели стекла».

Далее в «Белой гвардии»:

«Второе знамение пришло летом, когда Город был полон мощной пыльной зеленью, гремел и грохотал и германские лейтенанты выпивали море содовой воды. Второе знамение было поистине чудовищно! Среди бела дня, на Николаевской улице, как раз там, где стояли лихачи, убили не кого иного, как главнокомандующего германской армией на Украине, фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновенного и гордого генерала, страшного в своем могуществе, заместителя самого императора Вильгельма!»⁷⁵

Газета «Белорусское эхо», 1918, 12 августа, № 7, стр. 8: «Убийство фельдмаршала Эйхгорна. Покушение на генерал-фельдмаршала фон-Эйхгорна было произведено 30 июля в то время, когда Генерал-фельдмаршал вместе со своим адъютантом капитаном фон-Дресслером возвращался домой. Подъехавшие на извозчике двое неизвестных бросили в генерал-фельдмаршала и его адъютанта бомбу, причем один из убийц был задержан и связан, а другой, несмотря на произведенные в него два выстрела, успел скрыться».

Снова «Белая гвардия»:

«— Сопоставляя эти события, я не могу не прийти к заключению, что живем мы весьма непрочно. Мне кажется, что под немцами что-то такое (Василиса пошевелил короткими пальцами в воздухе) шатается. Подумайте сами... Эйхгорна... и где? А? (Василиса сделал испуганные глаза). — Турбин выслушал мрачно, мрачно дернул щекой и ушел»⁷⁶.

Газета «Белорусское эхо», 1918, 12 августа, № 7, стр. 8:

«Арест С.В. Петлюры. Арестован известный украинский деятель, председатель Киевской губернск. земской управы С.В. Петлюра. Арестованный С.В. Петлюра сравнительно продолжительное время был военным министром, а затем, во время нашествия на Киев большевиков, он принял на себя командование украинской армией, сражавшейся против большевистских банд. После возвращения в Киев центральной рады С.В. Петлюра вышел в отставку. На первом на Украине демократическом киевском губернском земском собрании С.В. (Петлюра. — Л.П.) единогласно был избран председателем губернской земской управы, а впоследствии и управы всеукраинского земского союза».

«Белая гвардия»:

«...И в сентябре произошло уже не знамение, а само событие, и было оно на первый взгляд совершенно незначительно. Именно, в городскую тюрьму однажды светлым сентябрьским вечером пришла подписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коей предписывалось выпустить из камеры № 666 содержащегося в означенной камере преступника. Вот и все. Вот и все! И из-за этой бумажки — несомненно из-за нее! — произошли такие беды и несчастья, такие походы, кровопролития, пожары и погромы, отчаяние и ужас... Ай, ай, ай! Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительное наименование — Семен Васильевич Петлюра»⁷⁷.

«Еще в сентябре никто в Городе не представлял себе, что могут соорудить три человека, обладающие талантом появиться вовремя, даже в таком ничтожном месте, как Белая Церковь. В октябре об этом уже сильно догадывались...» («Белая гвардия»)⁷⁸.

«Итак, был белый мохнатый декабрь». Квартира Турбиных. В столовой Елена, Алексей и Николка. «Идет гитара маршем», и вдруг...

«— Погодите. Слышите?

Рота оборвала шаг на всех семи струнах: сто-ой! Все трое прислушались и убедились — пушки <...>. В Святошине. Сомнений в этом никаких быть не может. Стреляют в двенадцати верстах от Города, не дальше. Что за штука?» («Белая гвардия»)⁷⁹.

До захвата Киева Петлюрой оставалось менее суток с половиной. Имей гетман верную информацию о численности противника — не было бы боя. Так оставили город петлюровцы 3 февраля 1919-го, так ушла Красная Армия 30 августа 1919-го, так оставили белые Владикавказ в 1920-м... Стратегия! Но сейчас обреченный город готовился к защите. Поздно готовился. До захвата Киева Петлюрой оставалось менее суток с половиной.

Газета «Мир», 1918, 14 декабря, № 9: «От штаба Главнокомандующего. Оперативная сводка. От 13 декабря к 9 часам утра. Ночью наши части на Житомирском шоссе вели перестрелку с разведчиками противника. На всех остальных участках киевской укрепленной позиции и в городе ночь прошла спокойно. В районе Лубны-Гребенка и станции Носовка без изменений».

До захвата города осталось несколько часов, а газета «Мир» продолжала убаюкивать:

«...Петлюровцы до настоящего момента не проявляют под Киевом активности и, по-видимому, не собираются предпринимать наступательной операции в широком масштабе. Правда, вчера и сегодня происходили передвижения войск Петлюры, которые вновь занимали свои прежние позиции, оставленные ими несколько дней назад, согласно договору о перемирии с германцами. Как только петлюровцы занимают какую-либо позицию, наши части открывают по ней артиллерийскую стрельбу, раскаты которой доносятся до Киева. Вчера ночью три эскадрона петлюровцев пытались было произвести набег на Святошино, но были рассеяны артиллерийским огнем. По сведениям из достоверного источника, силы повстанцев под Киевом не превышают пяти тысяч человек, включая сюда и банды вооруженных крестьян, примкнувших к петлюровцам».

Из Бюллетеня Киевской метеорологической обсерватории за 14 декабря 1918 года: «...Наибольшая температура воздуха за сутки — 9,5. Наименьшая — 11,9. Средняя температура воздуха за сутки — 10,3». Так что такого сильного мороза, как описано в «Белой гвардии», в тот день не было.

* * *

Т.К. Пришел Сынгаевский и другие Мишины товарищи и вот разговаривали, что надо не пустить петлюровцев и защищать город, что немцы должны помочь... а немцы все драпали. И ребята сговаривались на следующий день пойти. Остались даже у нас ночевать, кажется. А утром Михаил поехал. Там медпункт был.

Л.П. Он где-нибудь служил?

Т.К. Нет, нигде не служил. Частной практикой занимался. А мы с Варькой остались и боялись очень. Братья еще были. А Карума тогда не было. В городе еще много юнкеров было в училище. И должен был быть бой, но его, кажется, не было. Михаил приехал на извозчике и сказал, что все кончено и что будут петлюровцы. И вот петлюровцы пришли, и через какое-то время его мобилизовали. Однажды я прихожу домой — лежит записка: «Приходи туда-то, принеси то-то». Я прихожу — на лошади сидит. Говорит: «Мы уходим сегодня в Слободку — это, знаете, с Подола есть мост в эту Слободку — приходи завтра, за мостом мы будем», — еще что-то ему принести надо было. На следующий день я прихожу в Слободку, приношу бутерброды, кажется, папиросы, еще что-то. Он говорит: «Сегодня, наверное, драпать будут. Большевики подходят». А они большевиков страшно боялись. Я прихожу домой страшно расстроенная: потому что не знаю, удастся ли ему убежать от петлюровцев или нет. Остались мы с Варькой в квартире одни, братья куда-то ушли. И вот в третьем часу вдруг такие звонки!.. Мы кинулись с Варькой открывать дверь — ну, конечно, он. Почему-то он сильно бежал, дрожал весь, и состояние было ужасное — нервное такое. Его уложили в постель, и он после этого пролежал целую неделю, больной был. Он потом рассказал, что как-то немножко поотстал, потом еще немножко, за столб, за другой и бросился в переулок бежать. Так бежал, так сердце колотилось, думал, инфаркт будет. Эту сцену, как убивают человека у моста, он видел, вспоминал.

* * *

Видел, вспоминал...

«В ночь со второго на третье февраля у входа на Цепной мост через Днепр человека в разорванном и черном пальто с лицом синим и красным в потеках крови волокли по снегу два хлопца, а пан куренной бежал с ним рядом и бил его шомполом по голове. Голова моталась при каждом ударе, но окровавленный уже не вскрикивал, только ухал. Тяжко и хлестко впивался шомпол в разодранное в клочья пальто, и каждому удару отвечало сипло:

— Ух... а...

— А, жидовская морда! — иступленно кричал пан куренной. — К штабелям его, на расстрел! Я тебе покажу, як по темным углам ховаться. Я т-тебе покажу! Что ты робив за штабелем? Шпион!..

Но окровавленный не отвечал яростному пану куренному. Тогда пан куренной забежал спереди, и хлопцы отскочили, чтобы самим увернуться от взлетевшей блестящей трости. Пан куренной не рассчитал удара и молниеносно опустил шомпол на голову. Что-то в ней крякнуло, черный не ответил уже "ух"... Повернув руку и мотнув головой, с колен рухнул на бок и, широко отмахнув другой рукой, откинул ее, словно хотел побольше захватить для себя истоптанной и унавоженной земли. Пальцы крючковато согнулись и загребли грязный снег. Потом в темной луже несколько раз дернулся лежащий в судороге и стих» («Белая гвардия»)⁸⁰.

Сцена эта — когда слово в слово, когда деталями, когда в обобщенном виде — повторяется в произведениях «В ночь на 3-е число», «Я убил», «Красная корона», «Налет», «Дань восхищения», «Белая гвардия», «Дни Турбиных», «Бег», «Мастер и Маргарита» и других произведениях. Иногда даже повторяется дважды, трижды...

Это была серьезная психическая травма. Сцена бегства, соединяясь с предыдущей, с одними и теми же деталями тоже повторяется в рассказах «В ночь на 3-е число», «Я убил», «Необыкновенные приключения доктора», а в романе «Белая гвардия» трижды — бегство Алексея (второй раз — во сне) и бегство Николки. С биографией Булгакова совпадают и место, и дата, и даже время — «Было на часиках три»⁸¹. Интересно, что почти всюду бегство связано с женщиной, стеной или забором, щелью или калиткой и с преодолением высоких препятствий. Это интересный материал для психоаналитического исследования, так же как и сцена казни с ее яркими натуралистическими подробностями, наталкивающими на мысль о стойком психическом переживании. Повторяется в сценах казни и ситуация палач — жертва — свидетель (вернее, соучастник). В рассказе «Я убил» — полковник, женщина, Яшвин; в «Красной короне» — генерал, Николай и его брат; в «Беге» — Хлудов, казненные, Серпилин; в «Мастере и Маргарите» — синедрион, Иешуа, Пилат, не говоря уже о «Белой гвардии», «Днях Турбиных», «Мольере», «Тайному другу» и т. д. Очень существенно, что почти всюду автобиографический герой наяву оказывается свидетелем-соучастником, а в снах или в забытьи свидетелем-противником.

Все это проливает свет на появление и развитие в творчестве Булгакова темы личной вины и личной ответственности, которая тревожила его до самой смерти.

* * *

На меня произвело большое впечатление описание морга в «Белой гвардии». Воображение рисовало просторную площадь, отдельный кремовый дом с тяжелыми коваными крепостными воротами, за которыми... Жуть! Попав в Киев, стал, конечно, искать. Нашел. Действительно, отдельный кремовый дом, правда, не на площади, а на обычной, бывшей Фундуклеевской, улице, без крепостных ворот, с классическим парадным входом, «Музей медицины УССР». Осмотрел. Попросил открыть подвалы. Пришел в аккуратном костюме хозяйственного вида мужчина с ключами и повел. Кирпичные стены с копотью давнишнего пожара, низкий, метра два, потолок. Не то.

— Как было раньше? — переспросил мужчина. — Были какие-то постройки во дворе, но не сохранились.

Да, во дворе не сохранились, но сохранились в документах.

Медицинский факультет был основан в 1840 году.

В начале Анатомический театр располагался в здании университета в небольшом тесном помещении. Неоднократные ходатайства о предоставлении другого помещения не давали результата ввиду недостатка средств.

«Средства, однако, вскоре были найдены, когда профессор А.П. Вальтер, заступивший место Н.И. Козлова, распорядился было не выносить трупов на ледник и открывать окна в коридор; так как вследствие этого вонь распространялась по всему зданию университета, то ректор употребил все свое влияние и ходатайство перед Советом и попечителем, чтобы вывести Анат. театр из здания университета»⁸².

В августе 1853 г. было окончено строительство нового здания Анатомического театра на Фундуклеевской ул. по проекту архитектора Беретти. На прилагаемом плане я нашел то, что искал. См. схему 4.

* * *

Л.П. А братья Михаила служили у гетмана? Гиреев пишет, что как-то Булгаков приходит домой, а братья в форме... Николай и Костя⁸³.

Т.К. Ничего подобного не было. Пока мы были в Киеве, они нигде не служили. Уже после нашего отъезда на Кавказ они стали служить у белых и ушли с ними за границу. Только мы долго этого не знали. Думали, они погибли.

Л.П. Ну, а после Петлюры? Что делал Михаил?

Т.К. Потом пришли красные, но они его не трогали. Он продолжал заниматься частной практикой. Это вот летом было, а в августе прошел слух, что возвращается Петлюра. Конечно, Михаилу бы не поздоровилось, и вот мы пошли прятаться в лес. Вера с Варей, братья и еще немец один военный, который за Варькой ухаживал. Михаил опять браслетку у меня брал. И вот мы там несколько дней прятались в сарае или домике каком-то. Немного вещей у нас было и продукты. Готовили — там во дворе печка была. Там так страшно было, если бы вы знали! Но Петлюра так и не появился, боя не было, и пришли белые. Тогда мы вернулись.

Л.П. Интересно, Татьяна Николаевна... вот вы видели Киев при Петлюре, при немцах, при красных, при белых... Чем отличался при них город, как они себя проявили?

Т.К. Ну, вообще город не был такой разгромленный. Не было, чтоб все перевернуто, мусором завалено... Летом рестораны, кафе много было... знаете, так на улице под брезентовыми зонтами. Мы и в театр ходили, Вертинский приезжал, нашли какое-то польское кафе — там очень вкусные пончики были.

Л.П. А что это за погребок — «Замок Тамары»?

Т.К. Это во Владикавказе был такой. Водка там была жуткая! А как в Киев пришли петлюровцы, то какой-то сумбур получился... не могу вот сказать точно, но что-то было не так. Или люди как-то переменились... При немцах дамы шикарные ходили, а при Петлюре другие люди появились. Погромы были, но нас это не коснулось, мы далеко от центра жили. А при красных на улицах вообще пусто было, все по домам сидели, никто не показывался. Потом уже потихонечку вылезать стали. Облавы устраивали, чтоб на работу шли, но у меня удостоверение о туберкулезе было. У многих удостоверения были. Но вечером в кино ходили.

Л.П. А белые облавы устраивали?

Т.К. Что-то я не слышала... Это что, все записывается?

Л.П. Да.

Т.К. Да что вы говорите!

Л.П. А что? Вы не хотели бы что-нибудь записывать?

Т.К. А, мне все равно.

Л.П. Еще такой вопрос: кого Киев ждал, кого боялся? Кого любили, кого не любили?

Т.К. Я вам скажу, по-моему, ждали белых. Это интеллигенция, а как другие, я не знаю. Генерала Бредова встречали хлебом-солью, он на белом коне... торжественно все так было. А боялись Петлюру. И страшно боялись большевиков, тем паче. Но когда пришли белые, то было разочарование. Страшное было разочарование у интеллигенции. Начались допросы, обыски, аресты... Спрашивали, кто у кого работал... А красные, красных сначала страшно боялись, но так, вроде бы ничего. Когда они второй раз пришли, их не так уже ненавидели. При какой-то власти, при петлюровцах, кажется, людей чуть свет на работу гнали, потом перерыв на несколько часов и опять. Люди не высыпались, ходили сонные, как мухи. И еще под украинцев подделывались. Я как-то спросила у одного русского что-то, а он: «Я це мови не понимаю». Я говорю: «Послушайте, я же вас хорошо знаю...» Махнула рукой и ушла (в «Белой гвардии» Курицкий — Курицький, «кот» и «кит». — Л.П.). И вот, как белые пришли в 1919-м, так Михаилу бумажка пришла, куда-то там явиться. Он пошел, и дали ему назначение на Кавказ.

Л.П. А точнее, когда это было?

Т.К. Кажется, в конце августа или начале сентября.

Л.П. Вы собирали его вещи?

Т.К. Да, я.

Л.П. Он брал с собой какие-нибудь рукописи?

Т.К. Было немного рукописей, но это он сам укладывал.

Л.П. А что он писал тогда?

Т.К. Это он мне не показывал. Он всегда скрывал. И вот он уехал во Владикавказ и взял с собой мою браслетку, попросил «на счастье», а недели через две вызвал меня телеграммой, я оставила кое-какие вещи Вере и уехала из Киева. Да! Я его провожала, говорю: «Ты скажи Косте, чтоб он меня в кафе сводил». В Киеве было кафе такое... неприличное. А Михаил: «Я на фронт ухожу, а ей, видите ли, кафе понадобилось! Какая ты легкомысленная». Обиделся.

Л.П. А у Гиреева опять не так. Он пишет, что в Киев приехал капитан Корецкий и сообщил, что Николай на Кавказе ранен, письмо...⁸⁴

Т.К. Да что вы! Брехня какая. Во-первых, никакого Корецкого не было, во-вторых, Николай в это время преспокойно жил в Киеве.

Л.П. ...И еще, что мать просит Михаила ехать на Кавказ спасать Колю... «мать билась в истерике», «мать и сестры все рыдали...»⁸⁵

Т.К. Это все ерунда, что он пишет. Николай был дома, Михаил ехал по мобилизации. А насчет Варвары Михайловны — не было случая, чтоб у нее хоть одна слезинка упала.

