III

В то время Москва еще оставалась святым для Руси городом, древним и благородным стражем восточной границы, Третьим Римом, столицей бескрайнего «континента» крестьян, солдат, служащих, студентов, евреев, казаков, татар, правила которым малочисленная армия бледных и немногословных рабочих-коммунистов. В Кремле, на древнем престоле православных государей, восседал невысокий человек с короткими руками и блестящими черными глазками. Звали его Сталин. У трона Сталина толпилась новая марксистская знать — клан алчных, безжалостных и разнузданных коммунистических бояр, парвеню и всех, кто нажился на революции, а вместе с ними балерины, актрисы, пролетарские merveilleuses¹, занявшие место старорежимной аристократии, те, кому вскоре, после страшных и загадочных процессов, предстояло упасть во дворе на Лубянке от свинца расстрельных команд.

На Красной площади, у Кремлевской стены, в спроектированном Щусевым большом деревянном мавзолее^* медленно разлагалась мумия Ленина^** — застывшая, крохотная, словно мумия ребенка. Периодически из Берлина приезжали специалисты — выпотрошить, выскоблить, продезинфицировать панцирь этого драгоценного ракообразного, священной мумии, белое фарфоровое личико которой, расцвеченное рыжими веснушками, покрывал зеленоватый, похожий на плесень пот. «У Ленина череп такой же формы, как у Бальфура», — написал Г. Уэллс^***. В хрустальном гробу^**** (его спрятали там от мышей, которые успели погрызть ухо и пальцы одной из ног) Ленин спал, улыбаясь в холодном и беспощадном свете электрических прожекторов, левая рука покоилась на груди, ладонь правой касалась бедра. Он спал, прикрыв глаза, с ироничной усмешкой на подкрашенных помадой губах, среди красных знамен Коммунистического интернационала и Парижской коммуны 1871 года. Днем и ночью русский народ проходил, рыдая, перед хрустальным гробом.

В те годы Москва еще оставалась древним православным городом тысячи церквей^5*. Во влажной, зеленой тени среди тысячи куполов, выложенных зелеными, желтыми, красными, лазуревыми изразцами, еще прятались старинные деревянные дома, которые пощадил пожар 1812 года. Новые, гигантские здания из железобетона, стали, стекла, гордость советской архитектуры, еще не вытеснили дома бояр и богатых московских купцов. Недалеко от Арбата, вокруг Собачьей площадки², еще стояли дома, в которых жили герои «Войны и мира», семейство графа Безухова, князя Волконского, князя Курагина, Марьи Дмитриевны. На Поварской, которая теперь называется улица Воровского, еще стоял дом князей Долгоруких — дом № 52, превратившийся у Толстого в дом графов Ростовых. Однако бригады рабочих уже начали ломать кайлами, орудуя с глухой и яростной ненавистью, купола церквей и стены древних монастырей. Несколько дней назад было торжественно объявлено о начале работ по первому пятилетнему плану³, и в зеленом воздухе к теплому запаху весны уже примешивался запах пятилетки — запах угля и железа.

Я часто бродил московскими улицами в поисках домов Андрея Болконского, Пьера Безухова или Марьи Дмитриевны (Марья Дмитриевна проживала на Старой Конюшенной улице, вблизи Подновинской⁴) или отправлялся поздороваться с бледным призраком Скрябина^6* в доме № 11 по Николо-Песковскому переулку, или беседовал с печальной тенью Гоголя^7* в доме № 7 по Пречистенскому бульвару, который теперь называется Гоголевским, или оставлял визитную карточку милому призраку княгини Гагариной в ее прекрасном особняке на Новинском бульваре, построенном по проекту Бове^8*. Порой я часами просиживал в седьмом зале Музея Толстого на Кропоткинской⁵. Эта комнатка называлась «астаповской»: она точно воспроизводила комнатушку на станции Астапово, в которой Толстой, когда он почувствовал приближение смерти и бежал из Ясной Поляны, провел долгие часы агонии в ожидании, говоря словами Горького, последнего поезда. Я любил подолгу сидеть в комнатке, где умер Толстой, на маленькой станции без железнодорожных путей и начальника и ждать поезда, последнего поезда, расписание которого не знал даже музейный смотритель. Порой ночами я присаживался у фонтана, расположенного в центре Собачьей площадки, перед домом № 12, где по возвращении из ссылки в Бессарабию долго жил Пушкин⁶.

