М.С. Волошина (1887—1976) рассказывала, что в 1921 году Феодосийская газета напечатала сообщение о появлении в районе горы Кара-Даг «огромного гада», на поимку которого была «отправлена рота красноармейцев». Вырезку с этой заметкой М.А. Волошин будто бы послал М.А. Булгакову — и она послужила источником замысла повести «Роковые яйца»1. Сам же Булгаков приезжал в «Дом поэта» еще в 1923 году.
Двоюродная племянница Волошина, ялтинка Т.В. Шмелева (род. 1903) уточняла, что Булгаков был в Коктебеле и в 1924 году — «недели две». (Сама она приезжала в Коктебель и в 1923, и в 1924, и в 1925 годах.)
Судя по всему, здесь перед нами — два случая аберрации памяти. Ни одного документального подтверждения этих версий нет. (Л.Е. Белозерская-Булгакова в июле 1975 года на вопрос о «первом» приезде Булгакова в Коктебель отвечала отрицательно: «Нет... Я не могу сказать... Нет.») Более того: все имеющиеся у исследователей материалы говорят о единственном приезде Булгакова в Коктебель — в 1925 году. Однако свидетельства вдовы Волошина и его единственной кровной родственницы уже получили распространение и выглядят авторитетно. Поэтому мы считаем необходимым упомянуть их — и перевести в разряд ошибочных.
1
Весной 1924 года, впервые после революции, М.А. Волошин приезжал на месяц в Москву. Естественно было предположить, что именно тогда, «в каком-нибудь издательстве или редакции», он мог получить для прочтения рукопись «Белой гвардии»2. Однако более достоверный вариант дают воспоминания П.Н. Зайцева, — который рассказывает, что в августе 1924 года он приехал в Коктебель (из Ореанды) на неделю — и привез с собой рукопись «Белой гвардии». Целью Зайцева было «уговорить Н.С. Ангарского (в то лето также находившегося в Коктебеле. — В.К., З.Д.) дать согласие на выпуск в «Недрах» романа Булгакова3. Вот тогда-то Волошин, по-видимому, и получил возможность познакомиться с романом. Вероятно, Зайцев рассказывал поэту и о самом Булгакове; какие-то сведения о нем Максимилиан Александрович мог услышать и от Ангарского. Позднее, 7 декабря того же года, Зайцев, между прочим, сообщал Волошину из Москвы: «Мы собираемся по средам. Читали: А. Белый — свой новый роман, М. Булгаков — рассказ «Роковые яйца»4.
К началу января 1925 года вышла из печати 4-я книжка журнала «Россия» с публикацией первой части «Белой гвардии». Прочитав ее, Волошин 25 марта писал Н.С. Ангарскому: «Я очень пожалел, что Вы все-таки не решились напечатать «Белую гвардию», особенно после того, как прочел отрывок из нее в «России». В печати видишь вещи яснее, чем в рукописи... И во вторичном чтении эта вещь представилась мне очень крупной и оригинальной: как дебют начинающего писателя ее можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого»5.
Поблагодарив Ангарского за присылку «Недр» с «Роковыми яйцами», Волошин добавлял: «Рассказ М. Булгакова очень талантлив и запоминается во всех деталях сразу... Мне бы очень хотелось познакомиться лично с М. Булгаковым, и так как Вы его наверно увидите, — то передайте ему мой глубокий восторг перед его талантом и попросите его от моего имени приехать ко мне на лето в Коктебель».
Сегодня, через много лет, нам может показаться, что в оценке Волошина нет ничего удивительного: ведь это сам Булгаков! К тому же известны на редкость точные «попадания» Волошина-критика, первым оценившего поэзию Марины Цветаевой и Осипа Мандельштама, Михаила Кузмина и Сергея Городецкого, Софии Парнок и Сергея Клычкова, прозу Алексея Ремизова... Но тогда вот что писал (8 апреля 1925) Волошину В.В. Вересаев: «Очень мне приятно было прочесть Ваш отзыв о М. Булгакове, «Белая гвардия», по-моему, вещь довольно рядовая, но юмористич[еские] его вещи — перлы, обещающие из него художника первого ранга. Но цензура режет его беспощадно. Недавно зарезала чудесную вещь «Собачье сердце», и он совсем падает духом. Да и живет почти нищенски. Пишет грошовые фельетоны в какой-то «Гудок» и, как выражается, обворовывает сам себя. Ангарский мне передавал, что Ваше к нему письмо Булг[аков] взял к себе и списал его». Почти то же самое писал Волошину и сам Ангарский, одновременно извещая: «Булгаков к Вам с радостью приедет».