8. Белый Кавказ

Со слов Булгакова П.С. Попов через несколько лет записал: «Жил в Киеве безвыездно с февраля 1918 года по август 1919 года»⁸⁶. Это еще раз указывает на то, что даже свидетельства самого Булгакова не следует принимать безоговорочно (примеров тому много). Известно, что в 1918 году Булгаковы приехали в Киев уже при немцах, занявших город 1 марта. Следовательно, Булгаков жил в Киеве не с февраля, а с марта 1918 года. Не подтверждается и конечная дата — август 1919 года, так как выехал Булгаков при белых, занявших Киев 1 сентября, то есть не ранее сентября.

* * *

Т.К. Но в дороге поезд долго что-то стоял в Ростове. Михаил пошел там играть в биллиард. А он очень увлекающийся, азартный и все деньги проиграл. Пошел и заложил эту браслетку в ломбард. Ну, и пришел на вокзал очень расстроенный, переживает и вдруг совершенно неожиданно видит на вокзале Костю. Как он туда попал — не знаю. Он ему квитанцию отдал: «Выкупи, ради Бога, отдай Варе». Костя это все выполнил, и Варя потом вернула браслетку Михаилу с нотациями. Представляете, три года пропадала и вдруг нашлась!

* * *

В этот день мы закончили далеко за полночь. Я медленно брел в гостиницу, но, привычно преодолев вздыбленную туапсинскую улочку, потрясенно уставился на совершенно незнакомый мне пустырь. Модерная девятиэтажная гостиница отсутствовала. Глаза шарили по кустикам, камешкам и лунным пятнам, а в голове бились обрывки имен, дат, адресов и еще бог весть чего. «Да, хорош бы я был без магнитофона», — почему-то подумал я и понял: «Заблудился». Потом вместо мысли о гостинице кокетливый женский голос пропел: «...Только очень странно это...» Пришлось согласиться, действительно, странно.

Это был пятый день записей воспоминаний Татьяны Николаевны. Пятый день по двенадцать часов ежедневно. «Конечно, устал», — решил я и тут же понял, что это вранье. Неужели что-то прошляпил? «...Только очень странно это...» Точно. Что-то я упустил, и, кажется, что-то важное. И песня эта чертова привязалась. Она сорвалась с пленки, когда я ставил чистую кассету. А интересно, что я записывал перед этим? Эта кассета двенадцатая, значит, надо прослушать конец одиннадцатой. Я уселся на камень. Пленка пошелестела, раздался смех Татьяны Николаевны: «Представляете, три года пропадала и вдруг нашлась!» Браслетка!!! Я упустил что-то, связанное с золотой браслеткой Татьяны Николаевны. А что бы там, собственно, могло быть? «Три года пропадала и вдруг нашлась». Ну и что? Таких случаев сколько хотите. Браслетка, правда, не совсем обычная. Это был амулет Булгакова. Он надевал ее в самые ответственные моменты. Но в этом тоже нет ничего особенного. Ладно, надо идти в гостиницу. Там «мы эту сову разъясним». По дороге ощущение тревоги не улеглось. Наоборот, я уже ясно чувствовал, что в браслетке скрыта какая-то тайна. Да, с наскоку тут, пожалуй, не возьмешь. Только нить потеряю. Будем раскручивать методически.

Кажется, впервые Татьяна Николаевна упомянула о браслетке, рассказывая о свадьбе. Да. Тогда Михаил выпросил у нее браслетку и нацепил на себя. Это было в 1913 году. А пропала она в 19-м. Потом браслетку искали, это я помню по письмам Булгакова. Где-то они у меня были... Ага, вот они.

«Узнай у дяди Коли, целы ли мои вещи. Кстати, напиши, жив ли Таськин браслет?» Это от 2 февраля 1921 года. А вот еще, через две недели: «Сообщи мне, целы ли мои вещи и Т[асин] браслет».

А, а вот она и нашлась:

«...О браслете знает Константин. Передай ему (не браслету, а Константину) мой привет». Это письмо Надежде Афанасьевне, 1922 год. «Три года пропадала и вдруг нашлась». Действительно три года, только ничего особенного во всем этом пока нет. Но что-то должно быть, в этом я уверен.

Надо сказать, что в том же 19-м году браслетка фигурировала еще раз, когда Булгакова мобилизовал Петлюра. Больше в 19-м году браслетка не упоминалась, но где-то я еще ее встречал. 17-й год, Никольское? 18-й, Вязьма? Нет, кажется, в Киеве. А посмотрим-ка 1916-й. Я достал кассету.

«...Это Надя выдумала, и так и пошло. Не сочинял Булгаков такой шутки. Чего не было, того не было...»

«...Мы поехали в карете, и Ванька с нами. Остальные пешком...»

«Волновался он страшно. Учился неважно, но все экзамены сдал на "пять". Браслетку мою нацеплял...»

Здорово! Почти сразу нашел. Даже... слишком здорово. Значит, все экзамены на «пять»? Может быть, браслетка и вправду «работала»? А если даже и так, что тут такого? Нет, не то я делаю. Не то ищу. Тут что-то другое. 16-й год... А почему я, собственно, полез в 16-й? Наверное, просто в голове отложилось. А может быть, и потому, что он посередине между 13-м и 19-м. Шесть лет пополам будет три... ТРИ??? «Три года пропадала и вдруг нашлась»! Вот оно — главное. Каждые три года! 13-й, 16-й, 19-й, 22-й. Это уже мистика. Откуда она вообще взялась, эта браслетка? И когда? 1913-й минус три... Неужели в 1910-м? Скорей бы утро!

Татьяна Николаевна открыла дверь и удивленно улыбнулась.

— Что это вы в такую рань сегодня?

— Доброе утро, Татьяна Николаевна. Скажите, как к вам попала эта браслетка?

— Хм, «браслетка», — передразнила Татьяна Николаевна. — Идите руки мыть, сейчас будем пить кофе.

— Татьяна Николаевна, умоляю!

— Мама мне ее подарила. Когда я гимназию кончала.

— Когда это было?

— В 1910-м.

Кто бы знал, как я ждал этого ответа, и все же был оглушен. В ванной, немного придя в себя, я обдумывал, как повести разговор.

— Татьяна Николаевна, а вот после ухода Булгакова... как же он без браслетки-то?

— Ну, что ж, будет знать, как шастать. Вообще, он потом заходил ко мне. Однажды попросил браслетку, гонорар не мог получить, что ли... Нацепил, пошел и получил.

— В 25-м году? — спросил я с какой-то безысходностью.

— Не помню. Знаю, что за «Роковые яйца».

— Да, это 25-й год. Все правильно.

— Что правильно?

— Да это я так, к слову... Ну, а потом?

— Потом он стал знаменитым. «Дни Турбиных» в МХАТе пошли... И хоть бы раз билет предложил. Ведь знал, что трудно достать. Ни разу. Однажды приходит... а я как раз браслетку продала...

— Как?!

— Ну, жить-то надо! Как вы думаете? Господи, что с ним было! Как раз в этот день.

— А потом?

— Потом я его долго не видела. Не знаю, что было.

Однако я забежал несколько вперед. Мы остановились на том, что из Ростова Булгаков выехал во Владикавказ.

* * *

Т.К. Приехал он во Владикавказ и через неделю-две меня вызвал.

Л.П. Как дорога прошла?

Т.К. Мы ехали через Екатеринослав. Общий вагон, и жрать было нечего. Территорию после Екатеринослава занимал Махно, и вот мы все гадали: проскочим или не проскочим? Ничего, проскочили. Приезжаю во Владикавказ, Михаил меня встретил. Маленький такой городишко, но красиво. Горы так видны... Полно кафе кругом, столики прямо на улице стоят... Народу много — военные ходят, дамы такие расфуфыренные, извозчики на шинах. Ни духов, ни одеколона, ни пудры — все раскупили. Музыка играет... Весело было. Я еще обратила внимание, Михаилу говорю: «Что это всюду бисквит продают?» А он: «Ты что! Это кукурузный хлеб». А я за бисквит приняла, тоже желтый такой. Он начал работать в госпитале. Я пришла туда поесть — голодная как черт приехала, — съела две или три котлеты. Так он: «Ты меня конфузишь!» Еще он сказал, что начал печататься там, писать.

* * *

М. Чудакова, таким образом, ошибочно датирует приезд Булгакова во Владикавказ началом 1920 года⁸⁷. Сообщение Татьяны Николаевны отодвигает и дату начала его литературной деятельности на конец сентября — начало октября 1919 года, хотя в записках П.С. Попова датой первой публикации Булгакова (до сих пор неизвестной) значится 19 ноября 1919 года^{88 **}. Вообще, биографические записи Попова очень ненадежный источник. Даже в записи о смерти матери Булгакова допущена ошибка на целый год⁸⁹. Да и оформлялись они уже после смерти Булгакова.

* * *

Т.К. Во владикавказском госпитале Михаил проработал всего несколько дней, и его направили в Грозный, в перевязочный отряд. В Грозном мы пришли в какую-то контору, там нам дали комнату. И вот, надо ехать в этот перевязочный отряд, смотреть. Поехали вместе. Ну, возница, лошадь... и винтовку ему дают, Булгакову, потому что надо полями кукурузными ехать, а в кукурузе ингуши прятались и могли напасть. Приехали, ничего. Он все посмотрел там. Недалеко стрельба слышится. Вечером поехали обратно. На следующий день опять так же. Потом какая-то там врачиха появилась и сказала, что с женой ездить не полагается. Ну, Михаил говорит: «Будешь сидеть в Грозном». И вот, я сидела ждала его. Думала: убьют или не убьют? Какое-то время так продолжалось, а потом наши попалили там аулы, и все это быстро кончилось. Может, месяц мы были там. Оттуда нас отправили в Беслан.

Л.П. Татьяна Николаевна, вот Яновская пишет: «Думаю, что (Булгаков. — Л.П.) видел повешенных рабочих в Грозном в декабре 1919 года»⁹⁰. Это она ниточку к «Бегу» тянет. Вы ведь с ним были в Грозном?

Т.К. Была.

Л.П. Там были повешенные на столбах?

Т.К. Нет.

Л.П. Не было?

Т.К. Не видела. Мы были вместе, и ничего этого не было.

Л.П. Ну вот, Яновская думает иначе.

Т.К. Она может писать все что угодно.

Л.П. Вот, она продолжает: «Он был на Северном Кавказе, когда деникинские генералы топили в крови восстание рабочих»⁹¹.

Т.К. Нет, этого там не было. Может быть, было где-то, но этого мы не видели. Даже слышно об этом ничего не было. Уж если б такое было — было бы слышно.

Л.П. Ну, и как Беслан?

Т.К. Там мы мало пробыли. Жили в какой-то теплушке прямо на рельсах. Ели одни арбузы, и еще солдаты там кур крали, варили и давали врачу. Потом пришла бумажка, ехать во Владикавказ. Мы приехали, и Михаил стал работать в госпитале. Там персонала поубавилось, и поговаривали, что скоро придут красные.

Л.П. Это когда было?

Т.К. Это еще зима 1919-го была. Поселили нас очень плохо: недалеко от госпиталя в Слободке, холодная очень комната, рядом еще комната — большая армянская семья жила. Потом в школе какой-то поселили — громадное пустое здание деревянное, одноэтажное... В общем, неуютно было. Тут мы где-то познакомились с генералом Гавриловым и его женой Ларисой. Михаил, конечно, тут же стал за ней ухаживать... Новый год мы у них встречали, 1920-й. Много офицеров было, много очень пили... «Кизлярское» там было, водка или разведенный спирт, не помню я уже. Но на этот раз я не напилась.

Л.П. Симпатичная была эта Лариса?

Т.К. Да, симпатичная.

Л.П. А генерал что же смотрел?

Т.К. Ну, он так... незаметно. И вот генерал куда-то уехал, и она предложила нам жить у них в доме. Дом, правда, не их был. Им сдавал его какой-то казачий генерал. Хороший очень дом, двор кругом был, и решеткой такой обнесен, которая закрывалась. Мне частенько через нее лазить приходилось. И стали мы жить там, в бельэтаже. Михаилу платили жалованье, а на базаре все можно было купить: муку, мясо, селедку... И еще он там в газете писал... «Зори Кавказа», что ли... не помню.

Л.П. А что писал? Не показывал?

Т.К. Понятия не имею. Не показывал.

Л.П. А сами вы не читали уже в печати?

Т.К. Нет, не читала. Но писал. Мне пришлось даже самой дрова рубить. Попала себе раз вот сюда, такой синяк был. «Зачем ты рубишь?» — «Тебе же все некогда...» Ну, потом мне сын Гавриловых помогать стал, Дмитрий. Денщик у нас еще был в Слободке, Барышев. Тоже помогал.

— Надо чего помочь, барыня?

— Ничего не надо.

— Так я в кино пойду?

— Иди. А деньги у тебя есть?

— Да я так как-нибудь.

— Вот тебе деньги. Иди.

Л.П. Вы тоже ходили куда-нибудь? У вас там были знакомые?

Т.К. Да. Вот Моисеенко такие там были, Михаил меня познакомил. Соболевский такой к нам приходил. Он то ли к театру какое-то отношение имел, то ли стихи писал... не помню. Потом он как-то быстро исчез. То ли его забрали, то ли за границу удрал, не знаю. Не большевик, в общем. Потом еще две сестры были — Вера и Ольга Туркул. У них мы 1921-й год встречали. Они одни жили. Одна шляпки шила, а другая сапожничала. Где-то Михаил с ними познакомился. Ой, с кем он только не знакомился! Это такая крутила была — что-то ужасное!

Л.П. Моисеенко — это не те, где Булгаков потом с Еленой Сергеевной познакомился?

Т.К. Нет, это совершенно другие были. (Все-таки, мне кажется, это надо проверить. — Л.П.) И вот однажды Михаил попросил меня съездить в Пятигорск... не помню зачем... отвезти, что ли, что-то. Сижу на вокзале, поездов нет. Сидела, сидела и вернулась.

— Ты чего вернулась?

— Поездов нет.

— Не может быть!

— Сам попробуй.

Ну, через несколько дней он сам поехал. Приезжает и говорит: «Посмотри, что там у меня...» Я посмотрела и на спине у него нашла вошь. «Это очень плохо», — говорит он. А через некоторое время у него голова начала болеть, температура поднялась, заболел брюшным тифом. А белые тут уже зашевелились, красных ждали. Я пошла к врачу, у которого Михаил служил, говорю, что он заболел. «Да что вы?! Надо же сматываться». Я говорю: «Не знаю как. У него температура высокая, страшная головная боль, он только стонет и всех проклинает. Я не знаю, что делать». Дал он мне адрес еще одного врача, владикавказского, тоже военный. Они его вместе посмотрели и сказали, что трогать и куда-то везти его нельзя. Тут приходят соседи, кабардинцы, приносят черкески: «Вот. Одевайтесь и давайте назад. Сегодня уходим». Я, конечно, никуда уйти не могу — Михаил лежит весь горячий, бредит, ерунду какую-то несет...

Л.П. А что он в бреду говорил?

Т.К. Не помню я, не помню. Я безумно уставала. Как не знаю что. Все же надо было делать — воду все время меняла, голову заматывала... лекарства врачи оставили, надо было давать... Лариса эта мне помогала. И вот, дня через два я выхожу — тут уж не до продуктов, в аптеку надо было — город меня поразил: пусто, никого. По улицам солома летает, обрывки какие-то, тряпки валяются, доски от ящиков... Как будто большой пустой дом, который бросили. Белые смылись тихо, никому ничего не сказали. По Военно-Грузинской дороге. Конечно, они глупо сделали — оставили склады с продовольствием. Ведь можно было как-то... в городе оставались люди, которые у них работали. В общем — никого нет. И две недели никого не было. Такая была анархия! Ингуши грабили город, где-то все время выстрелы... Я бегу, меня один за руку схватил. «Ну, — думаю, — конец». Но ничего, обошлось. И вот Михаил лежал. Один раз у него глаза закатились, я думала — умер. Но потом прошел кризис, и он медленно-медленно стал выздоравливать. Это когда уже красные стали.

* * *

От этого периода до нас дошло три фрагмента рассказа Булгакова «Дань восхищения», опубликованного в феврале 1920⁹². Ни название газеты, ни точная дата публикации, ни полный текст рассказа до сих пор неизвестны⁹³. Единственное, что можно «выжать» из сохранившейся части текста: события гражданской войны, вероятно, в Киеве, вероятно, с близкими Булгакову героями, близость темы «Белой гвардии». А вот из сопровождающего письма картину можно дополнить: «В этом письме посылаю тебе (В.А. Булгаковой. — Л.П.) мой последний фельетон "Неделя просвещения", вещь совершенно ерундовую, да и притом узко местную <...>. Кроме того, посылаю три обрывочка из рассказа с подзаголовком "Дань восхищения". Хотя они и обрывочки, но мне почему-то кажется, что они будут не безынтересны Вам... Не удивляйтесь скудной присылке! Просто на память несколько печатных строк и программ Турбиных»⁹⁴.

Просто на память?

А не странно ли:

1. Фельетон «Неделя просвещения» — «вещь совершенно ерундовую» — он посылает целиком.

2. Посылает также несколько программ пьесы «Братья Турбины».

3. «Дань восхищения» же — вещь «не безынтересную» сестрам — только три маленьких обрывочка, хотя ясно, что много места газетная публикация не займет.

4. Почему фрагментов три? Ведь проще и логичнее вырезать «на память» весь рассказ или один фрагмент.