Я глядел на закрытое окно его комнаты и видел, как бледный призрак поэта приподнимает занавеску тонкой прозрачной рукой.

В то время над московскими улицами висели тяжелые белые облака пыли, разрезали которые глухие удары кайла, скрежет железных цепей подъемных кранов и хриплое пыхтение машин. Я шагал сквозь облака пыли и твердил про себя выученное на днях русское слово — старинное русское слово, которое слышал от всех: «наплевать», «наплевать», — твердил я про себя и улыбался. «Наплевать», — говорили мне все вокруг с грустной улыбкой.

В облике города и его обитателей ощущался грандиозный героический порыв к современности, глубоко изменивший с тех пор русский дух. Весь русский народ медленно поворачивался лицом к Западу — бледным, изнуренным, мокрым от пота лицом. Над улицами растянули огромные полосы красной ткани, на которых крупными белыми буквами написали:

«Да здравствует Ленин! Да здравствует Коммунизм!

Да здравствует Пятилетка!» На лицах людей, слепленных из мягкого сероватого вещества, словно тушки осьминогов, по-прежнему были заметны следы ужасных страданий прошедших лет, «голых лет», как называл их Борис Пильняк⁷, лет Гражданской войны, голода, эпидемий, резни. А еще было заметно, как в глазах рождается страх перед ужасными страданиями, которые обещала русскому народу пятилетка во имя победы коммунизма.

Мысль о том, что русский народ страдает и ради меня, была мне мучительна. Я твердил «наплевать» и сплевывал, чувствуя, что унижено мое человеческое достоинство, достоинство цивилизованного человека, европейца: унижено потому, что русский народ страдает и ради меня, ради меня он готов терпеть голод, ужас, рабство, смерть — ради меня, моей свободы, моего будущего, моего здоровья. Я никогда не мог смириться с тем, что кто-то страдает ради меня. Я христианин, потому что принимаю то, что за меня страдает Христос, но только Христос. Только Христу я позволяю страдать за меня. Христианин вынужден принять, что ради него страдают другие, и это не нравится мне в христианстве. Тогда, в Москве, мне впервые стало тяжело оставаться христианином. Мне была невыносима мысль, что русский народ, русские дети, мужчины и женщины всей России, страдают и ради меня. Огромная гордость русского народа меня глубоко унижала, как привилегия, которую я не мог принять. Впервые в жизни я воспринял как нечто естественное и само собой разумеющееся абсурдную для христианского сознания мысль, что страдание — нечто благородное, чистое, полезное, только если оно бессмысленно, только если оно не помогает ничему и никому (даже тому, кто страдает), только если страдание является самоцелью, если оно совершенно бесполезно. Порой, когда мне не удавалось избавиться от необходимости страдать из-за русской революции, как из-за чего-то, что имеет отношение к моей совести, к моему собственному, личному опыту, накатывали сомнения, нет ли в коммунизме отчасти христианской истины. Но всякий раз меня охватывало отвращение, как непременно бывает со мной при мысли, что во всяком человеке, страдающем ради других, скрыт Христос.

В голове звучал странный вопрос: «Как зовут Христа в Советской России? Где прячется Христос в СССР? Как зовут русского, коммунистического Христа?» Я твердил про себя «наплевать» и сплевывал. Среди всех вопросов, возникавших перед человеком с христианским сознанием в Советской России, тяжелее всего было понять, в каком обличье, под каким именем скрывается Христос. Чуть ранее этот вопрос задал и попытался дать на него ответ в своем духовном завещании патриарх Тихон^9*, так же поступил и митрополит Нижегородский Сергий в знаменитом послании к верующим православным христианам^10*. Русского Христа, коммунистического Христа звали «наплевать».