Теперь мы знаем, как ревниво относился Булгаков к своему литературному имени. Сохранился альбом, в который он наклеивал все отзывы и заметки о себе. А так как в них в то время были, в подавляющем большинстве, или нападки, или прямая клевета, то несомненно, что отзыв Волошина стал для Михаила Афанасьевича поддержкой. Такой же поддержкой для писателя было приглашение в Коктебель. И, обрадованный им, Булгаков 10 мая 1925 года пишет Волошину: «Многоуважаемый Максимилиан Александрович, Н.С. Ангарский передал мне Ваше приглашение в Коктебель. Крайне признателен Вам. Не откажите черкнуть мне, могу ли я с женой у Вас на даче получить отдельную комнату в июле — августе? Очень приятно было бы навестить Вас. Примите привет. М. Булгаков»6. Был сообщен и обратный адрес: «Обухов [Чистый] переулок, 9, квартира 4» — документальное свидетельство того, где жил Булгаков в те годы.
Из «Путешествия по Крыму» мы знаем, что Булгаков нашел сведения о Коктебеле в путеводителе «Крым», только что выпущенном издательством «Земля и фабрика», под редакцией М.И. Саркизова-Серазини7. В отличие от других, составленных в рекламном тоне, этот путеводитель был уникален своим объективизмом. И Булгаков с юмором обыграл парадокс: устрашающий перечень недостатков местности, почему-то именуемой «курортом»! (Нет зелени, непрерывный ветер, отсутствие воды, неудобство сообщения, дороговизна жизни и т. д.) В первой части путеводителя была напечатана статья Волошина «Культура, искусство, памятники Крыма» — и можно предположить, что Булгаков познакомился и с ней.
В волошинском «Доме поэта» в мае уже начался летний «людоворот». Приехали Леонид Леонов с женой, пианистка М.А. Пазухина с двумя детьми, Э.Ф. Голлербах, супруги А.Г. и Н.А. Габричевские. 19 мая Волошин извещал С.А. Толстую: «У нас уже начался съезд — и мне снова нет времени для писем»... В Доме готовились отметить 25-летний юбилей литературной деятельности его хозяина. И вот, за день до этого, 28 мая, Максимилиан Александрович пишет Булгакову: «Дорогой Михаил Афанасьевич, буду очень рад Вас видеть в Коктебеле, когда бы Вы ни приехали. Комната отдельная будет. Очень прошу Вас привезти с собою все вами написанное (напечатанное и ненапечатанное). Техничес[кие] сведенья; из Москвы почтов[ый] п[оезд] прямой вагон на Феодосию. Феодосия — Коктебель: линейка (1½ р) или катер (нерегулярно). Обед 60—70 к[опеек]. Июль—август — наиболее людно. Прошу передать привет Вашей жене и жду Вас обоих. Максимилиан Волошин8.
В «Путешествии по Крыму» Булгаков упоминает письмо, пришедшее в разгар его колебаний: «Приезжайте.., обед 70 коп.» Несомненно — это письмо Волошина, которое своим радушием («буду очень рад») и будничным («техническим») подходом к поездке сразу пересилило все «ужасы» путеводителя...