5. Почему фрагменты высланы спустя более года после публикации?

6. Что это Булгаков забеспокоился о памяти по себе?

Ответ на последние два вопроса будет дан в 9-й главе, а на остальные проливает свет следующее обстоятельство: рассказ «Дань восхищения» был опубликован, когда Владикавказ занимали белые, т. е. в белогвардейской газете, а отослан уже при красных, 26 апреля 1921 года. Во-первых, это объясняет, почему Булгаков не мог хранить всю газету, да еще со своим рассказом, а во-вторых, то, что он не хранил рассказ целиком, позволяет предполагать его идейную направленность. Текст, вероятно, был таков, что при красных за него можно было и поплатиться.

* * *

Л.П. И еще у меня, Татьяна Николаевна, вопрос по этой книге Гиреева «Михаил Булгаков на берегах Терека». С ней полная неразбериха получается...

Т.К. Вы знаете, когда я прочитала эту книгу, то прямо пришла в ужас! Там такое понаписано, чего никогда не было. Я возмущалась, написала ему письмо. Он ответил, что мое письмо его просто оглушило, что он не знал, где я и жива ли, и тому подобное. Между прочим, он обращался к Яновской, но она ему обо мне ничего не сказала, а потом его книгу ругала. Он написал мне, что не знал, как и почему Булгаков попал на Кавказ. Конечно, не знал! Встреча Михаила и Николая на Кавказе выдумана. Колька в это время преспокойно жил в Киеве, а Михаил случайно встретился с Костей, и не в Грозном, в Ростове. Это Гиреев по «Красной короне» писал. Или вот, во Владикавказе Булгаков разыскивает мою двоюродную сестру Ларису... Да у меня отродясь такой не было!

Л.П. А вот, встреча Нового года? 1920-го?

Т.К. Не-е-ет. Мы встречали Новый год у Гавриловых, а он написал — у Пейзулаевых⁹⁵ со Слезкиным⁹⁶. А Слезкина тогда и духу не было. Они познакомились уже при красных. Все, что пишет Гиреев, — ерунда. У Булгакова он на Кавказе тьму родственников нашел. Покровский какой-то, еще кто-то... У нас там ни одного родственника не было. Абсолютно! А мой приезд как изобразил? Будто я несколько месяцев пропадала, ездила в Саратов мать хоронить. А мать в это время как не знаю что жива была! Она умерла в 1960 году в Харькове. И в Саратов я не ездила. А с Пейзулаевыми мы только при красных познакомились, но ни с комнатой, ни с мебелью они нам не помогали. Комнату нам ревком дал, а мебель соседи. Одно вранье у Гиреева. Я его спрашивала, откуда он все это взял? А он ответил, что так должно было быть по его творческой интуиции. О каком-то письме Костином я Михаилу якобы рассказываю... Да Костя мне в жизни не писал. Про Тифлис Гиреев пишет, будто я пропуск какой-то доставала, выехать не могла. Все это небылица, брехня. Никаких пропусков и не надо было. Просто я села и поехала в Тифлис. Письмо Покровского, как он Булгакова за границу выманивал, — тоже ерунда. В общем, знаете, вся эта книга — сплошной вымысел, сплошь выдумка.

* * *

Подлинность опубликованных в упоминаемой книге писем К.П. Булгакова⁹⁷ и Н.Н. Покровского⁹⁸ также вызывает сомнение. В них не указаны ни адреса, ни даты, ни место хранения, обнаружить их ни в советских, ни в зарубежных архивах не удалось, а на мой запрос издательство «Ир» ответило, что в архиве Гиреева эти письма или их копии отсутствуют⁹⁹.

Впрочем, содержание «письма К.П. Булгакова» не оставляет сомнений в том, что оно Гиреевым вымышлено: Николка «лежит в пятигорском госпитале». То же можно сказать и о письме Н.Н. Покровского (если такой существовал): намек на встречу с братьями за границей не мог иметь места, так как об их эмиграции стало известно лишь через год.

Думаю, дальнейшее рассмотрение и критика книги нецелесообразны.

9. Красный Кавказ

Т.К. Он уже выздоровел, но еще очень слабый был. Начал вставать понемногу. А во Владикавказе уже красные были. Так вот мы у них и оказались. Он меня потом столько раз пилил за то, что я не увезла его с белыми: «Ну как ты не могла меня увезть!» Я говорю: «Интересно, как я могла тебя увезть, когда у тебя температура сорок, и ты почти без сознания, бредишь, и я повезу тебя на арбе. Чтобы похоронить по дороге?» И вот уже решили выйти погулять. Он так с трудом... на руку мою опирается и на палочку. Идем, и я слышу: «Вон, белый идет. В газете ихней писал». Я говорю: «Идем скорей отсюда». И вот пришли, и какой-то страх на нас напал, что должны прийти и нас арестовать. Кое-кого уже арестовали. Но как-то нас это миновало, не вызывали даже никуда. Врачом он больше, сказал, не будет. Будет писать.

* * *

Со слов Булгакова П.С. Попов записал, что 15 февраля 1920 года тот пережил «душевный перелом», когда решил бросить медицину и отдаться литературе¹⁰⁰. Интересно, что именно 15 февраля 1920 года во Владикавказе вышел первый номер новой газеты «Кавказ», где среди сотрудников — известных журналистов — назван и Булгаков¹⁰¹. Первые деникинские части уже начали покидать город.

* * *

Т.К. При красных мы жили все там же. У Гавриловых, но генерал, конечно, драпанул, а потом и Лариса куда-то исчезла. Хорошая большая комната была, мебель шикарная... Ну, Михаил решил пойти устроиться на работу. Пошел в подотдел искусств¹⁰², где Слезкин заведовал. То ли по объявлению он туда пошел, то ли еще как... Вот тут они и познакомились. Михаил сказал, что он профессиональный журналист, и его взяли на работу (заведующим литературной секцией. — Л.П.). Вообще, Слезкин много в подотдел внес. Через Владикавказ ведь масса народу ехала, много артистов, музыкантов... Он организовал всех, театр заработал, там хорошие спектакли шли: «Горе от ума», Островского вещи... концерты стали давать, потом опера неплохая была, да в таком небольшом городке. Между прочим, он немного подмазывался, Слезкин. Лицо себе румянил... вообще, немножко грим наводил.

Л.П. А в чем состояли обязанности Булгакова?

Т.К. Ну, там... организовывать... я точно не могу вам сказать, знаю, что он выступал перед спектаклями, рассказывал все. Но говорил он очень хорошо. Прекрасно говорил. Это я не потому, что... это другие так отзывались. Но денег не платили. Рассказывали, кто приезжал, что в Москве есть было нечего, а здесь при белых было все что угодно. Булгаков получал жалованье, и все было хорошо, мы ничего не продавали. При красных, конечно, не так стало. И денег не платили совсем. Ни копейки! Вот, спички дадут, растительное масло и огурцы соленые. Но на базаре и мясо, и мука, и дрова были. Одно время одним балыком питались. У меня белогвардейские деньги остались. Сначала, как белые ушли, я пришла в ужас: что с ними делать? А потом в одной лавке стала на балык обменивать. Еще у меня кое-какие драгоценности были... цепочка вот эта толстая золотая. Вот я отрублю кусок и везу арбу дров, печенки куплю, паштет сделаю... Иначе бы не прожили.

Л.П. Топором рубили?

Т.К. Нет, носила к этому... к ювелиру. Вот я не могу понять только — как же жили те, у кого не было всяких таких штук?

Л.П. А у Булгакова были свои средства?

Т.К. Нет, не было. Потом месяца два-три прошло — дом Гавриловых под детский дом взяли, а нам дали комнату на Слепцовской улице, около театра (Слепцовская ул., д. 9, кв. 2. — Л.П.).

Л.П. А чем вы занимались?

Т.К. А я стала работать в уголовном розыске, в конторе. Надо было письма записывать. Я там все перепутала. «Когда же вы научитесь?» Все запутала. Потом Слезкин узнал, говорит Михаилу: «Ты что? Давай ее в театр!» Предложили мне работать статисткой. Все время надо было в театре торчать. С утра репетиции, вечером спектакли. А потом так привыкла, что не могла уже жить без театра. Уроки танцев брала у... Деляр там такая была. Раз надо было на сцене «барыню» станцевать — я так волновалась! Но станцевала. В афишах у меня был псевдоним Михайлова.

* * *

Не случайно этот период привлекает к себе особое внимание литературоведов. Не случайно и то, что в специальной литературе он отражен очень скупо и неоднозначно. Дело в том, что мы располагаем ничтожным количеством документов и свидетельств очевидцев кавказского периода жизни писателя. С другой стороны, имеется интересный в автобиографическом аспекте литературный материал. К первым относятся шесть писем М.А. Булгакова¹⁰³, два письма Т.Н. Кисельгоф^{104 105}, несколько архивных документов ГБЛ, Гос. архива СО АССР, отрывочные газетные публикации того периода, косвенная информация содержится в переписке между родственниками М.А. Булгакова. С некоторыми оговорками возможно привлечение более поздних документов: двух автобиографий писателя¹⁰⁶ и его писем к П.С. Попову¹⁰⁷.

Ко второй группе относятся произведения «Необыкновенные приключения доктора»¹⁰⁸, «Записки на манжетах»^{109 110}, «Неделя просвещения»¹¹¹, «Богема»¹¹², в некоторой степени «Бег»¹¹³. При обращении к ним авторы вне документальных ориентиров произвольно определяли степень автобиографичности этих произведений, что привело к известному расхождению в биографических реконструкциях. Заслуживают внимания работы Е. Земской, Е. Проффер (США), К. Райта (Канада), В. Чеботаревой, М. Чудаковой, Л. Яновской. Каждая из работ по-своему освещает определенные стороны жизни и творчества М. Булгакова на Кавказе, однако в совокупности они представляются более взаимоисключающими, чем взаимодополняющими.

К сожалению, крупное недоразумение произошло с последней работой Е. Проффер¹¹⁴, введенной в заблуждение книгой Д. Гиреева «Михаил Булгаков на берегах Терека», весьма далекой, как оказалось, от действительности. Таким образом, ее вступительная биографическая статья к 1 тому 10-томного собрания сочинений Булгакова оказалась совершенно неприемлемой.

В свете изложенного воспоминания Т.Н. Кисельгоф представляют известный научный интерес, особенно в изучении таких неясных периодов жизни Булгакова, как кавказский. К сожалению, Татьяна Николаевна не интересовалась литературной работой и планами писателя, но факты биографии, последовательность событий, отношение его к происходящему, его душевное состояние она знала и помнит очень хорошо. Это также дает и более полное представление о том, в какой степени можно опираться на автобиографические произведения Булгакова.

Рассмотрим в этом аспекте III—XV главы «Записок на манжетах», отражающие жизнь Булгаковых на Кавказе при советской власти.

Еще не вполне выздоровевший герой, обеспокоенный дальнейшей судьбой, беседует с Юрием Слезкиным: «— Что же теперь будет с нами? <...> — Подотдел искусств откроем». Татьяна Николаевна твердо помнит, что со Слезкиным Булгаков познакомился позже, когда он в ее сопровождении «то ли по объявлению, то ли еще как» отправился в подотдел искусств Городского отдела народного образования устраиваться на работу. Сам Булгаков, как мы уже знаем, считает началом своей профессиональной литературной деятельности 15 февраля 1920 года. Нельзя согласиться с мнением М. Чудаковой, что «Булгаков осознал свое будущее как литературное, по-видимому, не позже 1916 года: об этом свидетельствуют строки из письма его к двоюродному брату К. Булгакову от 1 февраля 1921 года: "...Я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать, — писать" (копия)»¹¹⁵. Однако, если Булгаков сознавал это в 1921 году, еще не значит, что он сознавал то же самое в 1916 году.

Воспоминания Кисельгоф свидетельствуют о том, что первые серьезные литературные попытки Булгакова относятся к концу 1916 — началу 1917 года, однако для предположения, что он уже тогда осознал свое будущее как литературное, этого факта также недостаточно. Думаю, правильнее говорить об осознании потребности литературного творчества. Вообще, постановка вопроса — когда начался писатель — упрощена. «Писателем человек обычно делается раньше того времени, когда начинает исписывать листы бумаги. Человек рождается писателем одновременно с чувством необычайности и своеобразия жизни. Когда такое чувство овладевает вами и когда вы с полной ясностью видите во всем окружающем его сущность и своеобразие, то это первый толчок для того, чтобы быть писателем, и первоисточник писательской работы», — говорил Паустовский¹¹⁶.

Заведующему подотделом искусств Ю. Слезкину Булгаков представился как профессиональный литератор и был зачислен на должность заведующего литературной секцией.

Поступление на работу в подотдел интересно тем, что маститый Слезкин сразу почувствовал в никому не известном Булгакове литератора, сразу сделал его своей правой рукой (при большом скоплении богемы в городе выбор у него, конечно, был).

Проясняются настроение и позиция Булгакова, который упрямо идет в литературу, отказавшись от безбедной и доходной врачебной практики, положив в жертву и большой, в тяжелых испытаниях полученный медицинский опыт.

Упоминаемых в четвертой главе «Записок...» повторных приступов тифа, насколько помнит Т.Н. Кисельгоф, не было. Он выздоравливал медленно, но ровно. Пятая глава дает несколько сцен, характеризующих атмосферу в подотделе искусств, но об этом Татьяна Николаевна ничего сказать не смогла.

Шестая глава посвящена диспуту о А.С. Пушкине, в котором Булгаков принял самое активное участие и на котором Т.Н. Кисельгоф присутствовала.

* * *

Т.К. Диспут о Пушкине я помню. Была там. Это в открытом летнем театре происходило. Народу очень много собралось, в основном — молодежь, молодые поэты были. Что там делалось! Это ужас один! Как они были против, Боже мой! Я в зале сидела, где-то впереди, а рядом Булгаков и Беме юрист¹¹⁷, такой немолодой уже. Как там Пушкина ругали! Потом Булгаков пошел выступать и прямо с пеной у рта защищал его. И Беме тоже. А портрет Пушкина хотели уничтожить, но мы не дали. Но многие были и за Булгакова.

* * *

Далее хронология и сюжетная последовательность произведения нарушается, а поскольку рукопись «Записок...» не сохранилась и публиковались они частями и с сокращениями, говорить о композиционном замысле автора вообще не приходится, позволю себе сделать не только биографическую реконструкцию на основе произведения, но и обратное — на основе биографии реконструировать произведение.

Нетрудно увидеть, что события III—VI глав, относящиеся к весне 1920 года, и события VII главы, проецирующиеся на весну 1921 года, разделяет значительный интервал — чуть более года. Известно также, что описанные в X главе литературные вечера, посвященные Чехову и Пушкину, происходили соответственно 14 и 26 октября 1920 года. Сделав хронологическую перестановку X главы и поместив ее между VI и VII главами, мы убеждаемся и в органичности этого варианта, оправданного, кроме того, данными, что в некоторых случаях нумерация глав менялась или вовсе отсутствовала.

Итак, X глава рассказывает о литературных вечерах, посвященных Чехову и Пушкину. По объему это одна из наиболее крупных глав, а по форме приближается к небольшому рассказу, повествование более плавно, мысль закончена. Существенной биографической информации она не содержит, но создает ощущение изменения драматической ситуации и приближающегося конфликта: «Кончено. Все кончено!.. Вечера запретили... Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что же мы будем есть? Что есть-то мы будем?!..»

Этих литературных вечеров Т.Н. Кисельгоф не помнит, но то, что у Булгакова начались неприятности и его ругали в газетах, подтверждает.

К этому времени (осень 1920 года) уже написана и поставлена первая булгаковская пьеса «Самооборона», 21 октября состоялась премьера второй пьесы «Братья Турбины». Эти этапы не отразились в «Записках...» и почти не сохранились в памяти Татьяны Николаевны. Вместе с написанными этой же зимой еще тремя пьесами — «Глиняные женихи», «Парижские коммунары» и «Сыновья муллы» — они, естественно, стали центром внимания литературоведов. Все тексты Булгаков позже уничтожил, однако один экземпляр «Сыновей муллы» случайно сохранился¹¹⁸. По косвенным источникам — афишам, программам, рецензиям — составить определенное представление о содержании остальных пьес до сих пор не удалось. Не смогла помочь и Татьяна Николаевна.

* * *

Т.К. Вы знаете, я видела эти пьесы, и не один раз, но о чем там, содержание — совершенно вылетело из головы, ничего не могу сказать. Вот, хоть убейте! Не знаю.

* * *

Особое внимание привлекает пьеса «Братья Турбины», как возможный этап творческой истории «Белой гвардии» и «Дней Турбиных». Этот вопрос постоянно дискутируется специалистами, но, к сожалению, не всегда с достаточной научной строгостью. Известно суждение сестры писателя Н.А. Земской, утверждавшей, что произведения эти не имеют ничего общего¹¹⁹. В то же время преемственность очевидна. Вопрос лишь — в какой степени? Один из тезисов Л. Яновской¹²⁰ — автобиографичность материала — основан в отношении «Братьев Турбиных» только на нескольких отдельных внешних признаках, а попытка углубить аргументацию оказалась неудачной. Так, предположение, что прообразом героини пьесы Кэт Рында является Т.Н. Кисельгоф, Татьяна Николаевна уверенно отвергла, так же как и предположение, что в пьесе могла отразиться история любви ее и Михаила Булгакова. Это бы ей, я полагаю, запомнилось. Она говорила, что «Братья Турбины» ничем не напоминали ей семью Булгаковых. «Ее брат, Женя Рында, скульптор. (Художником и, кажется, именно скульптором был один из братьев Татьяны Николаевны, носившей старинную дворянскую фамилию Лаппа)», — пишет Л. Яновская. Нет, Евгений Николаевич Лаппа не был ни художником, ни скульптором. Он, как сказала Татьяна Николаевна, был просто шалопаем, еле окончившим реальное училище, пристрастился к наркотикам, в 1917 году был убит на фронте в первом же бою. Далее логика Яновской озадачивает: в составе действующих лиц «Братьев Турбиных» две горничные. Этого ей достаточно для предположения, что Турбины живут на «два дома», как жили Булгаковы в 1913 и 1918 годах¹²¹. Татьяна Николаевна же рассказывает, что в 1913 году у Булгаковых было две горничных, хотя жили они на один дом, а в 1918 ни одной.