В основном я проводил свои дни в Институте Ленина^11*, который тогда еще не был открыт для посетителей: этой возможностью я был обязан Луначарскому. Моя юная секретарша Марика Ч. — грузинка из Тифлиса, которую порекомендовала мне мадам Каменева, сестра Троцкого и директор «Интуриста» — облегчала и ускоряла мою работу. Она переводила неопубликованные труды и письма Ленина, официальные документы об Октябрьской революции, о роли Ленина и Троцкого в этих памятных событиях, помогала мне собрать драгоценный материал, который позднее пригодился в работе над книгами «Техника государственного переворота» и «Дедушка Ленин»⁸. Тогда я не мог предвидеть, что из-за этих книжек в Италии меня на несколько месяцев посадят в римскую тюрьму «Реджина Чеди» и отправят на пять лет в ссылку на остров Липари. Сумей я это предвидеть, я бы все равно их написал. Люди всегда расплачиваются за свои поступки и за свои мысли, за все добро и зло, которое они творят, даже если их страдание ничему и никому не помогает, в том числе им самим. От этого закона не уйти: страдание не нужно, оно совершенно бессмысленно, и именно поэтому люди должны страдать.

«Быть христианами не нужно ни для чего. И все же нужно быть христианами», — часто повторял я Михаилу Афанасьевичу Булгакову, знаменитому автору драмы «Дни Турбиных», с которым мы вместе любили бродить по городу.

— Pas la peine⁹, — отвечал Булгаков.

— И все же люди должны страдать, — говорил я, — христианство — это страдание.

— Не только страдание делает нас христианами, — возражал Булгаков, — христианами нас делает отказ от бессмысленного страдания. Страдать надо ради чего-то. Прежде всего ради других.

— Значит, ты полагаешь, что коммунисты тоже христиане? Что достаточно страдать ради других, чтобы быть христианами?

— Разумеется, они тоже христиане. Эти проклятые коммунисты и христиане тоже, — говорил Булгаков.

— Люди становятся христианами, соглашаясь на бессмысленные страдания, — возражал я, — разве люди не захотели появления Христа, разве не они призвали его на землю? Тогда пусть страдают! Но страдают бессмысленно, раз хотят быть до конца христианами.

— Pas la peine, — повторял Булгаков, поглаживая ладонью бледное одутловатое лицо.

Вся проблема в этом: призывали ли люди Христа, просили ли они его спуститься на землю, или Христос спустился на землю без призывов людей. Вопрос о коммунизме сводится к тому же самому: призывали ли его люди, хотели ли они его на самом деле или нет. Насколько было бы справедливее и осмысленнее, если бы люди его не хотели, если бы коммунизм пришел на землю против воли людей. Страдание, которого не желали, испытание, которого боялись и которое не призывали. Неизбежное, но не желанное. Фатальная необходимость.

— Pas la peine, — повторял Булгаков.

Как раз в эти дни в театре Станиславского шла пьеса Булгакова «Дни Турбиных»^12* по его знаменитому роману «Белая гвардия». Пискатор^13* недавно поставил пьесу в Берлине, где она имела огромный успех. Действие последнего акта происходит в Киеве, в доме Турбиных: братья Турбины и их друзья, верные царю офицеры, в последний раз собираются вместе, прежде чем отправиться на смерть. В последней сцене, когда издалека доносится пение «Интернационала», которое становится все громче и сильнее, как все громче и сильнее звучат шаги входящих в город большевиков, братья Турбины с друзьями запевают гимн Российской империи «Боже, Царя храни!». Каждый вечер, когда на сцене братья Турбины с товарищами запевали «Боже, Царя храни!», зал вздрагивал, то здесь, то там в темноте раздавались с трудом сдерживаемые рыдания. Когда занавес опускался и вспыхивал свет, заполнявшая партер пролетарская толпа резко оборачивалась взглянуть в глаза зрителям. У многих глаза были красными, у многих по лицу текли слезы. Из партера доносились громкие оскорбления и угрозы: «Ах, ты плачешь, да? Плачешь по своему царю? Ха! Ха! Ха!» — по театру пробегал злобный смех.

— В котором из персонажей твоей пьесы спрятан Христос? — спрашивал я у Булгакова. — Кого из персонажей зовут Христом?

— В моей пьесе у Христа нет имени, — отвечал Булгаков дрожащим от страха голосом, — нынче в России Христос — никчемный персонаж. В России ни к чему быть христианами. Христос нам больше не нужен.

— Ты боишься назвать мне его имя, — говорил я, — ты боишься Христа.