Согласно записи в «Домовой книге» Волошиных Булгаковы приехали в Коктебель 12 июня. (К слову: порой записи в этой книге делались задним числом, с соответствующим сдвигом в дате.) Поселили их — по воспоминаниям Л.Е. Белозерской — «в нижнем этаже» двухэтажного каменного флигеля, носившего название «дома Юнге»9. В это время, кроме уже упоминавшихся Габричевских, Леоновых, Пазухиной (Голлербах уехал), в Доме были: актриса В.Я. Эфрон с сыном, писательница С.З. Федорченко с мужем Н.П. Ракицким, художница А.И. Ходасевич, служащая О.Ф. Головина (дочь бывшего председателя Первой Государственной думы) и другие. 16 июня приехал поэт Г.А. Шенгели — и в тот же день Булгаков читал всем обитателям Дома «Собачье сердце». Об этом сообщила в письме мужу 18 июня М.А. Пазухина: «Третьего дня один писатель читал свою прекрасную вещь про собаку»10.
«Если сказать правду, Коктебель нам не понравился», — вспоминает Л.Е. Белозерская. Ответственные слова! Но — так ли это?.. И в какой степени это относится к Булгакову?..
Пейзаж Коктебеля, по-видимому, произвел на писателя определенное впечатление. В «Путешествии по Крыму» он описал его коротко, но достаточно ёмко: «Представьте себе полукруглую бухту, врезанную с одной стороны между мрачным, нависшим над морем массивом... с другой — между желто-бурыми, сверху точно по линейке срезанными грядами, переходящими в мыс — Прыжок козы. В бухте — курорт Коктебель. В нем замечательный пляж [...]: полоса песку, а у самого моря полоска мелких, облизанных морем разноцветных камней».
Что еще Булгаков отметил в Коктебеле?
«Каменную болезнь» — увлечение приезжих собиранием пляжной гальки. Это безобидное и «безыдейное» занятие по-видимому казалось писателю странноватой — но и притягательной — причудой после московской толчеи, беготни, напряженной борьбы за существование. Почувствовал Булгаков и целительность диковатой коктебельской природы, слияние с которой тем полнее, чем больше отрешаешься от городской одежды и привычек. «Солнце порою жжет дико, ходит на берег волна с белыми венцами и тело отходит, голова немного пьянеет после душных ущелий Москвы... Купание в Коктебеле первоклассное. На раскаленном песке в теле рассасывается городская гниль...» Включаясь в давний коктебельский спор о «благоприличии» между «нормальными дачниками» и «обормотами», Булгаков решительно становится на сторону «голых уродов»: «Они-то самые умные и есть. Они становятся коричневыми, они понимают, что кожа в Крыму должна дышать, иначе не нужно и ездить!»
Как врач, Булгаков соглашается с медицинскими рекомендациями путеводителя И.М. Саркизова: «Сюда нельзя ездить людям с очень расстроенной нервной системой». Нечего делать тут и нэпманам: фигуры «друзей природы» в брюках и пиджаках, с часами и бумажником, раздражают Булгакова в Коктебеле так же, как в Москве. Таким нэпманским, буржуазным заведением представляется ему (не вполне справедливо) «поэтическое кафе «Бубны» — «ныне, к счастью, закрытое». С иронией отнесся Михаил Афанасьевич и к «Очеркам Крыма» С.Я. Елпатьевского (Москва, 1913 год), «акафист» которого Коктебелю, по-видимому, показался ему таким же перебором — в другую сторону, — как «противопоказания» И.М. Саркизова...
По свидетельству Л.Е. Белозерской, Булгаков «не очень-то любил дальние прогулки». По-видимому, Карадаг он видел только с моря, — «проходя на парусной шлюпке под скалистыми отвесами, мимо страшных и темных гротов»... «Взбираясь на ближайшие холмы», увлеченно занимался ловлей бабочек (сачок дала ему М.С. Волошина).
Белозерская вспоминает, что обитатели «Дома поэта» «жили <...> в общем мирно. Если не было особенно дружеских связей, то не было и взаимного подкусывания. Чета Волошиных держалась с большим тактом: со всеми ровно и дружелюбно». Говоря о тех, с кем возник контакт, Любовь Евгеньевна прежде всего вспоминает чету Габричевских, — с которыми они встречались в Москве (у Ляминых) еще до Коктебеля. Однако Н.А. Габричевская (1901—1970) в своих, неопубликованных пока воспоминаниях признается, что ей «не повезло» с Булгаковым. А вот с А.Г. Габричевским «они подружились, много виделись и проводили время в беседах и на пляже»11.