Неожиданный «драматургический взрыв» Булгакова тоже интересен в истории его литературного становления. Булгаков также занимает должность заведующего театральной секцией подотдела искусств, затем декана театрального факультета вновь образовавшегося в Осетии художественного института. Нужно ли удивляться, что спустя годы герои «Белой гвардии» начали двигаться и разговаривать «в освещенной коробке» и родилось чудо — «Дни Турбиных»?

Прежде чем рассмотреть VII главу, необходимо устранить одно, на мой взгляд, недоразумение. XIV глава «Записок...» показывает Батуми конца июля — начала августа 1921 года, однако в середину ее в качестве третьей части попал каким-то образом фрагмент, относящийся к Владикавказу конца 1920 — начала 1921 года, не связанный с этой главой ни хронологически, ни сюжетно, ни композиционно. С другой стороны, этот фрагмент точно по мерке ложится в большой разрыв в середине VII главы, поясняя ее дальнейший текст. Предлагаемая редакция этой главы такова:

VII. Бронзовый воротник

Что это за проклятый город Тифлис!

Второй приехал! В бронзовом воротничке. В брон-зо-вом. Так и выступал в живом журнале. Не шучу я!!

В бронзовом, поймите! . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

Чаша переполнилась. В двенадцать часов приехал «новый заведывающий».

Он вышел и заявил:

— Па иному пути пайдем. Не нады нам больше этой парнографии: Горе от ума и Ревизора, Гоголи, Моголи. Свои пьесы сачиним.

Затем сел в автомобиль и уехал.

Его лицо навеки отпечаталось у меня в мозгу¹²².

Беллетриста Слезкина выгнали к черту. Несмотря на то, что у него всероссийское имя и беременная жена. А этот сел на его место. Вот тебе и изо, мизо. Вот тебе и деньги за ковер...

Действительно, комиссия, обследовавшая в октябре 1920 года работу подотдела искусств, пришла к выводу о полном развале работы. «Беллетриста Слезкина выгнали к черту», затем был изгнан и Булгаков, как бывший белогвардеец¹²³. Так закончились литературные вечера во Владикавказе в 1920 году. Так жизнь загнала Булгакова за письменный стол, и появились этой зимой «Глиняные женихи», «Парижские коммунары» и «Сыновья муллы». О последней пьесе он скажет, что писали ее втроем: «Я, помощник поверенного и голодуха»¹²⁴.

Рассказывая об этом периоде, Татьяна Николаевна охарактеризовала его более определенно: «Потом вечера запретили, подотдел разогнали, Слезкин уехал, артисты разъехались, театр стал пустой».

VIII глава — о бедственном положении героя и Слезкина, у которого, вдобавок ко всему, во Владикавказе родился сын. Вторично здесь звучит тема эмиграции.

* * *

Т.К. Делать там стало уже нечего. Мы отрубали от моей золотой цепи куски, продавали их и ели. У Слезкина жена, Жданович, играла в «Горе от ума» Лизу, а на следующий день ребенка родила, Юру. Потом они куда-то уехали. Ну, и Булгаков стал думать, чтобы уехать. Он хотел за границу уехать, по правде сказать. Скажу прямо. Он так мечтал.

* * *

Действительно, в главе IX Булгаков прекрасно дал почувствовать состояние растерянности и смятения, охватившее часть литераторов. Великолепно, одним мастерским очерком показано появление Осипа Мандельштама.

«Вошел в пасмурный день и голову держал высоко, как принц. Убил лаконичностью:

— Из Крыма. Скверно. Рукописи у вас покупают?

— ...но денег не пла... — начал было я и не успел окончить, как он уехал. Неизвестно куда...»¹²⁵

Факт встречи Булгакова и Мандельштама на Кавказе подтверждает Надежда Мандельштам, сообщившая М. Чудаковой, что беседовали они об эмиграции и что Мандельштам отсоветовал Булгакову эмигрировать¹²⁶. В разговоре с Е. Проффер Надежда Мандельштам сказала, что Булгаков советовался, принять ли участие в конкурсе на написание романа¹²⁷. Странно, что в первом случае Н. Мандельштам рассказывала об эмиграции и не сказала о конкурсе, а во втором случае наоборот. Странно и то, что об этих деталях она вспомнила лишь спустя десятилетия. Т.Н. Кисельгоф сомневается, что Булгаков встречался с Мандельштамом на Кавказе.

Несомненно то, что Владикавказ принял в это неспокойное время многих известных деятелей литературы и искусства.

«Вчера ехал Рюрик Ивнев. Из Тифлиса в Москву.

— В Москве лучше. <...>

Другой поэт. Из Москвы в Тифлис.

— В Тифлисе лучше. <...>

Беллетрист Пильняк. В Ростов, с мучным поездом, в женской кофточке.

— В Ростове лучше?

— Нет, я отдохнуть!!!»¹²⁸

Как вспоминает Т.Н. Кисельгоф, тогда во Владикавказе шли изумительные концерты, расцвели драма и опера.

* * *

Т.К. Все по Военно-Грузинской дороге ехали через Владикавказ. Поль был, который потом в Театре сатиры, Любченко — баритон, Блохин — скрипач, Башкина — актриса. Этих я помню. По-моему, Рахманинов даже был.

* * *

XI и XII главы (последняя состоит всего из двух слов: «Я голодаю...») показывают нам героя, доведенного до крайности — оборванного, голодного, раздавленного. В действительности жизнь Булгаковых складывалась хоть и трудно, но не настолько. У них были кое-какие вещи, но «золотой запас» Татьяны Николаевны подходил к концу. Намерение эмигрировать сформировалось у Булгакова уже вполне определенно. Это явствует из его писем 1921 года, и из «Записок на манжетах», и из воспоминаний Т.Н. Кисельгоф.

* * *

Т.К. Оставаться больше было нельзя. Владикавказ же маленький городишко, там каждый каждого знает. Про Булгакова говорили: «Вон, белый идет!» Я раз около театра стою, денщик наш бывший подходит:

— Здравствуйте, барыня!

— Ты что, с ума сошел? Какая я тебе барыня?

— А кто ж вы теперь будете? Муж-то ваш — доктор?

— Доктор.

— Не помер тогда?

— Жив. Вот в театре для вас выступает. А вы в цирк норовите идти. Не называй меня барыней больше.

— Как же вас называть теперь?

— Татьяна Николаевна.

В общем, если б мы там еще оставались, нас бы уже не было. Ни меня, ни его. Нас бы расстреляли. Там же целое белогвардейское гнездо было: сын генерала Гаврилова, Дмитрий, предлагал в их подполье работать, но я отказалась. Потом хотел завербовать медсестру из детского дома, который в их особняке был, а она его выдала. Тут и начальника милиции арестовали, где я раньше работала. Он тоже контрреволюционером оказался. Ну, и надо было сматываться.

* * *

«Дорогая Надя, сегодня я уезжаю в Тифлис — Батум. Тася пока остается во Владикавказе. Выезжаю спешно, пишу коротко. <...>

В случае появления в Москве Таси не откажи в родственном приеме и совете на первое время по устройству ее дел.

Константину привет. В случае отсутствия известий от меня больше полугода, начиная с момента получения тобой этого письма, брось рукописи в печку... Сколько времени проезжу, не знаю.

Целую тебя, дорогая Надя.
Михаил»¹²⁹.

Татьяна Николаевна отмечает, что спешки никакой не было. Булгаков проявил обычную для него предприимчивость, обзавелся бумажками, что едет по служебным делам (за гардеробом для театра), и спокойно уехал. Действительно, текст письма и дальнейшие события говорят о том, что Булгаков несколько «увлекся ролью», да и вообще, он любил немного порисоваться.

XIII глава «Записок...» называется «Бежать, бежать!». Она интересна тем, что показывает «творческий процесс» героя, пишущего пьесу в семь дней, и его собственную беспощадную оценку этого «произведения». Очень остроумно эта сценка повторяется в «Богеме»: «Мы ее написали в 7½ дней, потратив, таким образом, на полтора дня больше, чем на сотворение мира. Несмотря на это, она вышла еще хуже, чем мир». У героя был соавтор, называемый в «Записках...» «помощник присяжного поверенного», а в «Богеме» — Гензулаев. Относительно процесса и сроков Татьяна Николаевна ничего сказать не смогла, но рассказала, что какую-то пьесу Булгаков ходил писать к соседям Пейзулаевым. За нее потом хорошо заплатили, однако значительную часть денег пришлось потратить на банкет.

Как вариант XIII главы либо как часть «Записок...» принято рассматривать рассказ Булгакова «Богема». Действительно, герои, фабула и биографическая основа общие, но в то же время есть гораздо более существенные различия. В «Богеме» звучит иная тема, другие мотивы, нет и намека на центральное в XIII главе: «Бежать!». Отличается и стиль, композиционно «Богема» оформлена в самостоятельный рассказ. Произведения разделяет не только значительный временной интервал (два с половиной года), они относятся к разным периодам творческой биографии Булгакова. Если «Записки...» были первым робким шагом в литературе, то «Богема» опубликована зрелым журналистом и писателем, автором «Белой гвардии».

Рассматривая произведения Булгакова как источник биографии и выяснив причины отъезда писателя из Владикавказа, попытаемся понять его намерения. Простое неприятие советской власти нисколько не объясняет ни его решений, ни дальнейшего поведения.

* * *

Т.К. В Тифлисе Михаил устроился в гостинице и вызвал меня телеграммой. Я приехала по Военно-Грузинской дороге на попутной машине — было такое специальное место, где людей брали, а в Тифлисе было место, куда приезжали. И вот, Михаил меня встретил. Хорошая такая гостиница¹³⁰, и главное — клопов нету. Он все хотел где-то устроиться, но никак не мог. НЭП был, там все с деньгами, а у нас пусто. Ну никакой возможности не было заработать, хоть ты тресни! Он говорил: «Если устроюсь — останусь. Нет — уеду». Месяц примерно мы там пробыли. Он бегал с высунутым языком. Вещи все продали, цепочку уже съели, и он решил, что поедем в Батум. Продали обручальные кольца и поехали. В Батуме мы сняли комнату где-то в центре, но денег уже почти не было. Он там тоже все пытался что-то написать, что-то куда-то пристроить, но ничего не выходило. Тогда Михаил говорит: «Я поеду за границу. Но ты не беспокойся, где бы я ни был, я тебя выпишу, вызову». Я-то понимала, что это мы уже навсегда расстаемся. Ходили на пристань, в порт он ходил, все искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или еще как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было. А еще он очень боялся, что его выдадут. Очень боялся.

* * *

Да, больше всего Булгаков жаждал литературной деятельности. В его письмах мы читаем:

«Эх, если бы было где печатать!»¹³¹

«...Где же сборник? Где имя? Где утраченные годы?»¹³²

«...Срочно сообщите, есть ли в Москве частные издательства, и их адреса»¹³³.

Печататься было негде, другой работы он не хотел, средств больше не было. Вот таким образом Булгаков шаг за шагом отступал к берегу Черного моря.

«Уеду из Владикавказа весной или летом. Куда? Маловероятно, но возможно, что летом буду проездом в Москве. Стремлюсь далеко».

«Весной я должен ехать или в Москву (может быть, очень скоро), или на Черное море, или еще куда-нибудь».

«На случай, если я уеду далеко надолго, прошу тебя о следующем...»

«Посылаю кой-какие вырезки и программы. Может, пригодятся при заявлении. Если я уеду и не увидимся, — на память обо мне».

«В случае появления в Москве Таси не откажи в родственном приеме и совете на первое время по устройству ее дел. Константину привет. В случае отсутствия известий от меня больше полугода, начиная с момента получения тобой этого письма, брось рукописи в печку... Сколько времени проезжу, не знаю»^{134 135}

Намерение уехать звучит в КАЖДОМ его письме, это неоднократно повторяется в «Записках на манжетах», об этом он постоянно твердит Татьяне Николаевне. Более того — он уже на батумской пристани. Пусть это звучит парадоксально, но я думаю, что никуда он и не собирался уезжать. Не первый год слежу я за каждым его шагом, много раз проделывал с ним путь к черноморскому побережью, вчитывался в строки его писем и произведений, вслушивался в магнитозаписи рассказов Татьяны Николаевны... Булгаков был энергичен, находчив, предприимчив, расчетлив и осторожен. Россию покидали тысячи человек, и сделать это тогда было не так уж трудно. Не похоже, чтоб он этого хотел.

Думаю, Булгаков действовал как человек, которого непреодолимо тянет к краю обрыва, чтоб заглянуть, чтоб перевернулось что-то внутри, чтоб ощутить и понять что-то новое. Но прыгнуть? Нет. «Есть же такая сила, что заставляет иногда глянуть вниз с обрыва в горах... Тянет к холодку... к обрыву...» («Белая гвардия»)¹³⁶.

В комментариях к цитировавшимся письмам Булгакова Е.А. Земская указывает на произношение фамилии Лаппа. На таком произношении она настаивала и в разговоре с племянником Татьяны Николаевны В.Л. Юхтом. Думаю, здесь будет уместно разъяснение самой Татьяны Николаевны: «Он говорил ей, что и моя и Сонина фамилия Лаппа, но она ответила, что в их доме всегда говорили Лаппа. Не знаю, кто это "в их доме". Надя вообще меня никогда по фамилии не называла».

* * *

Т.К. В общем, он говорит: «Нечего тут сидеть, поезжай в Москву». Поделили мы последние деньги, и он посадил меня на пароход в Одессу. Я была уверена, что он уедет, и думала, что это мы уже навсегда прощаемся. В Феодосии пароход стоял три или четыре часа, и я пошла по адресу искать Карумов. Так мне сказали, что они куда-то уехали, куда — неизвестно. В Одессе я никак не могла сесть на поезд в Киев. Недели две на вокзал ходила. Платье там продала. А потом мужчина какой-то просто взял меня за талию и посадил в окно, а вещи все остались, он только ручкой мне помахал. Приехала в Киев к Варваре Михайловне. «Вот, говорю, все вещи у меня украли». Еще в Киеве мои вещи оставались, но, наверное, Верка их турнула. Варвара Михайловна сказала: «Тася, я ничего не знаю». Дала мне одну подушку, «больше ничего дать не могу». И вот, как раз в Москву ехал Николай Гладыревский, он там на медицинском учился, и мы поехали вместе. К дядьке идти мне не хотелось, и Михаил говорил: «Ты к нему не ходи». Николай устроил меня в своем общежитии на Малой Пироговской. Техничка одна мне комнату уступила. И вот я жила там, ходила пешком на Пречистенку, брала вещи, которые мы там оставляли по дороге из Вязьмы, и таскала их на Смоленский рынок. Потом получаю письмо от Михаила. Он спрашивает, как в Москве насчет жизни, чтоб я у Николая Михайловича спросила. А дядька мрачный такой был, говорит: «Пускай лучше там сидит. Сейчас здесь как-то нехорошо». Я ему так и написала. Костю в Москве встретила. Он страшно возмущался: «Как это Михаил тебя отпустил? Поезжай обратно в Батум».

Л.П. Вы говорили, что Николай Михайлович — это Филипп Филиппович из «Собачьего сердца»...

Т.К. Знаете, я как начала читать — сразу догадалась, что это он. Такой же сердитый, напевал всегда что-то, ноздри раздувались, усы такие же пышные были. Вообще, он симпатичный был. (Добавлю, что и жил он там же, где Филипп Филиппович, в Обуховом, ныне Чистом переулке, напротив Пречистенской пожарной части, в большой отдельной квартире бельэтажа, был врачом-гинекологом, имел там свой кабинет, занимался частной практикой и пользовался не меньшей известностью. — Л.П.) Он тогда на Михаила очень обиделся за это. Собака у него была одно время, доберман-пинчер.

Л.П. А как выглядела его квартира?

Т.К. Ну, как в квартиру входишь, конечно, передняя, и сразу дверь направо, где комната его брата Михаила Михайловича была. А напротив...

Л.П. Нет, давайте лучше по одной стороне сначала.

Т.К. Дальше столовая была и кабинет Николая Михайловича. И тут прямо еще комнатка была, где вещи лежали. Надя в ней одно время жила. Вот. А по другой стороне — сначала кухня, потом спальня, и последняя смотровая была.

Л.П. Интересно, смотровая как выглядела?

Т.К. Ну, белая такая, кушетка там, кресло специальное, шкафчики, столик... обычно выглядела. (Если по тексту «Собачьего сердца» составить план квартиры Филиппа Филипповича, то окажется, что расположение столовой, смотровой, кабинета и кухни совпадает, только к смотровой «пристроена» операционная, а перед кабинетом приемная. — Л.П.)