— Да, я боюсь Христа, — тихо отвечал Булгаков, глядя на меня с испугом.

— Вы все боитесь Христа, — говорил я Булгакову, с силой сжимая ему запястье, — но отчего вы боитесь Христа?

Булгакова я любил. Любил с того дня, когда я увидел, как он тихонько плачет, сидя на лавочке на площади Революции, а перед ним течет московская толпа — нищая, оборванная, бледная, грязная толпа, люди с мокрыми от пота лицами, влажными и мягкими лицами моллюсков. Высоко над крышами, в небе цвета старинного серебра, как оклад на иконе, вставала бледная, безжизненная луна, которая напоминала и бледное сияние лика Богородицы, и поднимающееся из прозрачных глубоких вод лицо утопленника. У проходивших перед Булгаковым людей были такие же серые, бесформенные лица, потухшие, водянистые глаза, как у монахов, отшельников, нищих, толпящихся на иконах за Богородицей. <...>

— Христос нас ненавидит, — негромко повторял Булгаков.

Стояли пасхальные дни, однако колокола молчали.

На колокольнях тысяч московских церквей колокола висели молча, свесив распухшие языки, словно вывешенные вялиться на солнце коровьи головы. На белом с зелеными и голубыми прожилками небе, которое уже пошло трещинами, словно льдина на первом теплом весеннем ветерке, постепенно открывалось огромное зеленое око весны. Я шагал рядом с Булгаковым и чувствовал этот взгляд, пристальный взгляд большого зеленого ока, которое постепенно открывалось на небе, чувствовал, что на меня смотрит весна, ощущал затылком ее горячее коровье дыхание.

Небо над Москвой было не похоже на небо на старинных иконах Симона Ушакова из церкви Грузинской Божьей Матери^14* — где морщинистые, похожие на стариков ангелочки толпятся вокруг Христа, у которого осунувшееся, одеревенелое лицо. Спаситель Ушакова напоминает испанских Христов с человеческими волосами и бородой, с настоящими человеческими зубами, с человеческими ногтями на деревянных пальцах, со стеклянными, блестящими, словно человеческие, глазами. Московское небо не похоже на зеленое небо древних народных икон, где красные и желтые ангелы порхают вокруг желтого солнца, у которого, как у человеческого глаза, есть ресницы. Зато оно напоминает весеннее небо Шагала, когда теплое дуновение весны постепенно растапливает стеклянный, ледяной зимний воздух вокруг домов, деревьев, животных. Над Москвой-рекой, на Поклонной горе, на Воробьевых горах небо превращается в пейзаж с белыми облаками и зеленой травой, с лазурными коровами, осликами-скрипачами, лошадьми с огромными, косыми, распахнутыми до самого горизонта глазами: горячее дыхание коровы-весны освобождало из стеклянного плена дома, деревья, холмы, животных, застывших в холодном сверкающем воздухе, как застывает во льду рыба.

Высоко над куполами собора Василия Блаженного нагой Христос, разливая вокруг себя то же бледное сияние, что исходит от раков в прозрачной воде весенних ручьев, медленно поднимался на небеса, шевеля бледными жабрами, словно спаривающийся рак. Это был Христос русской Пасхи, добрый и нежный, с хрупким панцирем, который на иконописном портрете митрополита Алексия в церкви Николая Чудотворца в Хамовниках¹⁰ медленно поднимается из зеленых небесных вод над башнями Кремля. Это был Христос-рак, окруженный зелеными рыбами с человеческими лицами, как на древних иконах в церкви Преображения Господня в Новодевичьем монастыре. Запах воды, травы, рыбы — запах русской весны — придавал сладость воздуху на площадях и улицах Красной Пресни, Хамовников, Дорогомилова, Замоскворечья.

Деревья уже были усыпаны нежными зелеными листочками, которые робко шелестели, смеясь и перешептываясь на поднимавшемся с реки теплом ветру. В сладковатом воздухе раздавались резкие, хрупкие крики, женский смех, долгие стоны, жужжанье пчел, пронзительные вздохи скрипок, шуршанье голых ног в траве, голоса, оклики и отзывы на ленивом, певучем простонародном московском говоре; внезапно заводила свою беспощадную песнь гармонь, врываясь, словно вспыхивающие алым губы, словно ломтик арбуза в пейзаже Брака или Пикассо, в похоронную процессию, идущую за молодой еврейкой, что лежит, улыбаясь, в крашеном черном гробу в объятиях жениха. На крышах, на балконах, на подоконниках сидели, свесив ноги в пустоту, парочки рыжеволосых влюбленных и смеялись, лузгая семечки и сплевывая черную шелуху в воздух цвета арбузной мякоти. На дальнем конце улицы шумно взрывались свадебные торжества, с яростным звоном колокольчиков галопом проносились коляски, запряженные белыми, зелеными, желтыми, красными лошадьми. Стаи голубей летали, оглушительно хлопая крыльями, вокруг куполов собора Василия Блаженного, собора Христа Спасителя, Сухаревской башни, зубчатых стен Кремля.

Из громкоговорителей, висящих на электрических столбах перед вратами церквей, громко раздавался густой голос Демьяна Бедного, главы Союза безбожников и автора Евангелия от Демьяна^15*, в котором рассказана история некоего Христа, родившегося в доме терпимости у молодой проститутки по имени Мария: «Товарищи! Христос — контрреволюционер, враг пролетариата, саботажник, грязный троцкист, продавшийся международному капитализму! Ха! Ха! Ха!» На стене рядом с часовней Иверской Божией Матери, стоящей на входе на Красную площадь, под крупной надписью «Религия — опиум для народа» болталось повешенное пугало в терновом венце, похожее на Христа, на груди — табличка: «Шпион и предатель народа». Густой голос Демьяна Бедного вопил из громкоговорителя на колонне Большого театра, на площади Свердлова: «Христос не воскрес! Христос не воскрес! Когда он возносился на небеса, его сбила славная красная авиация. Ха! Ха! Ха!» Хриплый смех Демьяна Бедного отдавался, словно удар хлыстом, от стен Китай-города. В трамваях молодые рабочие с издевкой показывали руками на небо и кричали: «Вон он, вон он! Глядите, летит!» Люди поднимали глаза, вглядывались в небо, многие говорили: «Наплевать!»

В универмагах на огромных подносах стояли круглые, обложенные льдом чаши со свежей икрой — от них пахло смолой и илом, как пахнет от крупных русских рек. Свежая икра — серовато-розовая, почти что крем из масла и крови, почти что гора склизких окровавленных жемчужин. Юные продавщицы погружали в икру широкие деревянные ложки, и вокруг разливался сладковатый запах крови. «Товарищи! — выкрикивал голос Демьяна Бедного из громкоговорителя на фасаде московского Дворца Советов на Советской площади. — Товарищи! Сегодня утром в переулке, неподалеку от Болотной площади, в Замоскворечье, обнаружен труп шестилетней девочки, которую лишили невинности и задушили. Убийцу, заявившего, что он Христос, задержали, когда он пытался подняться на небеса. Ха! Ха! Ха!» Я думал о свежей икре, о креме из масла и крови, о горе склизких окровавленных жемчужин, о белых фартуках продавщиц, напоминающих фартуки нянек. Пробегавшие стайками мимо девчонки говорили: «Христос воскрес!» — и хохотали, глядя на меня с вызовом. Демьян Бедный тоже хохотал: «Ха! Ха! Ха!», и его грубый хриплый смех перелетал от одного громкоговорителя к другому, с одной улицы на другую, с одной площади на другую по всему городу.

Женщины на тротуарах Тверской и Покровки казались одеты в «мягчайшие и тончайшие хитоны, словно из луковой шелухи», как хитон Одиссея, когда он покидает поле кровавой битвы у Трои¹¹. От них шел сладкий и крепкий запах лука, голые руки и ноги легко шелестели шелком, как шелестит луковая шелуха. Я шагал рядом с Булгаковым и чувствовал, что на меня смотрит зеленое око весны, чувствовал затылком горячее дыхание коровы-весны и то и дело оборачивался.

— Ты зачем оборачиваешься? — спрашивал Булгаков. — Неужели надеешься увидеть, что сзади кто-то плачет?