26 июня приехали А.П. Остроумова-Лебедева и ее муж С.В. Лебедев. В недолгие 10 дней, остававшиеся до отъезда Булгаковых, Анна Петровна написала портрет писателя акварелью: «в шапочке с голубой оторочкой, на которой нашиты коктебельские камешки» (также подарок Марии Степановны). Во время сеанса Булгаков «диктовал своей жене на память будущую пьесу «Дни Турбиных», — вспоминала художница12.
На фотографии, сделанной кем-то в Коктебеле, Булгаков стоит, в трусах и полосатой рубашке, рядом с Волошиным, Леоновым и Федорченко на фоне тамарисков. Волошин — в позе человека, «вещающего» о чем-то, Булгаков и Леонов слушают с удрученно-покорным видом, Федорченко — с усмешкой. Похоже, что перед нами разыгрывается какая-то сценка, подобие «живой картины», — говорящей о полном взаимопонимании ее участников.
Между тем, Н.А. Габричевская, не очень лестно отзываясь о тогдашнем Леонове, свидетельствует об определенном антагонизме между ним и Булгаковым. Будто бы Михаил Афанасьевич просил ее: «Если Вам придет в голову острота, не говорите Лёньке, а скажите мне!» Леонов же, в свою очередь, просил ее о том же: «Наташка!... Если состришь, скажи только мне, а то Мишка Булгаков к себе запишет» ...Однако сами эти обращения: «Мишка», «Лёнька» — говорят, скорее, о взаимной симпатии и короткости молодых писателей в Коктебеле (Булгакову — 34 года, Леонову — 26 лет).
О Федорченко Белозерская пишет, что «она болела, лежала в своей комнате, капризничала и мучила своего самоотверженного мужа». Габричевская подтверждает, что Федорченко «ежедневно закатывала истерики» — и именно Булгаков способствовал ее «умиротворению». Вот как она об этом рассказывает.
В Коктебеле был весьма ограниченный выбор продуктов: «из чего сделать обед» — вечная проблема. Фруктов и овощей — изобилие, из остального же — только баранина и рис. Федорченко капризничает, ничего не хочет есть. Булгаков рекомендован ей как врач. Предварительно осведомившись на кухне об очередном меню, он щупал пульс писательницы и давал соответствующие рекомендации: «Я советую на сегодня к завтраку... К обеду... Ну, а на ужин, пожалуй...». «Кухня ему в ножки кланялась»... Истерики кончились и Федорченко «стала выздоравливать».
С «кухней» волошинского дома у Булгакова, по свидетельству Габричевской, сложились особенно теплые отношения. Возглавляла этот небольшой коллектив Олимпиада Никитична Сербина (1877—1955), гречанка из Феодосии. За общим столом у Волошиных вино не одобрялось. Вегетарианцы, толстовцы, антропософки: «бедный, зачем ты пьешь: это гадость!» А у «Липочки» на кухне можно было пропустить перед обедом рюмку-другую. Легкая закуска: куриный пупок, помидор, яйцо, жареная барабулька — и аппетит разыгрался! Завсегдатаями были сами Габричевские и юрист из Харькова Петр Федорович Домрачев. «Заобожав» Булгакова, Олимпиада Никитична привадила и его на кухонную террасу: не раз перед обедом, оставив жену, он там «закусывал». Габричевская избегала бывать на кухне одновременно с ним, — хотя Сербинова всячески уговаривала ее «поближе познакомиться с этим обаятельным человеком».
Камнем преткновения между этими остроумнейшими людьми стала, по-видимому, Л.Е. Белозерская. В глазах 24-летней «Наташи» она была «дамочкой с цветочками»; Любовь Евгеньевна, в свою очередь, также однажды отозвалась о Габричевской не слишком лестно. Это не помешало двум женщинам вместе выступить в соседних Отузах на татарском празднике: «мы вместе плясали хайтарму», — вспоминала Л.Е. Белозерская. Но взаимная неприязнь, по-видимому, не исчезла.