Л.П. А вот Зина в «Собачьем сердце» и кухарка там еще жили...

Т.К. Акушерка была у него, только она не жила там, а приходила. А еще была горничная. Обед готовила, убирала, дверь открывала...

См. схемы 5 и 6.

* * *

Вот так в головокружительной фантастике Булгакова оказываются вполне реальными и время, и место действия, обстановка и герои. Вплоть до собаки. Да не так уж фантастичны и сами события:

«В 1924 г. вышел 2-й сборник со статьей "Омоложение", почти все журналы стали печатать популярные статьи на эти темы, где рассказывали уже не только об опытах венского профессора Штейнаха, о которых известно было с 1921 г., но и об отечественных, причем автор одной из статей сообщал, что "оперировать стали даже маленькие небогатые города. Метод Штейнаха проверяется, помимо столиц, в Харькове и Твери, в Батуме и Вологде, в Иркутске и Кременчуге, в далеком Ташкенте и в маленькой Вотской области. Даже скромные участковые врачи умножают ее клиническую проверку <...>"». В Москве, кстати сказать, опыты производились и в хирургической клинике проф. Мартынова — там, где работал друг Булгакова Н.Л. Гладыревский, где самому Булгакову позже, летом 1925 г., делали операцию по поводу аппендицита¹³⁷. Туда же ведут следы и ассистента Филиппа Филипповича, доктора Борменталя: по данным 1931 года, ассистентом Мартынова числится Н.Л. Блументаль¹³⁸. К тому же комплексу, что и клиника, относилось общежитие № 3 по Малой Пироговской, 18, где жила в 1921 году Татьяна Николаевна.

Из ее письма от 18 сентября 1921 года в Киев Н. Земской:

«Я все еще живу в общежитии у Коли. Я послала Мише телеграмму, что хочу возвращаться, не знаю, что он ответит. Костя меня все время пилит, чтоб я уезжала»¹³⁹.

Но Булгакова в Батуми уже не было...

10. Москва

На десятый день записей воспоминаний Татьяны Николаевны наступило 15 мая 1981 года — исполнилось 90 лет со дня рождения Михаила Афанасьевича Булгакова. На листочке отрывного календаря у телевизора мужской портрет и две строчки: исполнилось 90 лет со дня рождения какого-то австрийского деятеля рабочего движения. Мы накрыли стол, выпили за то, чтоб в следующих календарях портрет и надпись были иными, поужинали и продолжили работу.

* * *

Покинув Батум, Михаил Афанасьевич провел несколько дней в Киеве у матери и в конце сентября 1921 года приехал в Москву. Вскоре они с женой поселились на Большой Садовой ул., д. 10, кв. 50. Однако прежде, чем рассказать о том, как это произошло, — небольшая справка: по указанному адресу раньше было общежитие Высших женских курсов, где училась сестра Булгакова Надежда. Заведовала общежитием Мария Даниловна Земская, жена профессора Военно-воздушной академии им. Жуковского Бориса Михайловича Земского. За его брата Андрея вышла замуж Н.А. Булгакова. После ликвидации общежития в одной из его комнат оказался прописанным А.М. Земский, и некоторое время они с Надеждой Афанасьевной жили там.

А теперь приведу рассказ находившейся в это время в Киеве Н.А. Земской:

«Приехав в Москву в сентябре 1921 года, без денег, без вещей и без крова, Михаил Афан. одно время жил в Тихомировском студенческом общежитии, куда его на время устроил студент-медик, друг семьи Булгаковых, Николай Леонидович Гладыревский. Но оставаться там долго было нельзя, и Мих. Афан. переселился в комнату к А.М. Земскому (Б. Садовая, 10, кв. 50. — Л.П.), где А.М. его прописал. Некоторое время они прожили вместе, затем Анд. Мих. уехал к жене в Киев, оставив комнату за собой. Мих. Аф. вынес много атак и неприятных разговоров с членами правления, пытавшимися выписать А.М. и выселить Мих. Аф. В конце концов "отцепились". Земских выписали, а Михаил Афанасьевич остался на правах постоянного жильца. С ним жила и была прописана и его жена Татьяна Николаевна»¹⁴⁰.

* * *

Т.К. Хм! Неправильно. Андрей Михайлович не прописывал Михаила, и вместе они не жили. Когда я жила в медицинском общежитии, то встретила в Москве Михаила. Я очень удивилась, потому что думала, мы уже не увидимся. Я была больше чем уверена, что он уедет. Не помню вот точно, где мы встретились... То ли с рынка я пришла, застала его у Гладыревского... то ли у Земских. Но, вот знаете, ничего у меня не было — ни радости никакой, ничего. Все уже как-то... перегорело. Ночь или две мы переночевали в этом общежитии и сразу поселились на Большой Садовой. Надя ему эту комнату уступила. А Андрей перешел жить к брату в «Золотую рыбку», а потом уехал к Наде в Киев. Вместе мы ни одного часа не жили.

Л.П. Что это за «Золотая рыбка»?

Т.К. Это детский сад так назывался. После ликвидации общежития женских курсов Мария Даниловна, жена Бориса Земского, стала заведовать детским садом «Золотая рыбка» в Воротниковском переулке, и квартира у них там была (Воротниковский пер., д. 1, кв. 2. — Л.П.). Они жили с сыном Вовкой и сестрой Катей. Она, между прочим, горбатенькая была. А жилищное товарищество на Большой Садовой в доме 10 хотело Андрея выписать и нас выселить. Им просто денег нужно было, а денег у нас не было. И вот только несколько месяцев прошло, Михаил стал работать в газете, где заведовала Крупская, и она дала Михаилу бумажку, чтоб его прописали. Вот так мы там оказались.

Л.П. А как выглядела квартира, какая была комната, как расположена?

Т.К. Эта квартира не такая, как остальные, была. Это бывшее общежитие, и была коридорная система: комнаты направо и налево. По-моему, комнат семь было и кухня. Ванной, конечно, никакой не было, и черного хода тоже. (Сейчас квартира перепланирована: часть ее с комнатой Булгаковых отошла в соседний подъезд в кв. 41. См. рис. 7. — Л.П.) Хорошая у нас комната была, светлая, два окна. От входа четвертая, предпоследняя, потому что в первой коммунист один жил, потом милиционер с женой, потом Дуся рядом с нами, у нее одно окно было, а потом уже мы, и после нас еще одна комната была. В основном, в квартире рабочие жили. А на той стороне коридора, напротив, жила такая Горячева Аннушка. У нее был сын, и она все время его била, а он орал. И вообще, там невообразимо что творилось. Купят самогону, напьются, обязательно начинают драться, женщины орут: «Спасите! Помогите!» Булгаков, конечно, выскакивает, бежит вызывать милицию. А милиция приходит — они закрываются на ключ и сидят тихо. Его даже оштрафовать хотели.

Л.П. Так вы говорите, Аннушка ее звали?

Т.К. Да, Горячева Аннушка.

Л.П. А как она выглядела, чем занималась?

Т.К. Ей лет шестьдесят было. Скандальная такая баба. Чем занималась — не знаю. Полы ходила мыть, ее нанимали... вот так, в общем.

* * *

«В 10 часов вечера под светлое воскресенье утих наш проклятый коридор. В блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что исполнилось мое желание и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла. Решил я это потому, что из комнаты Павловны не доносились крики истязаемого ею сына...» (М. Булгаков. «Самогонное озеро»)¹⁴¹.

«На лампочке над столом абажур сделан из газеты, и кошка ходит, а из кухни доносится ругань Аннушки» (М. Булгаков. «Театральный роман»)¹⁴².

«На шестой день пытка стала нестерпимой. Бич дома, Пыляева Аннушка, простоволосая, кричала в пролет удаляющемуся Нилушкину Егору:

— Сволочи! Заксирели за нашими спинами! Только и знают — самогон лакать» (М. Булгаков. «Дом № 13 — Эльпитрабкоммуна»)¹⁴³.

«Это была та самая Аннушка, что в среду разлила, на горе Берлиоза, подсолнечное масло у вертушки. Никто не знал, да, наверное, и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта женщина и на какие средства она существовала. <...> Кроме того и более всего было известно, что, где бы ни находилась или ни появлялась она, — тотчас же в этом месте начинался скандал, и кроме того, что она носила прозвище "Чума"» (М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»)¹⁴⁴.

«Вслед за вступительной петушиной фанфарой начался непрерывный вопль петуха. Затем завыл мужской голос. Но как! Это был непрерывный басовый вой в до-диезной душевной боли и отчаяньи, предсмертный тяжкий вой. Захлопали все двери, загремели шаги. Твена я бросил и кинулся в коридор. В коридоре под лампочкой в тесном кольце изумленных жителей знаменитого коридора стоял неизвестный мне гражданин. Ноги его были растопырены как ножницы, он покачивался и, не закрывая рта, испускал этот самый исступленный вой, испугавший меня. В коридоре я расслышал, что нечленораздельная длинная нота (фермато) сменилась речитативом:

— Так-то, — хрипло давился и завывал неизвестный гражданин, обливаясь крупными слезами, — Христос воскресе!»

«— Сделай что хочешь, но мы должны уехать отсюда».

«— Что я могу сделать? Пока я не допишу романа, мы не можем ни на что надеяться. Терпи» (М. Булгаков. «Самогонное озеро»)¹⁴⁵.

Таковы впечатления Булгакова от его первого московского жилища.

* * *

Л.П. И как вы устроились в 50-й квартире?

Т.К. Там кое-какая мебель уже была, и посуда какая-то была. У нас ничего не было. Только одна керосинка... нет, и керосинки не было. Ничего не было. А там, значит, диван был, зеркало большое, письменный стол, походная кровать складная, два шкафчика было... один потом Мария Даниловна забрала и походную кровать тоже. Кресло какое-то дырявое было. Потом, как-то я иду по улице, вдруг: «Тасечка! Здравствуйте!» — жена казначея из Саратова. Она уже в Москве жила, и у них наш стол оказался и полное собрание Данилевского. И вот, мы с Михаилом тащили это через всю Москву. Старинный очень стол, еще у моей прабабушки был. Вот он, под телевизором сейчас стоит. Еще, заплатили Михаилу за что-то, он будуарную мебель купил. Она, правда, не подходила к нашей комнате, потому что у нас высокий потолок был, а мебель такая миниатюрная. Но комнату украшала хорошо.

Л.П. А как вообще было со средствами, с питанием?

Т.К. Продавать было больше нечего. Серебро, цепочку, кольца — все съели. Сначала он куда-то на работу ходил, потом это кончилось. Я хотела устроиться подавальщицей, но меня без профсоюзного билета никуда не брали. Только на стройку можно было. А восстанавливать билет в театральный профсоюз я не пошла. Стыдно было — я была вся оборванная, в буквальном смысле этого слова.

* * *

С 1 октября по 1 декабря М. Булгаков работал секретарем Литературного отдела Наркомпроса.

Из письма к матери в Киев 19 ноября 1921 г.:

«...Идет бешеная борьба за существование и приспособление к новым условиям жизни. Въехав 1½ месяца тому назад в Москву в чем был, я, как мне кажется, добился максимума того, что можно добиться за такой срок. Место я имею. Правда, это далеко не самое главное. Нужно уметь получать и деньги. И второго я, представьте, добился. <...> ...В этом месяце мы с Таськой уже кой-как едим. Запаслись картошкой, она починила туфли, начинаем покупать дрова и т. п. Работать приходится не просто, а с остервенением. С утра до вечера, и так каждый без перерыва день. Идет полное сворачивание <...> учреждений и сокращение штатов. Мое учреждение тоже попадает под него и, по-видимому, доживает последние дни. <...> Таська ищет места продавщицы, что очень трудно, п. ч. вся Москва еще голая, разутая и торгует эфемерно <...>. Бедной Таське приходится изощряться изо всех сил, чтоб молотить рожь на обухе и готовить из всякой ерунды обеды. Но она молодец! Одним словом, бьемся оба, как рыбы об лед. <...> В Москве есть все: обувь, материи, мясо, икра, консервы, деликатесы — все! Открываются кафе, растут как грибы. И всюду сотни, сотни! Сотни!! Гудит спекулянтская волна. Я мечтаю только об одном: пережить зиму, не сорваться на декабре, который будет, надо полагать, самым трудным месяцем. Таськина помощь для меня не поддается учету: при огромных расстояниях, которые мне приходится ежедневно пробегать (буквально) по Москве, она спасает мне массу энергии и сил, кормя меня и оставляя мне лишь то, что уж сама не может сделать: колку дров по вечерам и таскание картошки по утрам. Оба мы носимся по Москве в своих пальтишках. Я поэтому хожу как-то одним боком вперед (продувает почему-то левую сторону). Мечтаю добыть Татьяне теплую обувь. У нее ни черта нет, кроме туфель. Но авось! Лишь бы комната и здоровье! <...> Не буду писать, п. ч. вы не поверите, насколько мы с Таськой стали хозяйственны. Бережем каждое полено дров. Такова школа жизни. По ночам урывками пишу "Записки земск. вр.". Может выйти солидная вещь. Обрабатываю "Недуг". Но времени, времени нет! Вот что больно для меня!»¹⁴⁶

После краха ЛИТО М. Булгаков работает в частной газете «Торгово-промышленный вестник» заведующим хроникой.

Из письма сестре Надежде в Киев 13 января 1922 года:

«...Меня постиг удар, значение которого ты оценишь сразу и о котором я тебе пишу конфиденциально, Редактор сообщил мне, что под тяжестью внешних условий "Вестн." горит. Редактор говорит, что шансы еще есть, но я твердо знаю, что он не переживет 7-го №. Финита! <...> Одним словом, раздавлен».

Из дневника М. Булгакова:

25 января 1922 г. «[Я] до сих пор без места. Питаемся [с] женой плохо. От этого и писать [не] хочется. [26] Вошел в бродячий коллектив актеров; буду играть на окраинах. Плата 125 р. за спектакль. Убийственно мало. Конечно, из-за этих спектаклей писать будет некогда. Заколдованный круг».

9 февраля 1922 года. «Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем. <...> Обегал всю Москву — нет места. Валенки рассыпались»¹⁴⁷.

* * *

Т.К. Да, я помню. Но он не выступал в этой бродячей труппе. Мы как раз получили телеграмму о смерти Варвары Михайловны, и он должен был вечером идти. Поехал и вернулся. Что-то там такое не состоялось. Конечно, в Москве было очень плохо. Нужда была страшная, последнее время ни черта не жрали. Бывало, я по три дня ничего не ела. Если удавалось продать что-то из вещей, куплю картошки, хлеба. Поедим.

* * *

«...А вот глаза. Нехорошие. Опять с блеском. Совет: берегитесь этого блеска. Как только появится, сейчас же берите взаймы деньги у буржуа (без отдачи), покупайте провизию и ешьте».

«В понедельник я ел картошку с постным маслом и четверть фунта хлеба. Выпил два стакана чая с сахарином. Во вторник ничего не ел, выпил пять стаканов чая. В среду достал два фунта хлеба взаймы у слесаря. Чай пил, но сахарин кончился» (М. Булгаков. «Записки на манжетах»)¹⁴⁸.

* * *

И в этот период Булгаков пишет «Записки на манжетах», «Записки земского врача», фельетоны «Муза мести», «Евгений Онегин», работает над романом «Недуг» и пьесой о Николае II и Распутине, публикует в «Накануне» «Москва торгует», в «Новой вечерней газете» — «Чашу жизни», в «Рупоре» — «Необыкновенные приключения доктора» и в «Красном журнале для всех» — «Дом № 13 — Эльпитрабкоммуна».

В телевизионном фильме о М. Булгакове (1978 г.) машинистка И.С. Раабен рассказала, как осенью 1921 года пришел к ней на Тверскую улицу очень плохо одетый мужчина и спросил, не сможет ли она напечатать пока без денег, что заплатит он ей после публикации. Это был Булгаков. Она согласилась и два года (?!) печатала ему бесплатно. Он говорил ей, что живет по подъездам, а добираясь до Москвы, прошел двести верст пешком по шпалам. Приходил он каждый вечер, и они работали по два-три часа.

* * *

Т.К. Нет, конечно. По вечерам он так часто не отсутствовал. Я была ревнивая. Это они зря ее выпустили. Зачем это — «жил по подъездам», когда у него прекрасная комната была... «Двести верст по шпалам...» Он ей просто мозги запудривал. Он любил прибедняться. Но печатать он ходил, скрывал от меня только. У него вообще баб было до черта.

Л.П. Об этом времени есть воспоминания Миндлина¹⁴⁹. Он пишет, Булгакову поручили руководить вновь созданной редакцией, и он любому приходящему литератору выдавал стакан чая с настоящим сахаром и французскую булку.

Т.К. Да что вы! Такого не было! Да если б в такое время... Ничего этого не было. Или, может быть, я забыла?

* * *

Но наступил перелом.

Из дневника М. Булгакова:

15 февраля 1922 г. «Должность моя в военно-редакционном совете сведется к побе[гушкам, но и то спасибо]».

16 февраля 1922 г. «Вот и не верь приметам! Встретил похороны и... 1) есть ка[кая-то надежда] в газете "Ра[бочий]"»¹⁵⁰.

* * *

Т.К. Потом он все-таки устроился. Борис Земский взял его к себе. Это какое-то учебное заведение было, связано с авиацией (Научно-технический комитет Военно-воздушной академии им. Жуковского. — Л.П.). В Петровском парке оно находилось.