Небо сияло зеленью, словно луг. Трава все шире разрасталась на изогнутом небесном лугу, нежное сияние травы отражалось от стен, от окон домов, от камней мостовой, от лиц людей. Москва постепенно приобретала красивый зеленый цвет старинной меди, поросшего плесенью дерева — цвет русской весны, цвет икон в криптах древних монастырей, цвет серебряных самоваров в полумраке комнат, цвет копыт лошадей, пасущихся на лугах вдоль Москвы-реки, цвет прудов на окраине города — Красной Пресне, красивый зеленый цвет — цвет колокольного звона на русскую Пасху. Но колокола молчали. Воздух наполняли ясные, сияющие взгляды, женский смех, шелест луковой шелухи и долгий стон, напоминающий переливчатый свист камыша на ветру, — потаенный голос русской весны. «Наплевать», — твердил я про себя и сплевывал.

— Ты зачем оборачиваешься? — спрашивал Булгаков.

Я то и дело оборачивался и вглядывался в красные глаза толпы, в красные глаза на влажных и мягких лицах моллюсков.

Примечания

*. ... в спроектированном Щусевым большом деревянном мавзолее... — Имеется в виду второй деревянный мавзолей на Красной площади. Первый был сооружен ко дню похорон Ленина и простоял до марта 1924 г. Второй, более представительный, был открыт для посетителей в августе 1924 г. Можно сказать, что Малапарте описывает последние дни его существования. К октябрю 1930 г. на том же месте был воздвигнут гранитный мавзолей. Все три мавзолея были спроектированы Алексеем Викторовичем Щусевым (1873—1949).

**. ...медленно разлагалась мумия Ленина... — На следующий день после кончины Ленина будущий академик А.И. Абрикосов забальзамировал его тело для стандартной процедуры вскрытия, выяснения причины смерти и прощания. Бальзамирующий состав имел срок действия шесть дней. В конце января 1924 г. после долгих споров было принято решение сохранить тело вождя на длительный срок. Стали обсуждаться различные способы. Основная борьба шла между концепцией глубокой заморозки, предложенной советским политическим и государственным деятелем, инженером по образованию Леонидом Борисовичем Красиным (1870—1926), и концепцией бальзамирования, идеологом которой выступал Борис Ильич Збарский (1885—1954). Несмотря на то что оборудование для глубокой заморозки было уже закуплено (в Германии), победила концепция Збарского. Для ее осуществления в Москву из Харькова был выписан знаменитый анатом Владимир Петрович Воробьев (1876—1937), приступивший к работе в начале марта 1924 г., когда тело уже начало разлагаться. Упомянутое Малапарте «белое фарфоровое личико» — результат героических усилий Воробьева по выведению темно-бурых трупных пятен, покрывших лицо (а также кисти рук) вождя. (Подробнее см.: Лопухин Ю.М. Болезнь, смерть и бальзамирование В.И. Ленина: Правда и мифы. М.: Республика, 1997.)

Не вполне понятно, о каких специалистах из Берлина идет речь. Возможно, в конце 1920-х специалистов из Берлина приглашал Збарский, ставший директором лаборатории при мавзолее, занимавшейся сохранением тела Ленина. Однако не исключено, что здесь Малапарте путает специалистов по бальзамированию со специалистами по изучению мозга Ленина. Для выполнения этой задачи действительно был приглашен из Берлина директор Нейробиологического института Оскар Фогт (1870—1959), ставший вскоре организатором и директором сначала лаборатории по изучению мозга Ленина, а потом Института мозга.

***. «У Ленина череп такой же формы, как у Бальфура», — написал Г. Уэллс. — Аллюзия на сочинение Уэллса «Россия во мгле», в котором английский писатель рассказал о своем посещении Советской России и беседах с Лениным (1920 г.): «Я ожидал встретить марксистского начетчика, с которым мне придется вступить в схватку, но ничего подобного не произошло. Мне говорили, что Ленин любит поучать людей, но он, безусловно, не занимался этим во время нашей беседы. Когда описывают Ленина, уделяют много внимания его смеху, будто бы приятному вначале, но затем принимающему оттенок цинизма: я не слышал такого смеха. Линии его лба напомнили мне кого-то, я никак не мог вспомнить, кого именно, пока на днях не увидел г. Артура Бальфура, сидевшего возле затененной лампы. У него в точности такой же высокий, покатый, слегка асимметричный лоб» (Уэллс Г. Россия во мгле / пер. И. Виккер, В. Пастоева // Уэллс Г. Собр. соч.: В 15 т. Т. 15. М., 1964. С. 365). Артур Бальфур (1848—1930) — английский политик, занимал высшие государственные должности, в 1916—1919 гг. — министр иностранных дел.

****. В хрустальном гробу... — Эффектный саркофаг для второго деревянного мавзолея был спроектирован Константином Степановичем Мельниковым (1890—1974). См. об этом: Мельников К.С. Архитектура моей жизни. Творческая концепция. Творческая практика / сост. А Стригалев, И. Коккинаки. М.: Искусство, 1985. С. 157—158; а также чертежи саркофага и вариант воспоминаний Мельникова в кн.: Хан-Магомедов С.О. Константин Мельников. М.: Стройиздат, 1990. С. 79—82.

«Необычная тема, еще не имевшая применения в архитектурной практике, и самая суть высокой идеи этой темы заставили мое еще мало искушенное практицизмом профессиональное чувство приблизить его к ощущению, в свою очередь к самой сути природного языка архитектурного искусства. Архитектурная идея моего проекта состояла из четырехгранной удлиненной пирамиды, срезанной двумя противоположно наклонными внутрь плоскостями, образовавшими при пересечении строго горизонтальную диагональ. Таким образом, верхний стеклянный покров саркофага получил естественную прочность от прогиба. Найденная конструктивная идея исключила необходимость обрамлять стыки частей саркофага металлом. Получился кристалл с лучистой игрой внутренней световой среды» (Мельников К.С. Архитектура моей жизни. С. 78). Мельниковский саркофаг был перенесен в гранитный мавзолей; заменен на технологически более современную конструкцию после возвращения тела вождя из эвакуации.

5*. В те годы Москва еще оставалась древним православным городом тысячи церквей. — Разрушение церквей и монастырей в Москве начинается с конца 1920-х гг., шло полным ходом все 1930-е. В 1928 г. закрыто было 534 церкви, а в 1929 г. — уже 1119 храмов. В 1930 г. упразднение православных общин продолжалось с нарастающим темпом. В Москве из 500 храмов к 1 января 1930 г. оставалось 224, а через два года — только 87 церквей, находившихся в юрисдикции Патриархии. (См.: Цыпин Владислав, протоиерей. Глава «Русская Православная Церковь в 1929—1941 гг.» // История Русской Православной Церкви.)

6*. ...поздороваться с бледным призраком Скрябина. — Дом-музей композитора Александра Николаевича Скрябина (1871—1915) был открыт в 1922 г. по указанному Малапарте адресу. Далее в романе описывается посещение могилы Скрябина в Новодевичьем монастыре.

7*. ... беседовал с печальной тенью Гоголя... — На Пречистенском бульваре в 1909 г. был открыт памятник Н.В. Гоголю, а мемориальным может считаться дом, где писатель умер, расположенный на Никитском бульваре (в 1923 г. там была размещена библиотека Наркомпроса). В 1924 г. Пречистенский бульвар был переименован в Гоголевский.

8*. ...милому призраку княгини Гагариной в ее прекрасном особняке на Новинском бульваре, построенном по проекту Бове. — Знаменитый московский архитектор О.И. Бове в 1817 г. построил на Новинском бульваре особняк для четы Николая Сергеевича и Марии Алексеевны Гагариных; М.А. Гагарина (1798—1835) скончалась скоропостижно.

9*. Духовное завещание патриарха Тихона было опубликовано в газете «Известия» в 1925 г. через неделю после его смерти. В нем патриарх Тихон (Беллавин; 1865—1925; патриаршество — 1917—1925 гг.), долгое время противившийся большевикам, призвал к примирению церкви с советской властью. В частности: «Призывая на архипастырей, пастырей и верных Нам чад благословение Божие, молим вас со спокойной совестью, без боязни погрешить против Святой веры, подчиниться Советской власти не за страх, а за совесть, памятуя слова Апостола: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены»».

10*. ...так же поступил и митрополит нижегородский Сергий в знаменитом послании к верующим православным христианам. — Митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский; 1867—1944) — в 1925—1936 гг. заместитель патриаршего местоблюстителя, с 1943 г. — патриарх. В послании 1927 г. (опубликовано в «Известиях») Сергий декларировал: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи». От послания Сергия принято отсчитывать поворот политики русской православной церкви на сотрудничество с советским государством.

11*. В основном я проводил свои дни в Институте Ленина... — 31 марта 1923 г. пленум МК РКП(б) принял решение о создании Института Ленина. 8 июля было опубликовано обращение ЦК РКП(б) с сообщением об учреждении Института Ленина в Москве. Институт постоянно переживал всякого рода реструктуризации. В 1928—1930 гг. директором Института Ленина был М.А. Савельев (1884—1939, он же — главный редактор газеты «Известия»). 3 ноября 1931 г. решением Президиума ЦИК СССР Институт Ленина был объединен с Институтом К. Маркса и Ф. Энгельса и создан Институт Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК ВКП(б) (ИМЭЛ).

12*. Как раз в эти дни в Театре Станиславского шла пьеса Булгакова «Дни Турбиных»... — Премьера спектакля состоялась 5 октября 1926 г. на сцене Московского художественного академического театра (МХАТ), где и шла с перерывами до 1941 г.

13*. Пискатор Эрвин (1893—1966) — немецкий режиссер-авангардист; ставил пьесы русских драматургов А.Н. Толстого и П.Е. Щеголева «Заговор императрицы», В.Н. Билль-Белоцерковского «Луна слева», но «Дни Турбиных» не ставил; в 1931—1939 гг. проживал в СССР.

14*. ...на старинных иконах Симона Ушакова из церкви Грузинской Божьей Матери... — Ушаков Симон Федорович (1626—1686) — виднейший иконописец XVII в. В 1657—1659 гг. по заказу купцов Никитниковых принимал участие в украшении церкви Грузинской Богоматери, как по одному из приделов называют церковь Троицы в Никитниках.

15*. ...голос Демьяна Бедного, главы Союза безбожников и автора Евангелия от Демьяна... — Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Придворов; 1883—1945) — советский поэт, член партии большевиков с 1912 г., в конце 1920-х находился на пике популярности и официального признания; Союз безбожников был учрежден на I съезде этого Союза в 1925 г.; Демьян Бедный активно сотрудничал с Союзом безбожников, в июне 1929 г. выступал на II съезде, однако главой организации с момента ее основания был другой коммунистический деятель — Емельян Ярославский; «Евангелие от Демьяна» — это антирелигиозная поэма «Новый завет без изъяна от евангелиста Демьяна» (1925).

1. Прелестницы, щеголихи (фр.).

2. Собачья площадка — площадь, уничтоженная в 1962 г. при прокладке проспекта Калинина (ныне — улица Новый Арбат).

3. Первый пятилетний план вступал в действие 1 октября 1928 г. (Примеч. науч. ред.)

4. Подновинская улица — вероятно, Новинский бульвар; в любом случае топоним указан неверно. Анастасия Дмитриевна Офросимова (или Афросимова), прообраз героини Л. Толстого, жила в Старой Конюшенной слободе (дом № 5), ныне — Чистом переулке. (Примеч. науч. ред.)

5. Музей Толстого на Кропоткинской был основан в 1911 г. на улице Пречистенка, в 1921 г. переименованной в Кропоткинскую. (Примеч. науч. ред.)

6. В доме № 12 Пушкин никогда не жил. В доме № 14 на Собачьей площадке жил его близкий друг С.А. Соболевский, которого поэт там посещал. (Примеч. науч. ред.)

7. См. роман Б. Пильняка «Голый год» (1922).

8. Об этих книгах («Tecnica del colpo di Stato», «Le bonhomme Lénine») подробнее см. в статьях С. Гардзонио. (Примеч. ред.)

9. Не стоит (фр.).

10. В храме Николы в Хамовниках один из приделов освящен во имя митрополита Московского Алексия. (Примеч. науч. ред.)

11. «Хитон, я приметил, носил он из чудной / Ткани, как пленка, с головки сушеного снятая лука, / Тонкой и светлой, как яркое солнце; все женщины, видя / Эту чудесную ткань, удивлялися ей несказанно». (Гомер. «Одиссея». Перевод В. Жуковского.) (Примеч. науч. ред.)