По воспоминаниям Н.Л. Манухиной (1893—1980), жены Г. Шенгели, Булгаков был режиссером одной из шарад, поставленных в «Доме поэта». Темой шарады выбрали слово «Навуходоносор». Первое: «на в ухо!» — раскрывалось сценкой: таверна, попойка, драка. Затем шло слово «донос». И, наконец, Мария Степановна ходила «по двору» и кричала: «Опять кто-то насорил!» — «ор». Целое изобразил Волошин: задрапированный в простыню, он «вдруг взвизгнул, встал на четвереньки и стал жрать траву». Любовь Евгеньевна участвовала в представлении в качестве актрисы (запись В. Купченко в феврале 1971 года).
Булгаковы бывали на музыкальных вечерах, устраивавшихся в «Доме поэта». Уже упоминавшийся П.Ф. Домрачев — «дядя Петя» — играл на скрипке, а М.А. Пазухина — на рояле. В письмах последней к мужу запечатлен интерес Булгакова к ее игре. Любовь Евгеньевну поразил «удар» хрупкой с виду пианистки, после концерта она сделала ей комплимент: «Когда Вы заиграли, я даже привскочила на месте, толкнула Мишу в бок и говорю: «Ты слышишь?» И потом все обсуждала с ним». В этом же письме (от 7 июля 1925) Мария Александровна отмечает: «Сам Булгаков тоже играет на рояле. Первое, что я тогда заиграла — это Шуман «Aufschwung»13. Действительно, в этот вечер я играла удачно...»
Накануне отъезда из Коктебеля, по рассказу М.А. Пазухиной, Булгаков «стал давать всем характеристику» — «и некоторым, кого больше знал, говорил прямо изумительные вещи». «Когда дошло до меня, он сказал, что я опускаюсь и буду опускаться все ниже и ниже, а что лет десять или меньше, он думает, <...> я была другой, а причины (говорит) не скажу. Я потом спросила его, он пояснил, что причина — это семья, что он имеет в виду мою музыку, что я могла бы в музыке дать очень много, но манкирую. Когда же я пояснила ему в чем дело, — он сказал, что тогда ему не следовало этого говорить» (письмо от 8 июля 1925 года).
А В. Пазухин комментирует: «После трех-четырех лет обучения в Московской консерватории» мама заболела чем-то вроде мышечного ревматизма рук. В 1917 году ей пришлось оставить консерваторию и несколько лет вообще не играть. «Только года за два до поездки в Коктебель она начала понемногу играть дома, для себя... В Коктебеле ей помог климат, море, сакские лечебные грязи — и вот она вновь заиграла с блеском, похожим на прежний, и покорила всех, начиная с Волошина»<...>
Большим успехом пользовался в «Доме поэта» младший, полуторагодовалый сын Марии Александровны, Вадим. 25 июня она писала мужу в Москву: «Твой Дым здесь сделался положительно приятелем всех писателей. На берегу он переходит от одного к другому... Особенный любимец он у писателя Булгакова и его жены. Она мне как-то на днях при встрече сказала, что влюблена в моего Дыма; он сам подолгу забавляется с ним на берегу, они там кувыркаются, тот встает вниз головой, Дым ему подражает, чем очень потешает всех; а сегодня Булгаков встретил его приветствием: «Здравствуй, красавец мой неописуемый»14.
В другом письме (от 19 июня) М.А. Пазухина сообщала: «Как я выяснила с женой Булгакова... Дым даже вдохновил их иметь своего, — только если бы она знала, что мальчик. <...> Сам Булгаков с ним у моря ходит на голове, кувыркается, и Дым ему во всем подражает. И никогда он не пройдет мимо него, не поговорив и не пошалив с ним». Мария Александровна как-то сказала Михаилу Афанасьевичу: «А я скажу Вам вот что, — у Вас большая потребность иметь собственного сына, и Вы будете очень хорошим отцом». «Он сначала сказал так задумчиво: «Да, — а потом говорит, — вы это сказали наверное по поводу Дымка. Нет, я и так хотел бы иметь, если бы знал, что он будет здоровый и умный, а не идиот, — тогда я хотел бы иметь, а так как я знаю, что он здоровым не может быть (он сам болезненный и нервный), то и не хочу. Ну, а Дымулю вашего я в частности страшно люблю. Это удивительный мальчик, с такой лукавой улыбкой — иногда даже кажется, что он обдумывает диссертацию, и страшно занятный мальчик, и страшно симпатичный...» Много говорил, я уж не запомнила, а Мария Степановна стояла и поддакивала... Он прямо с поразительной нежностью к нему относится, с каким-то... богатством чувств...» (Письмо от 7 июля 1925).