Я еще помню — несла оттуда судочек с маслом. И еще он стал в газете работать... «Рабочая газета», это где Крупская была. Вот тогда она и дала ему бумажку, чтоб прописали. Хоть какая-то польза от этой газеты была.

Л.П. А вот он сестре Надежде пишет... 18 апреля 1922 года: «Временно конферансье в маленьком театре»¹⁵¹.

Т.К. Нет. Там он не работал.

Л.П. Это не бродячая труппа...

Т.К. Да, я понимаю. Труппа — это когда мы телеграмму получили. А это — конферансье. Но он не выступал. Может, ему предложили, а потом не получилось... Он не был конферансье. Это я хорошо знаю. Потом здесь тоже все закрылось, и он стал работать в «Накануне» и в «Гудке», печатать его начали.

Л.П. Ну, как вы развлекались, я спрашивать не буду, конечно, но, может быть, у вас кто-нибудь бывал, вы у кого-нибудь бывали?

Т.К. Знакомых у него полно было. С кем только он не знакомился! Ходили мы очень часто к Земским в «Золотую рыбку». Новый год у них встречали, 1922-й. Приходим домой — потоп. Оттепель сильная была, и над нами протекла крыша. А у соседки целый пласт штукатурки обвалился. Хорошо, ее не убило. У Бориса Земского друзья были Крешковы и Лямины...

Л.П. Николай Николаевич?

Т.К. Нет, другие Лямины. Они вместе в университете учились и теперь работали в этой академии. Иван Павлович Крешков, Лямин Иван Иванович и Борис Земский. И жили Крешковы и Лямины вместе, в одной квартире, на Малой Бронной, дом 32, квартира 24, на пятом этаже. (Их подъезд расположен как раз напротив скамейки на Патриарших прудах, где «Воланд, Берлиоз и Бездомный вели беседу». — Л.П.)

Л.П. Что это были за семьи?

Т.К. Крешковы раньше имели дом во Владикавказе, и Иван Павлович приехал в Москву учиться. Познакомился с Верой Федоровной, она тоже в Москве училась на женских курсах. Ее отец священник из Чернигова. Они поженились. Кстати, у Земских отец тоже был священником в Тифлисе. Вера работала с Марией Земской в «Золотой рыбке», и мы познакомились.

Л.П. А Лямины?

Т.К. Не знаю, ничего не могу сказать. Только вот «Спиритический сеанс» Булгаков написал¹⁵², это у них в квартире было, в 24-й.

Л.П. А чья идея?

Т.К. Мишкина, конечно! «Давай — соберемся, столик покрутим». Там мы с ним были, Крешковы были — Иван Павлович и Вера, может быть, Лямины были. Он их надул, конечно. «Я, — говорит, — буду тебя толкать ногой, а ты делай, как я говорю». Какие-то звуки я там должна была издавать. Но так, все хорошо получилось, весело было. Я почему-то раньше пришла, а потом Михаил приходит. А домработница Крешковых говорит Вере: «Иди, там к тебе мужик пришел». А Иван Павлович услышал, говорит: «Что это такое?» Вообще, он ревновал Верку к Булгакову, потому что Михаил немного за ней ухаживал. «Давай возьмем бутылку вина, купим пирожных, позови Веру, посидим, потом я ее провожу». — «Хорошо», — говорю. И когда Михаил напечатал «Спиритический сеанс», все это описал там, так Иван Павлович чуть не избил его. Его удержали, сказали: «Ты что, не понимаешь, это же шутка!» Вообще, Булгакова многие не любили.

Л.П. Еще знакомые у вас были?

Т.К. Моисеенко мы там встретили, с которыми во Владикавказе познакомились. Они к нам приходили, и мы у них были.

Л.П. Это в Большом Гнездниковском переулке? Где Булгаков с Еленой Сергеевной познакомился?

Т.К. Нет, у них небольшая чудесная квартирка была, но не в Гнездниковском. Они еще затеяли вместе с Булгаковым какую-то спекуляцию: пудру покупали, потом продавали, но что-то у них не вышло. Прогорели, в общем. Они очень любили Булгакова. Это вот, когда время такое трудное было. А в 1923 году мы уже с ними не встречались. То ли они уехали, то ли их арестовали, только исчезли как-то. Потом с Кисельгофом Михаил познакомился...

Л.П. С каким Кисельгофом?

Т. К. С Давидом Александровичем, моим последним мужем.

Л.П. Как? Еще тогда?

Т.К. Да. Он работал юристом, но очень любил литературу, интересовался, писателей разных к себе приглашал... У него квартира была в Скатертном переулке. И Булгакова пригласил. У него Михаил с Коморским познакомился...

Л.П. Владимиром Евгеньевичем?

Т.К. Да. Он адвокат был. Тоже хорошо знал литературу. За его женой, Зиной, Булгаков тоже ухаживал. Как-то он позвонил Зине, назначил ей свидание на Патриаршем, потом приходят вместе, он говорит: «Вот, шел, случайно Зину встретил...» Это мне Коморский рассказал. Они жили в Малом Козихинском переулке, дом 12, квартира 12. Это около Патриаршего пруда: Квартира у них прекрасная была. Три комнаты.

* * *

«Не угодно ли, например. Ведь Зина чудно устроилась. Каким-то образом в гуще Москвы не квартирка, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефончик, муж. Манюшка готовит котлеты на газовой плите, а у Манюшки еще отдельная комнатка. <...> Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе. Женился бы, как Бог свят, и женился бы за телефончик и за винты газовой плиты, и никакими силами меня не выдрали бы из квартиры. Зина, ты орел, а не женщина!» (М. Булгаков. «Москва 20-х годов»)¹⁵³.

* * *

Т.К. Михаил, между прочим, таскал книги. У Коморского спер несколько. Я говорю: — Зачем зажилил?

— Я договорился.

— Я спрошу.

— Только попробуй!

И в букинистических покупал ходил. С Коморским мы часто встречались, дружили. Они к нам (к Т.Н. и Д.А. Кисельгофу. — Л.П.) в Туапсе много лет ездили. Потом Зина заболела раком, за ней ухаживала ее сестра Шура. Когда Зина умерла, Володя Коморский женился на этой Шуре, и они продолжали к нам ездить. В 1979 году и Шура умерла, а с Коморским мы и сейчас переписываемся¹⁵⁴. Когда из-за границы Алексей Толстой вернулся, то Булгаков с ним познакомился и устроил ужин. У нас было мало места, и Михаил договорился с Коморским, чтоб в их квартире это устроить. Женщин не приглашали. Ни к Кисельгофу, ни теперь. Но Зина заболела и лежала в постели, и они решили меня позвать, потому что нужна была какая-то хозяйка, угощать этих писателей. Народу пришло много, но я не помню кто. Катаев, кажется, был. Слезкин... он, между прочим, напротив Коморского жил, в Козихинском. Может быть, еще Пильняк был, Зозуля... Не помню. Алексею Толстому все прямо в рот смотрели...

Л.П. А что он рассказывал?

Т.К. Это я не помню. Мне надо было гостей угощать. С каждым надо выпить, и я так наклюкалась, что не могла по лестнице подняться. Михаил меня взвалил на плечи и отнес на пятый этаж, домой.

* * *

В «Театральном романе» этот вечер описан. Я зачитал этот отрывок Татьяне Николаевне, и она отметила, что очень похоже, только масштабы на самом деле были меньше. По списку прототипов «Театрального романа»¹⁵⁵ там были Алексей Толстой, Пильняк, Слезкин, Лежнев, Булгаков и др.

* * *

Л.П. Это в каком году было?

Т.К. Это, по-моему, в 1923-м. Да, потому что мы 1923-й год у Коморских встречали. Михаил, правда, хотел без меня туда пойти, а Зина ему говорит: «У тебя жена есть?» Он говорит: «И даже очень есть», так он сказал, ха-ха-ха! «Вот и приходи с женой, а один больше не приходи». Вот там я с Кисельгофом и познакомилась, с Давидом Александровичем. Чаще всего у нас бывал Катаев, Олеша, Стонов. Со Слезкиным Михаил потом поссорился. Он его в глаза хвалил, а за спиной черт-те-что рассказывал.

Л.П. У меня с собой книга Катаева «Алмазный мой венец»¹⁵⁶. Там и про вас, и про Булгакова... Почитаем?

Т.К. Да, я знаю. Давайте.

* * *

Эту книгу и ее автора принято ругать. Сейчас это признак хорошего тона. Не знаю, всю не читал. У меня было время только на синеглазого-Булгакова. На 64—65 страницах дана его характеристика:

«...У него действительно, если мне не изменяет память, были синие глаза на худощавом, хорошо вылепленном, но не всегда хорошо выбритом лице уже не слишком молодого блондина с независимо-ироническим, а временами даже и надменным выражением, в котором тем не менее присутствовало нечто актерское, а временами даже и лисье. Он был несколько старше всех нас, персонажей этого моего сочинения, тогдашних гудковцев, и выгодно отличался от нас тем, что был человеком положительным, семейным, с принципами... <...> В нем было что-то неуловимо провинциальное. Мы бы, например, не удивились, если бы однажды увидели его в цветном жилете и в ботинках на пуговицах, с прюнелевым верхом. Он любил поучать — в нем было заложено нечто менторское. Создавалось такое впечатление, что лишь одному ему открыты высшие истины не только искусства, но и вообще человеческой жизни. Он принадлежал к тому довольно распространенному типу людей, никогда и ни в чем не сомневающихся, которые живут по незыблемым, раз навсегда установленным правилам. Его моральный кодекс как бы безоговорочно включал в себя все заповеди Ветхого и Нового заветов. Впоследствии оказалось, что все это было лишь защитной маской втайне очень честолюбивого, влюбчивого и легкоранимого художника, в душе которого бушевали незримые страсти. Несмотря на всю свою интеллигентность и громадный талант (на 63-й странице Катаев оценивает Булгакова как общепризнанного гения. — Л.П.), который мы угадывали в нем, он был, как я уже говорил, в чем-то немного провинциален. Может быть, и Чехов, приехавший в Москву из Таганрога, мог показаться провинциалом. Впоследствии, когда синеглазый прославился и на некоторое время разбогател, наши предположения насчет его провинциализма подтвердились: он надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах, с прюнелевым верхом, и даже, что показалось совершенно невероятным, в один прекрасный день вставил в глаз монокль, развелся со старой женой, изменил круг знакомых и женился на некой Белосельской-Белозерской, прозванной ядовитыми авторами "Двенадцати стульев" "княгиней Белорусско-Балтийской"».

Прошу прощения за длинную цитату, но более острой, глубокой, правдивой и талантливой характеристики Булгакова я не встречал. Приходится сожалеть лишь о ее неполноте.

* * *

Л.П. А как Булгаков относился к славе? Рвался к ней или просто писал себе и писал...

Т.К. Очень даже рвался.

Л.П. Очень рвался?

Т.К. Очень рвался, очень рвался. Он все рассчитывал, и со мной из-за этого разошелся. У меня же ничего не было больше. Я была пуста совершенно. А Белозерская приехала из-за границы, хорошо была одета, и вообще у нее что-то было, и знакомства его интересовали, и ее рассказы о Париже... Толстой так похлопывал его по плечу и говорил: «Жен менять надо, батенька. Жен менять надо». Чтобы быть писателем, надо три раза жениться, говорил.

Л.П. А вот Катаев про вас пишет, Татьяна Николаевна... «Жена синеглазого Татьяна Николаевна была добрая женщина и нами воспринималась если не как мама, то, во всяком случае, как тетя. Она деликатно и незаметно подкармливала в трудные минуты нас, друзей ее мужа, безалаберных холостяков. <...> Не могу не вспомнить с благодарностью и нежностью милую Татьяну Николаевну, ее наваристый борщ, крепкий чай внакладку из семейного самовара, который...»¹⁵⁷

Т.К. Не было у нас самовара. Тут неверно.

Л.П. М-гм. «...В отличие от нас чай подавался синеглазому как главе семьи и крупному писателю в мельхиоровом подстаканнике, а всем прочим просто так, в стаканах»¹⁵⁸.

Т.К. Да, у меня и был-то один всего подстаканник.

Л.П. А вот, Катаев описывает, как они с Булгаковым в рулетку ходили играть, пойдут, выиграют и продукты приносят...

Т.К. Нет, такого не было. Однажды, правда... Около нашего дома казино было с рулеткой. И вот, я уже легла спать, около часу Михаил приходит: «У тебя деньги есть?» Я говорю: «Вот, пять рублей осталось...» — «Пойдем, — говорит, — у меня предчувствие, мы сейчас кучу денег выиграем. Вставай!» Ну, я пошла с ним. Он, конечно, все проиграл, а мне на следующий день ломать голову — на что хлеб купить.

Л.П. А насчет монокля?

Т.К. Да, мы уже тогда разошлись, вдруг однажды мне говорят: «Хэ! Видели Булгакова с моноклем».

Л.П. Смотрите-ка, Воланд! «Мастер и Маргарита». Это про трамвай. «Тогда еще там проходила трамвайная линия, и вагон, ведомый комсомолкой в красном платке на голове — вагоновожатой, отрезал голову атеисту Берлиозу...»¹⁵⁹

Т.К. Вы знаете, трамвай там не ходил. По Садовой ходил, а у Патриаршего нет. Мы там несколько лет жили. К Крешковым ходили, у них дверь прямо на пруд выходила, к Коморским, тоже мимо Патриаршего. Трамвая там не было. Это я вам ей-богу говорю, что трамвая не было.

Л.П. Одни говорят, был, другие — не было. Я запросил Транспортное управление...

Т.К. И что они ответили?

Л.П. Еще не ответили пока. Приеду, узнаю¹⁶⁰.

Т.К. Он еще тогда все время Мефистофеля рисовал. Так, на бумажке какой-нибудь, на листочках... Лицо одно. Бородка такая. Цветными карандашами раскрашивал. Вот письменный стол, и обязательно рожица Мефистофеля висит.

Л.П. Это только в Москве началось? Раньше вы не замечали?

Т.К. Нет, раньше не было. И письменного стола раньше, на Кавказе, не было. Только в Москве, на Большой Садовой. Огромный домина был. Посередине — студии художников: Кончаловского, Якулова, и еще старик какой-то был.

Л.П. Вы были с ними знакомы?

Т.К. Только с Якуловым, и то случайно. Я была у Коморского, пришел его приятель, адвокат, приглашать к себе на дачу, и меня тоже пригласил. А Володька говорит: «Смотри, водку не пей. Он тургеневских женщин любит». — «Нет, — говорю, — для этого я не подхожу». Едем в электричке — лицо знакомое. А это был Якулов, тоже к нему на дачу ехал. Там нас и познакомили. А потом едем обратно — «А! Так вы там же живете!». Вот с его жены (Наталия Юльевна Шифф. — Л.П.) Пельц в «Зойкиной квартире» написана.

Л.П. Как она выглядела?

Т.К. Она некрасивая была, но сложена великолепно. Рыжая и вся в веснушках. Когда она шла или там на машине подъезжала, за ней всегда толпа мужчин. Она ходила голая... одевала платье прямо на голое тело или пальто, и шляпа громадная. И всегда от нее струя очень хороших духов. Просыпается: «Жорж, идите за водкой!» Выпивала стакан, и начинался день. Ну, у них всегда какие-то оргии, люди подозрительные, и вот, за ними наблюдали. На другой стороне улицы поставили это... увеличительное... аппарат и смотрели. А потом она куда-то пропала, а Якулова арестовали.

Л.П. А что Булгаков писал тогда?

Т.К. Вот, он «Белую гвардию» написал, «Дьяволиаду» — этот сборник он еще Коморским подарил. Потом «Роковые яйца». Это сначала называлось «Яйца профессора Персикова», а потом переделали. Ну, вот в «Гудке» он еще работал. На первое чтение «Белой гвардии» мы ездили вместе. Куда-то далеко ехали, на извозчике. Там писатели собирались, но я знала только Слезкина. И даже у кого мы были, не знаю. А на втором чтении я уже не была, мы уже разошлись, и он поехал с Белозерской. Ну, а пока он писал, я тоже пробовала как-то заработать денег. Шляпки училась шить. Зина меня уговорила к армянке одной ходить учиться. Но это пришлось бросить: одна же комната. Он то лежит, то пишет. Никто не может прийти.

Л.П. Татьяна Николаевна, у меня тут есть одна занятная штучка... Это издано в Соединенных Штатах Америки, называется «Неизданный Булгаков»¹⁶¹...

Т.К. А-а! Интервью. Меня уже замучили. Все пишут: «Ваше интервью... ваше интервью...» Это все сделал Рудницкий^***, и я знаю, кто ему это наговорил. Ему все рассказала К., потому что там в конце этого интервью есть то, что я только ей рассказала, и это как раз попало туда.

Л.П. Так это не с вами интервью было?

Т.К. Не-е-ет! Там такое понаписано!

Л.П. «Записано со слов Татьяны Николаевны Лаппа, ныне Татьяны Николаевны Кисельгоф, в Туапсе летом 1974 года женщиной, давно знакомой с ней и просившей свое имя не называть».

Т.К. Я никаких интервью никому не давала. Эта К. была в Переделкино у своего приятеля Г., и он свел ее с Рудницким, и ему К. все вылила. Там сплошная брехня.

Л.П. А давайте, я вам все прочту.

Т.К. Ладно. Давайте.