Эти письма М.А. Пазухиной показывают нам М.А. Булгакова с новой стороны: в его отношении к детям. И раскрывают драму его личной жизни: предвидение своей неизлечимой болезни и невозможность поэтому иметь детей...
В это же время в «Доме поэта» отдыхал Борис Исаакович Ярхо (1889—1942), прозванный обитателями «Бобочкой». Литературовед и переводчик, специалист по латинской поэзии — античной и средневековой, полиглот, он поражал чудовищной эрудицией и анекдотической отвлеченностью. В Коктебель он приехал (впервые) в начале июля: Булгаков видел его несколько дней. Но впоследствии, возможно, общался с ним в Москве. По предположению М.О. Чудаковой, Б.И. Ярхо стал прототипом Феси в 11-й главе первой редакции романа «Мастер и Маргарита»15.
По воспоминаниям Л.Е. Белозерской, Булгаковы встречали в Коктебеле также А.С. Грина с женой, приезжавших из Феодосии, и Ю.Л. Слезкина, — мелькнувшего на коктебельском горизонте. В письме к Волошину от 7 мая 1926 года Слезкин признавался: «Прошлое лето, живя бок о бок с Вами, я не смел докучать Вам...»
Еще в 1924 году Волошин завел книгу впечатлений о Коктебеле, которую назвали «Книгой разлук» (может быть, — по ассоциации со сборником Ф. Соллогуба). Очевидно, что записи о Коктебеле гости «Дома поэта» вписывали в нее перед отъездом. Туда писали В.Я. Брюсов, А. Белый, Э.Ф. Голлербах. Возможно, и Булгаков... К сожалению, «книга» эта была впоследствии отдана кому-то для копирования — и в Дом уже не вернулась. Но, возможно, еще появится «на свет»!
А время прощаться наступило. 5 июля Волошин дарит Булгакову свой сборник «Иверии»16, — надписав: «Дорогой Михаил Афанасьевич, доведите до конца трилогию «Белой гвардии»... Максимилиан Волошин»17. На своей акварели, подаренной Булгакову в тот же день, Максимилиан Александрович написал: «Дорогому Михаилу Афанасьевичу, первому, кто запечатлел душу русской усобицы, с глубокой любовью. Тех не отпустит Коктебель, / Кто раз вкусил тоски полынной»18.
О дне отъезда Булгаковых из Коктебеля мы узнаем из писем той же М.А. Пазухиной. 8 июля она сообщала мужу: «Вчера уехали лучшие для меня: Леоновы и <...> Булгаковы». В Феодосии Булгаковы встретились с супругами Н.В. и В.А. Успенскими, друзьями Волошиных (которым сказали: «Вы не знаете Дыма? Ну, так вы не знаете Коктебель!»). Затем посетили галерею И.К. Айвазовского, — впервые увидев там портретные работы прославленного мариниста. В 18 часов 20 минут на пароходе «Игнат Сергеев» Булгаковы отбыли в Ялту, а через день — уже на автомобиле — в Севастополь. Вечером 9 июля сели в московский поезд, а 10-го, из Лозовой, Любовь Евгеньевна писала Волошиным:
«Дорогие Марья Степановна и Максимилиан Александрович, шлем Вам самый сердечный привет. Мы сделали великолепную прогулку без особых приключений. Качало не сильно. В Ялте прожили сутки и ходили в дом Чехова. До Севастополя ехали автомобилем. Леоновы напугались моря в последнюю минуту. Мне очень не хочется принимать городской вид. С большим теплом вспоминаю Коктебель. Всем поклон и Дыму. Л. Булгакова». Булгаков приписал: «На станциях паршиво. Всем мой привет». Открытка была опущена в Харькове в тот же день19.
2
27 июля в ленинградской «Красной газете» начинают печататься булгаковские очерки «Путешествие по Крыму» (в 1976 году они частично были перепечатаны Л. Яновской в «Неделе» за 16—22 августа). 5 октября ленинградка Л.А. Аренс послала Волошиным «вырезку из газеты, где Булгаков пишет о Коктебеле». В архиве «Дома поэта» вырезка не сохранилась, и неизвестно, как Волошин отнесся к этому очерку. Э.Ф. Голлербах, например, считал, что в этих «фельетонах» «больше рассуждений о превратностях погоды, чем о коктебельском быте» (письмо к Волошину от 1 декабря 1925).
26 ноября 1925 года, в письме к С.З. Федорченко, Волошин справлялся: «Видаете ли Вы наших летних друзей: Леоновых, Булгаковых? Они уехали — как в воду канули — ни единой строчки. А очень хотелось бы знать о них»20. Первым, 18 декабря, «объявился» Леонов, который, в частности, писал: «Мишу Булгакова встречаю редко: оказиями. Он где-то в таинственности пребывает»21.
1 марта 1926 года в Москве состоялся литературно-музыкальный вечер в помещении Государственной академии художественных наук на Пречистенке — «с благотворительной целью для помощи Волошину». Среди выступавших были П.Г. Антокольский, В.В. Вересаев, Б.Л. Пастернак, Ю.Л. Слезкин, С.В. Шервинский. (В машинописной программке, сохранившейся в архиве Волошина, стоят также имена А. Белого и Л. Леонова — но участвовали ли они?..) Как отмечал в своем дневнике поэт Л.В. Горнунг, «М. Булгаков прочел по рукописи «Похождения Чичикова», как бы добавление к «Мертвым душам»22. Собрали 470 рублей. 13 марта, благодаря за вечер, Максимилиан Александрович уведомлял Н.А. Габричевскую: «Все деньги мы конечно честно употребим только на ремонт дома»...23
Всем участникам вечера Волошин послал — с очередной оказией — по акварели. М. Булгакову он надписал пейзаж, датированный 15 февраля 1926 года: «Дорогому Михаилу Афанасьевичу: спасибо за то, что не забыли о Коктебеле. Ждем Вас с Любовью Евгеньевной летом. Максимилиан Волошин»24. По-видимому, эту акварель и привезла в Москву та «дама в большой черной шляпе, украшенной коктебельскими камнями», о которой упоминает Любовь Евгеньевна.
4 апреля 1926 года Волошин пишет Булгакову:
«Дорогой Михаил Афанасьевич, не забудьте, что Коктебель и волошинский дом существуют и Вас ждут летом. Впрочем, Вы этого не забыли, т. к. участвовали в Коктебельском вечере, за что шлем Вам глубокую благодарность. О литер[атурной] жизни Москвы до нас доходят вести отдаленные, но они так и не соблазнили меня на посещение севера. Заранее прошу: привезите с собою конец «Белой гвард[ии]», которой знаю только 1 и 2 части, и продолжение «Роковых яиц». Надо ли говорить, что очень ждем Вас и Любовь Евгеньевну, и очень любим...
Наша зима прошла тихо и счастливо. Я писал только акварели и совсем не писал стихов. Диэтами похудел на 20 фун[тов]. Сейчас уже нахлынула весенняя жизнь и первые гости. Приветствую Любовь Евгеньевну и Маруся прив[етствует] Вас обоих.
Максимилиан Волошин»25.
3 мая Михаил Афанасьевич отвечает:
«Дорогие Марья Степановна и Максимилиан Александрович, Люба и я поздравляем Вас с праздником. Целуем. Открытку М.А. я получил, акварель также. Спасибо за то, что не забыли нас. Мечтаем о юге, но удастся ли этим летом побывать — не знаю. Ищем две комнаты, вероятно все лето придется просидеть в Москве. Ваш М. Булгаков»26.