Л.П. Так. «Беседа с Татьяной Николаевной Лаппа». (Привожу лишь фрагменты, вызывавшие замечания Т. Кисельгоф. — Л.П.) «Татьяна Николаевна — дочь тайного советника из Саратова...»

Т.К. Не тайного, статского.

Л.П. «...Девочка Тася в 1909 году 14 лет приехала на лето в Киев к тете и подружилась с Мишей Булгаковым, которому тогда было 18. Между юношей и девушкой завязалась переписка. Он приезжал в Саратов, а она каждое лето ездила в Киев...»

Т.К. Неправильно. Я только один раз приехала в 1908 году, мне тогда 15 лет было, а ему 17. Потом я уже в 1911 году приехала, когда гимназию кончила. И он в Саратов не ездил. Только в 1912 году на Рождество приехал.

Л.П. Это наступал 1912-й или...

Т.К. Наступал. А летом 1912-го мы уже в Киев уехали, он за мной приезжал.

Л.П. «Когда Булгаков стал врачом и поехал в Сычевку, Тася, естественно, поехала за ним...»

Т.К. Не в Сычевку, а в Никольское, и не сразу, а еще в Каменец-Подольске и в Черновицах он служил, и не за ним, а вместе мы поехали. Все наврано.

Л.П. «...Отец Таси после октября оказался в Петрограде. Работал в органах Наркомфина».

Т.К. Да что вы! В Петрограде он никогда не был. В Москву его перевели в 1918 году.

Л.П. «...Из Владикавказа он поехал в Батум, намереваясь затем направиться за границу. Два его брата были уже в эмиграции. Поехал в Батум, вызвал туда Тасю...»

Т.К. Во-первых, в Батум мы приехали вместе, во-вторых, не из Владикавказа, а из Тифлиса.

Л.П. «...Но там он заболел сыпным тифом. Болел долго и тяжело, и из-за болезни идея эмиграции сорвалась...»

Т.К. Где?

Л.П. В Батуме.

Т.К. Ничего подобного. Во Владикавказе он заболел еще при белых. И как это только они...

Л.П. Ничего, разберемся.

Т.К. Да, разберитесь. Со мной вы можете все выяснить.

Л.П. «...Среди его друзей был адвокат Коморский Владимир Евгеньевич, который жил неподалеку в Малом Козихинском переулке. Он и сейчас там живет. Его жена, бойкая и ловкая, по мнению Таси, в какой-то мере послужила прообразом Зои Пельц...»

Т.К. Что? Где? Это «Зойкина квартира»?

Л.П. Да.

Т.К. Не-ет! Это тоже брехня. Булгаков с жены Якулова писал. Мы жили в одном доме, и она каждый день мимо нас ходила. Я никак не могла это про жену Коморского сказать.

Л.П. «...У Коморских часто бывали вечеринки, гулянки...»

Т.К. Ничего подобного. Это у Якулова... Вы знаете, они перепутали Коморских и Якуловых. У Коморского только один раз, когда Толстого... и все.

Л.П. Тут и про Толстого: «...В этот вечер Тася была в основном на кухне, помогала хозяйке, пролила соус, испортила свое платье и к гостям почти не выходила, а царицей бала оказалась веселая, яркая Любовь Евгеньевна Белозерская...»

Т.К. Белозерской там вообще не было. Опять все наврано. (В разговоре со мной Л.Е. Белозерская подтвердила, что на этом вечере ее не было. Имеется магнитозапись. — Л.П.) И Зина в постели лежала больная. Правда, платье я испортила, только не соусом, а я села на помидоры.

Л.П. «...Дружил с Юрием Олешей, которого Тася недолюбливала. Однажды Олеша пришел и съел сразу все пельмени, которые Тася заготовила на два дня...» Сознавайтесь!

Т.К. Нет. Этого не было. Конечно, бывало, что... вот, помните, я рассказывала, как судок с маслом из академии несла? Вот, я тогда пирожков напекла, а пришел Олеша с Катаевым — все полопали. Я ж не буду прятать. А Олешу я не любила, потому что однажды он нехорошо говорил о ком-то, цинично очень.

Л.П. Вот, что любил в рулетку играть...

Т.К. Нет. Раз или два, может быть.

Л.П. «...Расстались в 1925 году...»

Т.К. В 1924-м.

Л.П. «...За три дня до смерти Булгаков говорил своей сестре Надежде Афанасьевне...»

Т.К. Не Надежде, а Леле. С Надей он в ссоре был, даже не разговаривал, а около него Леля была.

Л.П. С чего это?

Т.К. Не знаю. Мне это Чудакова говорила, что он ее видеть не мог.

Л.П. Да, так говорил: «что хотел завещать Тасе гонорар за свои произведения, написанные при ней до 25-го года...»

Т.К. Ничего подобного. Леля мне этого не говорила. Это предположение К.

Л.П. Тут есть еще беседа с Коморским. Коротенькая. Прочитать?

Т.К. Пожалуйста.

Л.П. «Беседа с Коморским, записана в августе 1974 года». «...Была у них прислуга Манюшка, но только эта Манюшка с китайцами не водила знакомств...» А при чем тут китайцы?

Т.К. В «Зойкиной квартире», там тоже есть Манюшка...

Л.П. А-а! Теперь понятно, почему они стали путать Якулова и Коморского.

* * *

Беседа с Коморским информации почти не содержит. Писателей, якобы бывавших у Коморского, Татьяна Николаевна там никогда не видела, за исключением Катаева (один раз, и то под вопросом) и Слезкина. Установить авторство обоих «интервью» несложно:

1. Они опубликованы в одно время и одном месте.

2. Сходны по объему и стилю.

3. Записаны в одно время — летом 1974 года.

4. Оба материала без подписи.

5. Оба содержат одну и ту же ошибку: Якуловы перепутаны с Коморскими.

6. Незадолго до смерти Коморского я разговаривал с ним. Он, как и Кисельгоф, утверждает, что никаких интервью никому не давал и об этой публикации впервые слышит.

7. Кисельгоф утверждает, что публикация интервью — дело рук Рудницкого. Коморский сказал, что в тот год его расспрашивал о Булгакове человек по фамилии Рудницкий. (Имеется магнитозапись. — Л.П.)

8. Известно о контактах Рудницкого с западными специалистами. (Ничего плохого в этом не вижу, сам с ними контактирую, но нельзя же пользоваться свободой печати так недобросовестно. — Л.П.)

* * *

Л.П. Когда умерла Варвара Михайловна, вы ездили на похороны?

Т.К. Нет, мы не ездили, и он не ездил.

Л.П. Почему?

Т.К. У нас ни копейки не было.

Л.П. Разве это достаточно серьезная причина? Можно было занять...

Т.К. Я не знаю, но мы не поехали. Он даже и... Понимаете, даже разговора не было об этом.

Л.П. М-гм... А ведь странно, правда?

Т.К. Я немножко как-то удивилась, но он как раз в этот день должен был идти куда-то играть. Он устроился... какая-то бродячая труппа была, и мы получили телеграмму. Как раз это вечером было. Ну, как вы думаете, откуда мы могли взять деньги? Пойти к дяде Коле просить?

Л.П. Не так уж много надо было, наверно, на поездку?

Т.К. Очень трудно было доставать билеты. Это ж 22-й год был. Он нигде не работал, я нигде не работала, одними вещами жили, и те уж на исходе были. Бывало так, что у нас ничего не было — ни картошки, ни хлеба, ничего. Михаил бегал голодный. На следующий год он в Киев поехал, Варя вернула ему браслетку и отчитала, а он потом написал «Белую гвардию» и Карума там как следует... Это уже 1924-й год был.

Л.П. А где вы этот Новый год встречали?

Т.К. К нам в 23-м году часто ходили Саянские. И 1924 год мы у них встречали. У них большая семья была, Поповы. А Саянский — их сын был.

Л.П. Павел Сергеевич Попов?

Т.К. Нет, другие. С Павлом Сергеевичем я была незнакома. Леля мне говорила, что он хочет со мной познакомиться, — это уже после смерти Михаила, — но я не стала, сказала, что мне это тяжело будет. А Саянский прекрасно карикатуры рисовал. У меня был его рисунок — мы с Булгаковым и Саянский с женой. Замечательно было сделано! Михаил в пижаме, как он всегда дома... неаккуратный такой, брюки приспущены, клок волос висит... И вот мы на Новый год гадали, воск топили и в мисочку такую выливали. Мне ничего не вышло — пустышка, а ему все кольца выходили. Я даже расстроилась, пришла домой, плакала, говорю: «Вот увидишь, мы разойдемся». А он: «Ну что ты в эту ерунду веришь!» А он тогда уже за этой Белозерской бегал. Она была замужем за Василевским и разошлась. И вот Михаил: «У нас большая комната, нельзя ли ей у нас переночевать?» — «Нет, — говорю, — нельзя». Он все жалел ее: «У нее сейчас такое положение, хоть травись». Вот и пожалел. В апреле, в 24-м году, говорит: «Давай разведемся, мне так удобнее будет, потому что по делам приходится с женщинами встречаться...» И всегда он это скрывал. Я ему раз высказала. Он говорит: «Чтобы ты не ревновала». Я не отрицаю — я ревнивая, но на это есть основания. Он говорит, что он писатель и ему нужно вдохновение, а я должна на все смотреть сквозь пальцы. Так что и скандалы получались, и по физиономии я ему раз свистнула. И мы развелись. А летом приходит Манасевич, они в этом же доме в 34-й квартире жили.

Л.П. А что это за семья?

Т.К. Они богатые были, приехали из Берлина или еще откуда-то. Артур Борисович Манасевич с женой и сыном Володькой. И брат Артура — он банкиром был, старый уже. Их окна на наши выходили, во двор, только напротив. Тоже на пятом этаже. И вот, этот банкир все в бинокль смотрел... У меня большое зеркало у окна стояло, и я обычно стою, спокойно переодеваюсь, а он рассматривал в бинокль, мне потом кто-то сказал, и я стала задергивать занавеску. А потом банкир этот умер, а Володька женился и ушел из дома, поэтому у Манасевичей две комнаты освободились. А в это время проводилось уплотнение, и Манасевич страшно боялся, что к нему рабочих подселят. Ужасно боялся рабочих. Стал жильцов подыскивать. В этом доме был такой управляющий-армянин... забыла его фамилию (К. Сакизчи. — Л.П.). Так он всех жильцов знал, в каждой комнате. У него с Манасевичем Артуром дела какие-то были. Как не хватало денег на отопление, так он занимал у Манасевича, у которого много денег было. Но это я точно не знаю, так говорили.

* * *

«Но было чудо: Эльпитрабкоммуну топили. Дело в том, что в полуподвальной квартире, в двух комнатах остался... Христа. Те три человека, которым досталась львиная доля Эльпитовских ковров и которые вывесили на двери де Баррейна в бельэтаже лоскуток: "Правление", поняли, что без Христа дом Рабкоммуна не простоит и месяца. Рассыплется. И матово-черного дельца в фуражке с лакированным козырьком оставили за зелеными занавесками в полуподвале» (М. Булгаков. «Дом № 13 — Эльпитрабкоммуна»)¹⁶².

«Дело в том, что в жилтовариществе был, увы, преизрядный дефицит. К осени надо было закупать нефть для парового отопления, а на какие шиши — неизвестно. А с интуристовыми деньгами, пожалуй, можно было и вывернуться. Но деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что ему прежде всего придется увязать этот вопрос с интуристским бюро» (М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»)¹⁶³.

Т.К. И вот этот управляющий всегда шел Манасевичу навстречу. Он, вероятно, посоветовал Манасевичу подселить Булгакова, наверное, сказал, что вот, в 50-й квартире живут интеллигентные люди и т. п. Приходит Артур Борисович к нам и говорит, что в его квартире есть комната хорошая, что у них тихо-спокойно, телефон есть... В общем, стал уговаривать. Ну, конечно, в 50-й квартире невозможно было жить, ему же писать надо, и мы согласились переехать в 34-ю. У них там пять комнат было. В столовой Артур Борисович жил; в гостиной — его жена; еще в одной комнате женщина одна жила с сыном Вовкой, Кибель Александра Николаевна; прислуга жила при кухне, вместо ванны ей кровать поставили. А мы стали жить в последней комнате налево. (См. схему 8. — Л.П.)

Окно прямо в стенку выходило, никогда солнца не было. Я Артуру говорила, а он: «А зачем тебе солнце?» В комнате три двери было: одна в коридор, одна в кухню, и еще одна в столовую — я ее столом загораживала (мебель мы всю из 50-й квартиры сюда перевезли). Письменный стол у окна стоял. А Володька Манасевич в журнале «Театр» потом сочинил, будто вместе с Булгаковым жил. Владимир Левшин — это он¹⁶⁴.

Л.П. Я знаю. Я разыскивал Владимира Манасевича, но не знал, что это Левшин. Позвонил ему, а он говорит: «Не знаю, где Манасевич, и вообще, Манасевич ничего о Булгакове не знает». Не сознался. А на следующий день его жена стала мне объяснять, что он не сознался, потому что ему смешно стало (имеется магнитозапись. — Л.П.). А он со мной довольно раздраженно разговаривал.

Т.К. Конечно! Он же там все наврал. Они с Булгаковым даже знакомы не были, потому что мы въехали в их квартиру из-за того, что он выехал и комната освободилась. И не зимой 1922 года, как он пишет, а летом 1924-го, уже после того, как мы развелись. А через три месяца Булгаков вообще уехал из этого дома, а Левшин только года через полтора вернулся в эту квартиру.

Л.П. «У нас Булгаков акклиматизировался быстро, и очень скоро комнаты наши становятся как бы общими...»¹⁶⁵

Т.К. Тьфу ты, черт возьми! Ничего подобного!

Л.П. «Свежевымытый, подтянутый, никогда не вижу его ни в халате, ни в пижаме, он нередко завтракает с нами...»¹⁶⁶

Т.К. Он завтракает?! Боже мой!!! Ха-ха-ха! «Подтянутый...» Да он дома... я вам рассказывала.

Л.П. «Случается ему засиживаться в нашей столовой и вечерами, прихлебывая чай, который подает домработница Аннушка...»¹⁶⁷

Т.К. О, Боже мой! Домработница у них была, но звали ее не Аннушка... не помню имя.

Л.П. Он пишет, у нее один глаз был с бельмом, как у Азазелло¹⁶⁸.

Т.К. Врет все. Ничего подобного.

Л.П. «Булгаков живет у нас уже больше года. Я очень привязался к нему, околачиваюсь у него всякую свободную минуту <...>. Иногда, ближе к вечеру, он зовет меня прогуляться, чаще всего на Патриаршие пруды...»¹⁶⁹

Т.К. Ой, Боже мой! Ну до чего брехун! Он тогда там не жил. Я его по телевизору видела. До чего же он на своего дядьку похож, банкира!

Л.П. «...Пишущим его никогда не застаю. У него и письменного стола-то нет...»

Т.К. Фу ты, черт возьми! Как войдешь, сразу стоит письменный стол. Мы уже вдвоем всю мебель перетаскивали в 34-ю квартиру. Все, что он пишет относительно Булгакова, — это сплошная брехня. Сплошная. Я даже не знаю, как выразиться.

* * *

В. Катаев: «У синеглазого был настоящий большой письменный стол, как полагается у всякого порядочного русского писателя, заваленный рукописями, газетами, газетными вырезками и книгами, из которых торчали бумажные закладки»¹⁷⁰.

«Если поверить Левшину, то у бедного писателя Булгакова и письменного стола не было. Был!» — пишет Л. Белозерская в редакцию журнала «Театр», протестуя против левшинской липы. Однако для этого письма в «Театре» не находится места, и оно опубликовано в США¹⁷¹. (Л. Белозерская любезно познакомила меня с текстом письма и разрешила его использование. Имеется магнитозапись. — Л.П.)

Дальнейшее рассмотрение очерка В. Левшина «Садовая, 302-бис», думаю, нецелесообразно.

* * *

Т.К. После развода и переезда Михаил стал подыскивать где-нибудь помещение для жилья, потому что часто приходила Белозерская, ей даже пытались звонить по нашему телефону, и я запротестовала. Какое-то время он жил с ней у Нади на Большой Никитской (ул. Герцена, 46. — Л.П.). Она там по объявлению взяла заведывание школой, и там они с месяц жили. Потом там, наверно, нельзя было уже (кончились летние каникулы. — Л.П.), и он вернулся в квартиру 34. А в ноябре уже совсем уехал. Приехал на подводе, взял только книги и теткины тоже... ну, какие-то там мелочи еще. Я ему помогала все уложить, вниз относить, а потом он попросил у меня золотую браслетку. Но я не дала ему. Жена Артура Манасевича все удивлялась, что я ему помогаю и никакого скандала нет. Вот так мы и разъехались. Куда он поехал, где жил — ни звука мне не сказал, и я у него не спрашивала.

11. «Вот и все»

В ноябре 1924 года М.А. Булгаков с Л.Е. Белозерской переехали в Чистый переулок, д. 9, строение 2. Строение — ветхое двухэтажное деревянное сооружение, расположенное в глухом дворике арбатских переулков, ближе к Пречистенке, теперешней Кропоткинской улице. Уже опубликованы «Записки на манжетах», десятки рассказов, очерков и фельетонов, «Дьяволиада», окончены «Белая гвардия», «Роковые яйца», готовится сборник «Дьяволиада». В ближайшие месяцы и это будет опубликовано. Булгаков войдет в советскую литературу. Изменился круг его знакомых. Он все реже бывает у Коморских, Крешковых, Земских, реже встречается с сестрами. В районе Пречистенки издавна селились представители русской интеллигенции, хранители лучших культурных традиций. Не надо делать натяжку и говорить, что Булгаков стремился или вошел в этот круг. К 1925 году Пречистенка в этом смысле являла собой пепелище. Одни из пречистенцев эмигрировали, другие были выброшены на берег социальным штормом, часть еще держалась на поверхности в небольшой шлюпке — Государственной академии художественных наук, — но и та вскоре была потоплена.

В кругу новых знакомых Булгаков читает свои произведения, знакомится с Заяицким, Долгоруким, Ляминым, Ушаковой, Венкстерн, Топлениновым, Шервинским, Шапошниковым, Дмитриевым, Вильямсом, Петровским. Николай Николаевич Лямин стал наиболее близким другом Булгакова. Филолог, окончивший Московский университет, он прекрасно знал историю, философию, литературу и искусство, свободно владел несколькими языками, имел замечательную библиотеку. Он во многом восполнял гуманитарные пробелы в образовании Булгакова. Много времени проводили они в беседах, за шахматной доской, в прогулках на лыжах. Очень тепло относился Булгаков и к его жене Наталии Абрамовне Ушаковой, которая до сих пор обладает общительным, веселым характером и доброжелательностью^****. В годы репрессий Николай Николаевич, как и многие другие представители мыслящей интеллигенции, был арестован в первый раз, с началом войны — второй и погиб в заключении. Сейчас он посмертно реабилитирован. Как заметила Н.А. Ушакова, в комментариях к ранней редакции романа «Мастер и Маргарита»¹⁷² Б. Мягков ошибочно сообщает его профессию — художник; ошибочно указывает на его знакомство с Б. Земским; ошибочно приводит фамилию Н.А. Ушаковой: Лямина-Ушакова.

А с Татьяной Николаевной Булгаков связь не потерял.

* * *

Т.К. Я сначала устроилась на курсы машинисток, но у меня начались такие мигрени, что пришлось бросить. Потом мы с Верой Крешковой шить стали, я на курсы кройки и шитья пошла, еще с одной женщиной шила. Булгаков присылал мне деньги или сам приносил. Он довольно часто заходил. Однажды принес «Белую гвардию», когда напечатали. И вдруг я вижу — там посвящение Белозерской. Так я ему бросила эту книгу обратно. Столько ночей я с ним сидела, кормила, ухаживала... он сестрам говорил, что мне посвятит... Он же когда писал, то даже знаком с ней не был. Часто с женщиной какой-нибудь заходил, так уже, по-дружески. Однажды пришел с Ларисой, женой генерала Гаврилова из Владикавказа, на «Дни Турбиных» ее водил. Но мне билет ни разу не предложил. Ну, хоть бы раз! Ведь знал, что билеты не достанешь... Знакомые уже другие появились, потому что Коморские сказали, чтоб он без Белозерской приходил, и Крешковы тоже. Как-то ее не любили многие. Потом мне пришлось переехать из 34-й квартиры в 26-ю. Вернулся домой Левшин, с женой разошелся, и комната понадобилась. Ну, они меня... ключ от дверей не давали, боялись, что их обворуют... дверь мне не открывали, если поздно прихожу. Иногда мне часами приходилось на лестнице стоять, а защиты у меня никакой не было. В общем, переселили меня в полуподвал, в 26-ю квартиру. Да и Коморский мне советовал: «Лучше переходи, чем у этих буржуев жить». Это году в 27-м было. К сестрам Булгакова я не заходила, и они у меня не бывали. Чтобы получить профсоюзный билет, пошла работать на стройку. Сначала кирпичи носила, потом инструмент выдавала...

* * *

Булгаков же стал знаменитостью. В МХАТе с блеском шли «Дни Турбиных», посыпались предложения, договоры, его имя появилось на страницах газет.

* * *

Т.К. Однажды Михаил приходит: «Я купил две комнаты». Но я не спросила ничего — где, как... Какие-то деньги он мне все-таки давал иногда. Но потом у него самого дела пошли не очень. Говорил: «Никто не хочет меня... не идут мои пьесы, не берут мои вещи». В общем, ненужный человек. И вот, как-то приходит: «Знаешь, я со Сталиным разговаривал». — «Как? Как же это ты?» — «Да вот, звонил мне по телефону. Теперь мои дела пойдут лучше». Я уже профсоюзный билет получила и стала в амбулатории работать, в регистратуре.

Л.П. А ваши как жили? Где?

Т.К. Мама с сестрой моей Соней и Вертышевым ездила по гастролям. Я их навещала в Великих Луках, Костроме, в Пензу ездила, в Нижний Тагил, Гомель. В Великих Луках у Сони дочь родилась, чуть ли не после спектакля, как у жены Слезкина. Тамара. Сейчас она в Харькове живет, у нее два сына, Владимир и Виктор. А дочка тети Кати, Ира, выросла, вышла замуж, и они все вместе с тетей Соней уехали в Сибирь. У Иры тоже двое детей: Юра и Наташа.

Л.П. А вы?

Т.К. Я в 1936 году тоже уехала в Сибирь. Познакомилась в Москве с братом Крешкова, Александром Павловичем, он приехал на врача доучиваться. Стал педиатром, и его послали в Черемхово, километров сто от Иркутска. Он стал писать мне письма, что без меня не может, и звал туда. А тут Булгаков еще раз женился, уже на Елене Сергеевне. Понятно, что ждать мне больше нечего, и я уехала в Черемхово к Крешкову. Это в 1936 году. Но каждые шесть месяцев приезжала на один-два месяца в Москву, чтобы комнату не потерять. Была, в основном, у Земских и у Крешковых. Потом у Земских перестала бывать — там какая-то трагедия произошла, Борис умер. Андрей от Нади ушел. С Кисельгофом Давидом встречалась, ходили в кино, театры. Уже после того, как я оставила Крешкова и вышла за него замуж, он прочитал «Мастер и Маргарита» — как раз у нас в Туапсе тогда Коморские были — и говорил, что Берлиоз написан с Михаила Кольцова. Кисельгоф был знаком с Борисом Ефимовым. И вот Ефимов ему рассказал, что после Испании Кольцова вызвал Сталин и расспрашивал обо всем. И после Кольцов сказал брату, что, когда он уходил, Сталин так на него посмотрел, что ему аж жутко стало. Вскоре его арестовали и расстреляли. (Я попросил Б.Е. Ефимова прокомментировать этот рассказ. Он ответил, что слышит об этом впервые, а Кисельгофа не помнит. — Л.П.) Ну, вот. Однажды, когда я ездила к сестре, Крешков открыл стол и все, что было связано с Булгаковым, уничтожил. Документы, фотографии... все. А в 1940 году я должна была поехать в Москву в марте, но установилась ужасная погода, решила ехать в апреле. И вдруг мне Крешков газету показывает — Булгаков скончался. Приехала, пришла к Леле. Она мне все рассказала, и что он меня звал перед смертью... Конечно, я пришла бы. Страшно переживала тогда. На могилу сходила. Потом мы собрались у Лели. Надя, Вера была, Варя приехала. Елены Сергеевны не было. У нее с Надей какие-то трения происходили. Посидели, помянули. В стороне там маска его посмертная лежала, совершенно на него не похожа... Вот и все.

* * *

Вот и все.

Я уезжал из Туапсе. Мы оживленно договаривались о следующем дне рождения Татьяны Николаевны, но глаза ее были влажными. Мы знали, что каждый из нас думает об одном и том же — о том, что больше мы никогда не увидимся.

1981—1984, Москва

Примечания

*. 24 января 1985 г. И.В. Кончаковская скончалась.

**. В первой половине 1986 г. Г.С. Файман обнаружил самую раннюю из известных на сегодня публикаций М.А. Булгакова — статью «Грядущие перспективы», напечатанную в белогвардейской газете «Грозный» 26 ноября 1919 г. Этот факт и текст статьи обнародованы в мае 1988 г.¹

***. Рудницкий Константин Лазаревич. Скончался 24 сентября 1988 г.

****. Наталия Абрамовна Ушакова скончалась 23 февраля 1990 г.

1. Архив автора (см. о его судьбе в предисловии автора).

2. Точные названия изданий см. далее.

3. Реестр Туапсинской нотариальной конторы, от 7 декабря 1981.

4. Туапсе, ул. Ленина, д. 6, кв. 6.

5. Долгопятов Г. Мигрень // Здоровье. 1978. № 8. С. 14.

6. Хинкулов Л. Михаил Булгаков и Алексей Турбин // Радуга. 1981. № 5. С. 174.

7. Яновская Л. «Куда я, туда и он со своим тромбоном» // Юность. 1975. № 8. С. 106.

8. Бурмистров А. К биографии М.А. Булгакова. 1891—1916 // Контекст-1978. М., 1978. С. 253, прим. 13.

9. Некрасов В. Дом Турбиных // Новый мир. 1967. № 8.

10. Катаев В. Алмазный мой венец. М., 1979. С. 74—76.

11. Чудакова М. К творческой биографии М. Булгакова. 1916—1923 // Вопросы литературы. 1973. № 7. С. 233.

12. 7.

13. 8. С. 264.

14. 8, с. 265.

15. Киевский городской гос. архив (далее — КГГА). Ф. 16. Оп. 465. Ед. хр. 16366.

16. Чудакова М. Архив М.А. Булгакова // Записки Отдела рукописей Гос. библиотеки СССР им. Ленина (далее — ОР ГБЛ). Вып. 37. М., 1976. С. 35.

17. Булгаков М. Роковые яйца // Недра. 1925. № 6.

18. Булгаков М. Морфий // Медицинский работник. 1927. № 45, 46, 47 (9, 17, 23 декабря).

19. В цикл входят рассказы «Стальное горло», «Крещение поворотом», «Вьюга», «Тьма египетская», «Звездная сыпь», «Полотенце с петухом», «Пропавший глаз», «Я убил», «Морфий». Рассказы (кроме «Морфия») цит. по изданию: Булгаков М. Избранное. М., 1980.

20. Стеклов М. «Я стал отважным человеком...» // Литературная Россия. 1984. № 34 (24 августа). С. 16.

21. Бурмистров А. Поездка в прошлое // Звезда. 1981. № 5. С. 195.

22. 11, с. 233.

23. Яновская Л. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983. С. 28.

24. 21, с. 194. Здесь приведены и другие фамилии.

25. 15.

26. 11, с. 234.

27. 23, с. 30—31.

28. 21.

29. 21, с. 194.

30. Там же.

31. Там же.

32. 21, с. 195.

33. Там же.

34. 21, с. 196.

35. Там же.

36. Там же.

37. Там же.

38. Там же.

39. 21, с. 194.

40. 21, с. 197.

41. 23.

42. 11, с. 234.

43. Здесь и далее роман «Белая гвардия» цитируется по изданию: Булгаков М. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М., 1973.

44. Булгаков М. Киев — город // Накануне. 1923. 6 июля.

45. Гиреев Д. Михаил Булгаков на берегах Терека. Орджоникидзе, 1980. С. 11.

46. 43, с. 31.

47. 6, с. 184.

48. 16, с. 49.

49. 43, с. 186, 188, 193, 194.

50. 43, с. 193.

51. 43, с. 23.

52. Там же.

53. 23, с. 110.

54. Попов Павел Сергеевич, литературовед, философ. Друг Булгакова в 30-е годы.

55. 43, с. 47.

56. 43, с. 181.

57. 43, с. 81.

58. Булгаков М. В ночь на 3-е число // Накануне (Литературное приложение). 1922. 10 декабря.

59. 6, с. 187.

60. 43, с. 17.

61. 43, с. 268.

62. 23, с. 24.

63. 8, с. 257, прим. 23.

64. Брянская Н. Дом на Андреевском спуске // Литературная Россия. 1979. 6 апреля.

65. Гудкова В. Булгаковские места // Театр. 1980. № 7.

66. 65, с. 58.

67. 65, с. 57.

68. 65, с. 58.

69. 65, с. 57.

70. 65, с. 58.

71. Там же.

72. 8, с. 265.

73. 43, с. 54, 59, 65, 74.

74. 43, с. 60.

75. Там же.

76. 43, с. 61.

77. 43, с. 63.

78. 43, с. 74.

79. 43, с. 20.

80. 43, с. 263.

81. 43, с. 265.

82. Бец В. Анатомический театр Университета Св. Владимира, 1840—1884. Киев, 1884.

83. 45, с. 17.

84. 45, с. 33.

85. 45, с. 23, 35.

86. 11, с. 235.

87. 11, с. 236.

88. 23, с. 44—45.

89. 16, с. 48.

90. Яновская Л. Предисловие к публикации: Булгаков М. Красная корона // Аврора. 1977. № 6.

91. Там же.

92. 11, с. 236—237.

93. 45, с. 137, прим. 13: Гиреев указывает, что рассказ «Дань восхищения» был опубликован в «Кавказской газете» (Владикавказ) 5 февраля 1920 года, однако не сообщает места хранения газеты, и это, таким образом, трудно проверить.

94. Земская Е. М.А. Булгаков. Письма к родным. (1921—1922) // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т. 35. 1976. № 5. Письмо № 4.

95. Пейзулаев Туаджин, юрист. Вероятный соавтор «Сыновей муллы».

96. Слезкин Юрий Львович, известный в 20-е годы беллетрист.

97. 45, с. 34.

98. 45, с. 120.

99. Письмо издательства «Ир» от 13 января 1984 г., № 15. Архив автора.

100. Яновская Л. «Бросил звание с отличием и писал» // Юность. 1977. № 3.

101. 23, с. 58.

102. Подотдел искусств Отдела народного образования Терского областного ревкома.

103. 94.

104. ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 22.

105. 11, с. 245.

106. ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 28. Ед. хр. 5—7.

107. OP ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 29.

108. Булгаков М. Необыкновенные приключения доктора // Рупор. 1922. № 2.

109. Булгаков М. Записки на манжетах // Накануне. 1922. 18 июня.

110. Булгаков М. Записки на манжетах // Россия. 1923. Май.

111. Булгаков М. Неделя просвещения // Коммунист (Владикавказ). 1921. 1 апреля.

112. Булгаков М. Богема // Красная нива. 1925. Январь.

113. ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 11. Ед. хр. 11—12.

114. Проффер Э. Предисловие к I тому 10-томного собрания сочинений М.А. Булгакова. Энн Арбор, 1982.

115. 11, с. 236.

116. Медников А. В кн.: Сборник воспоминаний о К. Паустовском. М., 1983.

117. Беме Борис Робертович. Знакомый Булгакова по Владикавказу.

118. 11, с. 241.

119. 94, предисловие.

120. 23, с. 68.

121. Там же.

122. Предположительно это был Г.В. Евангулов.

123. Гос. архив Северо-Осетинской АССР (далее — ГА СО). Ф. 36. Д. 17.

124. 109.

125. Там же.

126. Чудакова М. Булгаков-читатель // Книга. Исследования и материалы. М., 1980.

127. 114.

128. 109.

129. 94 (дополнено из других источников).

130. Тифлис, Дворцовая, 6, номера «Пале-ройаль» (№ 15). ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 22. Письмо № 11.

131. 94, письмо № 1.

132. Там же.

133. 94, письмо № 2.

134. 45, с. 117—118.

135. 94.

136. 43, с. 185.

137. 16, с. 44—45, прим. 51.

138. Вся Москва. 1931. С. 276.

139. 11, с. 245.

140. 94, предисловие.

141. Булгаков М. Трактат о жилище: Сборник. М.; Л.: Земля и фабрика, 1926. С. 25.

142. Цитируется по изданию: см. 43, с. 275.

143. Булгаков М. Дьяволиада: Сборник. М.: Недра, 1925. С. 130.

144. Цитируется по изданию: см. 43, с. 710.

145. 141, с. 25, 30.

146. 94, письмо № 7.

147. 16, с. 48, прим. 60. Копия полного текста дневника выдана в 1989 г. архивом КГБ и опубликована в журнале «Театр», 1990, № 2.

148. 110.

149. Миндлин Э. Молодой Михаил Булгаков // Наш современник. 1967. № 2. С. 100.

150. 11, с. 247.

151. 11, с. 248.

152. Булгаков М. Спиритический сеанс // Рупор. 1922. № 4.

153. Булгаков М. Москва 20-х годов // Накануне. 1924. 27 мая и 12 июня.

154. В.Е. Коморский скончался в 1982 г. в г. Жуковском Московской обл.

155. Копию списка, хранящегося в Музее МХАТ, любезно предоставила Л.Е. Белозерская. Список составлен со слов М.А. Булгакова С. Шиловским.

156. 10.

157. 10, с. 70.

158. 10, с. 71.

159. 10, с. 187—188.

160. Согласно письму Управления организации пассажирских перевозок от 11 мая 1981 г. № П — 09—1518/206, движение трамваев у Патриаршего пруда не происходило. Архив автора.

161. Неизданный Булгаков: Сборник. Энн Арбор, 1977.

162. 143, с. 127.

163. 43, с. 514.

164. Левшин В. Садовая, 302-бис // Театр. 1971. № 11.

165. 164, с. 114.

166. Там же.

167. Там же.

168. Там же.

169. Там же.

170. 10, с. 70.

171. 161.

172. Булгаков М. Копыто инженера // Памир. 1984. № 7. С. 54, прим.

173. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова // Москва. 1988. № 11. С. 75.