В тот год Булгаков был занят своими пьесами. 5 октября 1926 года состоялась премьера «Дней Турбиных» во МХАТе, затем — премьера «Зойкиной квартиры» в Театре Вахтангова. Еще 27 сентября, до премьеры, писатель Л.Е. Остроумов сообщал Волошину: «Страшный шум царит вокруг Булгакова и его пьесы «Белая гвардия»27. 6 декабря о «сенсационном успехе» булгаковских пьес писала в Коктебель О.Ф. Головина. О «Зойкиной квартире» она отзывалась: «По-моему, это блестящая комедия, богатая напряженной жизненностью и легкостью творчества, особенно если принять во внимание, что тема взята уж очень злободневная и избитая, и что игра и постановка посредственны. Жаль, что его писательская судьба так неудачна и тревожно за его судьбу человеческую»28.
В начале 1927 года, приехав с Марией Степановной в Москву, Волошин и сам смог посмотреть эти пьесы. В его записной книжке значится: 16 февраля — «Зойкина квартира», 25 февраля — «Турбины»29. В это время Булгаковы жили уже в Малом Левшинском переулке (дом 4, квартира 1), и, судя по той же записной книжке, Волошины дважды навестили их: 1 марта — в час дня, а 12-го — в 9 вечера. 26 февраля состоялось открытие выставки акварелей Волошина в ГАХН — и можно предположить, что Михаил Афанасьевич посетил ее.
Больше никаких упоминаний о М.А. Булгакове в материалах волошинского архива не встречается. Думается, однако, что некоторые сведения о его жизни Максимилиан Александрович получал от приезжавших к нему москвичей — и следил за ней с прежним участием...
Примечания
1. Иванов Вс. Переписка с А.М. Горьким. Из дневников и записных книжек. Изд. 2. М., СП, 1985, с. 268.
2. Купченко В. Остров Коктебель. М., 1981, с. 29.
3. Зайцев П.Н.А. Белый. Последние 10 лет жизни. (По машинописной копии, представленной Н.М. Иванниковой.)
4. РО ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 552.
5. ОР ГБЛ, ф. 562, альбом М. Булгакова. Опуб. М. Чудаковой в «Жизнеописании...» № 8, с. 47.
6. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 284.
7. Путеводитель этот, с несколькими пометками Булгакова, хранится в ОР ГБЛ, ф. 562, к. 22, ед. хр. 2.
8. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 371.
9. Пользуемся машинописной копией воспоминаний Л.Е. Белозерской-Булгаковой о Коктебеле, которую она нам любезно предоставила. См. Л.Е. Белозерская-Булгакова... с. 35—45.
10. Копии писем М.А. Пазухиной предоставлены ее сыном А.В. Пазухиным, которому приносим свою благодарность.
11. «Воспоминания о Коктебеле» Н.А. Габричевской написаны в 1968—1969 годах. Предоставлены ее племянницей О.С. Северцовой (Москва), которой мы приносим свою благодарность.
12. Остроумова-Лебедева А. Автобиографические записки. М., 1974, т. 3, с. 70. Портрет М.А. Булгакова, размером 44×55,5 см., находился в собрании Е.С. Булгаковой.
13. Взлет. (нем.)
14. В «Белой гвардии» так говорит о Петлюре «веселая бабенка в валенках»: «Кажуть, вин красавец неописуемый».
15. Чудакова М. Архив М.А. Булгакова... с. 70—71.
16. Волошин М. Иверии. М., 1918.
17. Москва, собрание Э. Григолюка.
18. Чудакова М. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения. В сб.: Встречи с книгой. М., Книга, 1979, с. 249; ее же. Архив М.А. Булгакова... с. 55.
19. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 284.
20. РО ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 127.
21. Там же, ед. хр. 778.
22. Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1979 год. Л., Наука, 1981, с. 192.
23. ОР ГБЛ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 22.
24. Л.Е. Белозерская-Булгакова.
25. РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 371.
26. Там же, ед. хр. 284.
27. РО ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 917.
28. Там же, ед. хр. 431.
29. Там же, оп. 1, ед. хр. 466.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |