Как-то в начале октября 1934 года Михаил Афанасьевич Булгаков сказал, что он решил писать пьесу о Пушкине. Помолчал, а потом добавил: конечно, без Пушкина.
Ему казалось невозможным, что актер, даже самый талантливый, выйдет на сцену в кудрявом парике, с бакенбардами и засмеется пушкинским смехом, а потом будет говорить обыкновенным, обыденным языком.
Михаил Афанасьевич предложил Вересаеву вместе писать пьесу. Викентий Викентьевич, когда мы приехали к нему 18 октября, был очень тронут и принял предложение. Зажегся, начал говорить о Пушкине, о трагизме его судьбы, о том, что Наталья Николаевна была вовсе не пустышка, а несчастная женщина. Сначала Викентий Викентьевич был озадачен тем, что пьеса будет без Пушкина, но, подумав, согласился.
Решили, что драматургическая часть будет делаться Булгаковым, а Викентий Викентьевич берет на себя подбор материалов.
По мере набрасывания сцен Михаил Афанасьевич читал их Вересаеву. Были споры, были уступки. Как-то Вересаев сказал:
— А иногда мне жаль, что нет Пушкина. Какая прекрасная сцена была бы! Пушкин в Михайловском, с няней, сидит в своем бедном домике, перед ним кружка с вином, он читает ей вслух: «Выпьем, добрая подружка...»
Булгаков ошеломленно сказал:
— Тогда уж я лучше уступлю вам выстрел Дантеса в картину... Такой сцены не может быть, Викентий Викентьевич!
С тех пор свои попытки при разногласиях прийти к соглашению они стали называть «обмен кружек на пистолеты».
Вересаев мечтал о сугубо исторической пьесе, требовал, чтобы все даты, факты, события были точно соблюдены. Булгаков был с этим, конечно, согласен. Но, по его мнению, этого было мало. Нужны были еще и фантазия художника, и его собственное понимание этих исторических фактов. Задумав пьесу, Булгаков видел возможность говорить на излюбленную тему о праве писателя на свой, ему одному принадлежащий взгляд на искусство и на жизнь. В исторических пьесах — «Мольер», «Пушкин», «Дон Кихот» — он пользовался прошлым для того, чтобы выразить свое отношение к современной жизни, волновавшей его так же, как волновала и волнует она нас сейчас.
Споры между Вересаевым и Булгаковым принимали порой довольно жесткий характер, ибо соавторы говорили на разных языках. Какое счастье, что эти споры проходили не только при личных встречах, но нашли выражение и в письмах1. Это — переписка двух честных, принципиальных литераторов. После всех мучений, которые они доставляли друг другу в эти летние месяцы тридцать пятого года, их отношения остались по-прежнему дружескими, их взаимная любовь и уважение нисколько не пострадали.
Елена Булгакова
18 мая2 1935 г.
Милый Михаил Афанасьевич!
Я ушел от Вас вчера в очень подавленном настроении. Вы, конечно, читали черновик, который еще будет отделываться. Но меня поразило, что Вы не сочли нужным изменить даже то, о чем мы с Вами договорились совершенно определенно, — напр., заявление самого Салтыкова, что «это было мое инкогнито», цитирование (лютеранином) Дубельтом евангельского текста, безвкусный выстрел Дантеса в картину (да еще в «ценную», м. б. в подлинного Рембрандта, да еще в присутствии слепого, дряхлого старика, у которого такой выстрел мог вызвать форменный паралич сердца) и т. д. Скажем, это черновик, — Вы не имели времени сделать изменения, читалось это нескольким членам театра для предварительной ориентировки3. Но Вы согласились также на прочтение пьесы и всей труппе, — это дело уже более серьезное, и я вправе был ждать некоторой предварительной согласованности со мною. Невольно я ставлю со всем этим в связь и очень удививший меня срок представления пьесы ленинградскому театру — 1 октября: ведь после лета мы сможем с Вами увидеться только в сентябре. Боюсь, что теперь только начнутся для нас подлинные тернии «соавторства». Я до сих пор минимально вмешивался в Вашу работу, понимая, что всякая критика в процессе работы сильно подсекает творческий подъем. Однако это вовсе не значит, что я готов довольствоваться ролью смиренного поставщика материала, не смеющего иметь суждение о качестве использования этого материала. Если использовано лучше, чем было мною дано, — я очень рад. Но если считаю использованным хуже, чем было, то считаю себя вправе отстаивать свой вариант так же, как Вы вправе отстаивать свой. Напр., разговор Жуковского с Дубельтом у запечатанных дверей считаю в Вашем варианте много хуже, чем в моем4. Образ Дантеса нахожу в корне неверным и, как пушкинист, никак не могу принять на себя ответственность за него. Крепкий, жизнерадостный, самовлюбленный наглец, великолепно чувствовавший себя в Петербурге, у Вас хнычет, страдает припадками сплина; действовавший на Наталью Николаевну именно своею животною силою дерзкого самца, он никак не мог пытаться возбудить в ней жалость сентиментальным предсказанием, что «он меня убьет»5. Если уж необходима угроза Дантеса подойти к двери кабинета Пушкина, то я бы уж считал более приемлемым, чтобы это сопровождалось словами: «Я его убью, чтобы освободить вас!»6 И много имею еще очень существенных возражении. Хочется надеяться, — Вы будете помнить, что пьеса как-никак будет именоваться пьесой Булгакова и Вересаева и что к благополучному концу мы сможем прийти, лишь взаимно считаясь друг с другом.
Преданный вам В. Вересаев.
Москва, 20.V—1935
Милый Викентий Викентьевич!
Могу Вас уверить, что мое изумление равносильно Вашей подавленности.
Прежде всего меня поразило то, что Вы пишете о сроке 1 октября.
По Вашему желанию я взял на себя скучную, трудную и отнимающую время заботу по ведению переговоров с театрами.
Я истратил сутки на подробные переговоры с Вольфом7 и разработку договора, принял предложенный театром срок — 1 октября, — сообщил о нем Вам, дал Вам для подписи договор. Вы, не возражая против 1 октября, его подписали, а теперь сообщаете мне, что этот срок Вам не нравится. Что прикажете мне теперь делать, когда договор подписан всеми сторонами?
Я взял на себя хлопотливую обязанность, но я не хочу, стараясь исполнить ее наилучшим образом, с первых же шагов получать укоризны за это. Если Вы находите, что я неправильно составляю договоры, я охотно соглашусь на то, чтобы Вы взяли это на себя.
Тут же сообщаю, что ни в какой связи ленинградский срок 1 октября с московскими сроками чтения не стоит.
Чтение вахтанговской труппе, как совершенно справедливо говорите Вы, дело серьезное. Я к этому добавлю еще, что это крайне серьезное дело, и речи быть не может о том, чтобы авторы выступили с этим чтением, предварительно не согласовав все вопросы в пьесе между собою.
Примерно намечаемое на начало июня чтение ни в каком случае не состоится, если не будет готов согласованный экземпляр. Мы попадем в нелепое положение, если предъявим экземпляр, который вызывает у нас разногласия. А после Вашего неожиданного письма я начинаю опасаться, что это очень может быть. Чтение, конечно, придется отложить.
Вы пишете, что не хотите довольствоваться ролью смиренного поставщика материала. Вы не однажды говорили мне, что берете на себя извлечение материалов для пьесы, а всю драматургическую сторону предоставляете мне. Так мы и сделали.
Но я не только все время следил за тем, чтобы наиболее точно использовать даваемый Вами материал, но всякий раз шел на то, чтобы делать поправки в черновиках при первом же возражении с Вашей стороны, не считаясь с тем, касается ли дело чисто исторической части или драматургической. Я возражал лишь в тех случаях, когда Вы были драматургически неубедительны.
Приведу Вам примеры:
Исторически известно, что Пушкин всем сильно задолжал. Я ввожу в первой картине ростовщицу. Вы утверждаете, что ростовщица нехороша и нужен ростовщик. Я немедленно меняю. Что лучше с моей точки зрения? Лучше ростовщица. Но я уступаю.
Вы говорите, что Бенкендорф не должен возвращаться со словами «не туда». Я выбрасываю это возвращение8.
Вы говорите, что Геккерен на мостике уступает свою карету или сани. Соглашаюсь — выправляю9.
Вы критикуете черновую сцену Александрины и Жуковского. Я ее зачеркиваю, не читаю и вместо нее начинаю составлять новую.
Вы выбрасываете план сцены кольца. Я, следуя плану, облекаю в динамическую форму сцену с чтением стихотворения у фонаря, но Вас это не удовлетворяет. Вы говорите: «Нет, чтец должен убежать». Я, конечно, не согласен с этим, ни жизненно, ни театрально он убежать не мог.
Тем не менее я меняю написанное. Чтец убегает10.
Я не буду увеличивать количество примеров.
Я хочу сказать, что Вы, Викентий Викентьевич, никак не играете роль смиренного поставщика материалов.
Напротив, Вы с большой силой и напряжением и всегда категорически настаиваете на том, чтобы в драматургической ткани всюду и везде, даже до мелочей, был виден Ваш взгляд.
Однако бывают случаи, когда Ваш взгляд направлен неверно, и тут уж я хочу сказать, что я не хотел бы быть смиренным (я повторяю Ваше слово) драматургическим обработчиком, не смеющим судить о верности того мотива, который ему представляют.
Вот случай с Дубельтом и Салтыковым.
Почему Дубельт не может цитировать Священное писание?
Дубельт «ловко цитировал в подтверждение своих слов места из Священного писания, в котором был, по-видимому, очень сведущ, и искусно ловил на словах» (Костомаров, Автобиография, «Русск. мысль», 1885.V.127. Цит. Лемке. «Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг.», Спб. 1909, с. 121 и 122)11.
Почему Салтыков не может говорить об инкогнито?
«...проходил, сильно стуча испанской тростью, через библиотеку в свой кабинет. Он называл это своим «инкогнито» («Русский архив», 1878, 11, с. 457).
Объясните мне, почему с такой настойчивостью Вы выступаете против этих мест? Вы говорите, что мы договорились определенно, что я изменю эти места. Нет, мы не договорились об этом, а говорили лишь о том, не следует ли сократить цитату Дубельта.
Вы называете выстрел Дантеса «безвкусным». Это хорошо, что Вы высказываете свое литературное мнение в прямых и резких словах; тем самым Вы, конечно, и мне даете право делать то же самое. Я воспользуюсь этим правом, когда буду говорить о Дантесе.
Я считаю, что выстрел, навеянный пушкинским выстрелом Сильвио, есть самая тонкая концовка картины и что всякая другая концовка будет хуже. Я готов признать, что у меня нет вкуса, но вряд ли кто-нибудь признает, что у меня нет опыта. И вряд ли кто-нибудь докажет, что выстрел Дантеса хоть в чем-нибудь нарушает историю.
Вообще в Дантесе у нас серьезная неслаженность. Вы пишете: «Образ Дантеса нахожу в корне неверным и, как пушкинист, никак не могу принять на себя ответственность за него».
Отвечаю Вам: я в свою очередь Ваш образ Дантеса считаю сценически невозможным. Он настолько беден, тривиален, выхолощен, что в серьезную пьесу поставлен быть не может. Нельзя трагически погибшему Пушкину в качестве убийцы предоставить опереточного бального офицерика. В частности, намечаемую фразу «я его убью, чтобы освободить вас» Дантес не может произнести. Это много хуже выстрела в картину.
Дантес не может восклицать «О, ла-ла!»12 Дело идет о жизни Пушкина в этой пьесе. Если ему дать несерьезных партнеров, это Пушкина унизит.
Я не могу найти, где мой Дантес «хнычет», где он пытается возбудить жалость Натальи? Укажите мне это. Он нигде не хнычет. У меня эта фигура гораздо более зловещая, нежели та, которую намечаете Вы. (См. примечание.)
Относительно разговора Жуковского с Дубельтом13. Нет, Ваш вариант не лучше, чем мой, и просто потому, что это один и тот же вариант, с той разницей, что у Вас Дубельт говорит не сценическим языком, а у меня — сценическим. Реплики построены по-иному, но разговор идет об одном и том же. Тут даже, по-моему, и предмета для спора нет никакого.
В заключение Вы пишете: «Хочется надеяться, Вы будете помнить, что пьеса как-никак будет именоваться пьесой Булгакова и Вересаева и что к благополучному концу мы сможем прийти, лишь взаимно считаясь друг с другом». Я так и делал, причем мне всегда казалось, что я считаюсь с Вами гораздо больше, чем Вы со мной.
Относительно благополучного конца Вы ошибаетесь. Мы уже пришли к благополучному концу, по крайней мере в театре. Я разговаривал на другой день после чтения с Руслановым14. Он говорил о радости, которая овладела им и слушателями. Он говорил, выслушав не отделанное да и не доконченное еще произведение, — о чрезвычайной авторской удаче. Он меня, утомленного человека, поднял. И до получения Вашего письма я находился в очень хорошем расположении духа. Сейчас, признаюсь, у меня чувство тревоги. Я не могу понять, перечитав еще раз Ваше письмо и мой ответ, — чем все это вызвано?
Во всяком случае, если мы сорвем эту удачу, мы сорвем ее собственными руками, и это будет очень печально. Слишком много положено каторжных усилий, чтобы так легко погубить произведение.
Перо не поднимается после Вашего письма, но все же делаю усилие над собою, пишу сцену бала.
Когда вся пьеса будет полностью готова, я направлю экземпляр Вам. Вот тут мы и сойдемся для критики этого экземпляра, для точного улаживания всех разногласий, для выправления всех неточностей, для выпрямления взятых образов.
Я все-таки питаю надежду, что мы договоримся. От души желаю, чтобы эти письма канули в Лету, а осталась бы пьеса, которую мы с Вами создавали с такой страстностью.
Преданный Вам М. Булгаков.
Примечание: Дело вот в чем: я хотел бы ввести в пьесу оригинальную фигуру Дантеса, но ввиду того, что я могу ошибаться и, возможно, ошибаюсь, нам необходимо сочиненное мною серьезно обсудить. Мы будем друг друга убеждать, и если один из нас не примет точки зрения другого, то я предложу проект средней выпрямляющей линии, которая нас выведет из тупика.
В частности: у меня есть вариации сцены с выстрелом. Предложу их15.
Вся беда в том, что пушкинисты (и это я берусь доказывать) никакого образа Дантеса в своем распоряжении не имеют и ничего о нем не знают. О нем нет данных ни у кого. Самим надо выдумать Дантеса. Оставляя сцену бала, я вынужден, после Вашего письма, писать специальный этюд о Дантесе, чтобы демонстрировать Вам все чудовищные затруднения. Я это делаю и в следующем письме пришлю Вам этот этюд.
М.Б.
21.V—1935
1935. Май
ДАНТЕС*
Происхождение
Покойный П.Е. Щеголев полагает, что Жорж Дантес был сыном Жозефа-Конрада Дантеса (1773—1852) и графини Марии-Анны Гацфельдт (1784—1832). Дантес родился 5.11—1812 г. (нов. ст.).
Рассуждение о Дантесе
Вы говорите, что Вы, как пушкинист, не можете согласиться с моим образом Дантеса. Вся беда в том, что пушкиноведение, как я горько убедился, не есть точная наука.
Чего стоит одна история с записями Жуковского, расшифрованными Еленой Сергеевной!
И ни на ком, пожалуй, так не видна чудовищная путаница, как именно на Дантесе.
Какова его наружность?
«...статен, красив» (А.В. Трубецкой).
«не красивый и не безобразный» (д-р С. Моравский). «несколько неуклюжий» (!! — М.Б.) (С.М. Сухотин). «...белокурый, плотный и коренастый офицер...» «...видный, очень красивый» (А.И. Злотницкий).
«Ростом он был выше среднего» (Л.Н. Павлищев).
«...при довольно большом росте...» (К.К. Данзас).
«...к которому очень шла полурыцарская, нарядная, кавалергардская форма...» (Павлищев).
«...но, когда надевал парадный мундир и высокие ботфорты и в таком наряде появлялся в обществе русских офицеров, его наружности едва ли бы кто-нибудь позавидовал» (!! — М.Б.) (Моравский).
«...обладал безукоризненно правильными, красивыми чертами лица» (со слов Павлищевой).
«...как он хорош собой...» (О.С. Павлищева).
«...рот у него, хотя и красивый, но чрезвычайно неприятный, и его улыбка мне совсем не нравится» (Пушкин).
«...понравился даже Пушкину...» (Н. М. Смирнов).
«...это очень красивый...» (Пушкин в дек. 1936 г.).
Что за женщина, на которой женился?
«Старшая невестка Пушкина порядком смахивает на большого иноходца или на ручку от помела» (бар. П.А. Вревский).
«...высокая, рослая старшая сестра Екатерина...» (кн. В.Ф. Вяземская).
«Дом Пушкина, где жило три красавицы: сама хозяйка и две сестры ее, Катерина и Александра...» (П.И. Бартенев).
«...достаточно красива и достаточно хорошо воспитана...» (О.С. Павлищева).
Состояние здоровья
Дантес заболел в 1833 г. осенью в немецком городе (простудился, острое воспаление). От 19 до 27.X. — 1836 был болен (В.В. Никольский). Дантес [показан] заболевшим простудн<ой> лихор<адкой> с 12.XII—1836 г.
«От 15.XII—1836 по 3.I—1837 г. Дантес был болен» (В.В. Никольский).
(Дантес) «очень болен» (А.И. Тургенев 21.XII—1836). «У него, кажется, грудь болит, того гляди уедет за границу» (Пушкин).
Отношение к браку с Екатериной
«...это удивляет город и предместья» (О.С. Павлищева). «...в апреле 1837 года Екатерина Николаевна Геккерен родила своего первого ребенка» (Л.П. Гроссман).
Три совершенно различных рассказа о том, как Дантес делал предложение (с. 224 у Вересаева). Нет, четыре — сам Пушкин (223).
Русский язык
«Кажется, (!) российского языка как следует Дантес так и не изучил» (Щеголев).
Служба
«...должен был дежурить три дня не в очередь...»
Отношение к Наталии
«...страстно влюбился в г-жу Пушкину» (Н. М. Смирнов).
«...пожирал ее глазами, даже когда он с нею не говорил...» (бар. Г. Фризенгоф).
«Неумеренное и довольно открытое ухаживание...» (кн. П.А. Вяземский).
«...настойчивое ухаживание...» (Пушкин).
«...жил ли он с Пушкиной?.. Никакого нет сомнения» (со слов Ефремова).
Дантес защищал «ее совершенную невинность во всех обстоятельствах этого печального события ее жизни» (бар. Г. Фризенгоф).
Дантес уверяет, «что со времени его свадьбы он ни в чем не может себя обвинить касательно Пушкина и жены его...» (вел. кн. Михаил Павлович).
«Жена Пушкина заверяла, что не имела никакой серьезной связи с Дантесом» (А.А. Щербинин).
«Жена Пушкина, безвинная вполне...» (А.И. Васильчикова).
«...о любви Дантеса известно всем» (М.К. Мердер).
«...будто бы была в связях с Дантесом. Но Соллогуб уверяет, что это сущий вздор» (Н.И. Иваницкий).
Любовная сторона
«...вовсе не ловелас, не дон-жуан... волокитство его не нарушало никаких великосветских петербургских приличий...» (кн. И.А. Вяземский).
«...княгиня напрямик объявила нахалу-французу, что она просит его свои ухаживания за женою Пушкина производить где-нибудь в другом доме» (И.И. Бартенев).
«Геккерен был педераст, ревновал Дантеса» (П.В. Анненков).
«...наиболее близкие к Геккерену люди избегали высказываться о том, какие отношения существовали между ним и Дантесом» (Н.В. Чарыков).
«Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном, или Геккерен жил с ним...» (кн. А.В. Трубецкой).
Служба
За 3 года подвергался взысканиям 44 раза.
Ум, остроумие
«...человек не глупый...» (Данзас).
«...умный человек... обладавший злым языком» (ген. Гринвальд).
«...человек дюжинный» (кн. П.П. Вяземский). «...остроумный француз-красавец... подкупал... своим острословием...» (гр. В.Ф. Адлерберг).
«Одна горничная (русская) восторгается твоим умом...» (г-жа Дантес — Дантесу).
Образование
«...весьма скудно образованный...» (Данзас).
«...он был пообразованнее нас, пажей...» (А.В. Трубецкой).
Характер, поведение
«...имевший какую-то врожденную способность нравиться всем с первого взгляда» (Данзас).
«...на меня произвел он неприятное впечатление своим ломанием и самонадеянностью...» (С.М. Сухотин).
«...прекрасно воспитанный, умный, высшего общества светский человек...» (А.И. Злотницкий).
«...заносчивый француз...» (Н.Н. Пантелеев). «...отличный товарищ...» (А.В. Трубецкой). «...понравился даже Пушкину...» (Н.М. Смирнов). «...добрый малый, балагур...» (кн. П.П. Вяземский). «Его считали украшением балов...» (П.И. Бартенев). «Дантес уверял, что не подозревал даже, на кого он поднимал руку... не желал убивать противника и целил... в ноги... смерть... тяготит его» (А.Ф. Онегин).
«Это очень красивый и славный малый...» (Пушкин в дек. 1836 г.).
«...будто бы он, Дантес, и в помышлении не имел погубить Пушкина» (Л.Н. Павлищев).
«...с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном...» (А.Н. Карамзин).
Кто он таков?
«По рассказу Матюшкина, Дантес был сын сестры Геккерена и голландского короля» (Я. Грот).
«...иные утверждали, что он (Геккерен) его (Дантеса) считал сыном своим, быв в связи с его матерью...» (Н.М. Смирнов).
6 июня 1935 г.
Дорогой Михаил Афанасьевич! Не пугайтесь, — письмо самое миролюбивое. Я все больше убеждаюсь, что в художественном произведении не может быть двух равновластных хозяев, — разве только соавторы так притерлись друг к другу, настолько совпадают в вкусах, требованиях, манере писания, что милые бранятся, только тешатся. Хозяин должен быть один, и таким хозяином в нашем случае можете быть только Вы. Тут не может быть никакой торговли, никаких обменов «кружек» на «пистолеты», — это будет только обеднять и обескровливать произведение. Будем продолжать быть друг с другом так же откровенными, как были до сих пор. Сейчас положение такое. Вы в душе думаете: «Самое лучшее было бы, если бы Вересаев перестал мешаться в дело и предоставил мне в дальнейшем полную свободу; пусть пытается «социализировать» пьесу, но чтобы я мог самодержавно отвергать его попытки, не тратясь на долгие препирательства». А я думаю: «Самое лучшее было бы, если бы Булгаков перестал мешаться в дело и предоставил мне свободу в полной переработке рукописи, как будто это был бы мой собственный черновик, — свободу в подведении общественного базиса, в исправлении исторически неверных образов Дантеса, отчасти Александрины и т. д.». Кто имеет большее право на осуществление своего желания? Несомненно, Вы. Вы — подлинный автор произведения, как автором «Ревизора» был бы Гоголь, хотя бы Пушкин дал ему не только сюжет, но и участвовал в фабульной его разработке и доставлении материалов.
Но выйти из дилеммы так просто! Вы назвали «угрозой» мое предложение снять с афиши мое имя. Это не угроза, а желание предоставить Вам законную свободу в совершенно полном выявлении себя. Повторяю, автором пьесы я себя не считаю, мне было очень неприятно, когда Вы заставили меня раскланиваться вместе с Вами на рукоплескания вахтанговцев16, предложение мое о нашем взаимном праве печатать пьесу в собрании своих сочинений считаю в корне неправильным, — конечно, она может быть помещена только в собрании Ваших сочинений. Подумайте, Михаил Афанасьевич: ведь Вы получаете возможность и право полностью восстановить места, выкинутые под моим давлением или находящиеся под угрозой, — и признание Долгорукова в написании пасквиля17, выстрел Дантеса, и байронически-зловещий образ Дантеса, и усиление одиночества Пушкина путем выключения его друзей, и отсутствие нажима на общественную сторону события и т. д. А что можно возразить против снятия с афиши моего имени? Только то, что немногое количество лиц, знающих о нашем сотрудничестве, скажет: «Вересаев снял свое имя с афиши». Так ли это страшно? Вы будете отвечать: «Ничего не мог поделать с Вересаевым: такой чудак! Свою консультантскую роль не считает сотрудничеством, которое давало бы ему право претендовать на соавторство». И я буду говорить то же самое, — дескать, какое же это соавторство? Только консультантство, — «при чем тут я»?
Я считаю Вашу пьесу произведением замечательным, и Вы должны выявиться в ней целиком, — именно Вы, как Булгаков, без всяких самоограничений. Вместе с этим я считаю пьесу страдающею рядом органических дефектов, которых не исправить отдельными вставками, как не заставить тенора петь басом, как бы глубоко он ни засовывал подбородок в галстук.
Все это вовсе не значит, что я отказываюсь от дальнейшей посильной помощи, поскольку она будет приниматься Вами как простой совет, ни к чему Вас не обязывающий. Попытаюсь дать свою сцену Геккерена с Дантесом, предложу свои варианты для вставок18. Вообще — весь останусь к Вашим услугам.
Ваш В. Вересаев.
Москва, 26.VII—35
Пишу Вам, дорогой Викентий Викентьевич, по московскому адресу, Перхушково мне кажется чем-то очень сложным. Из квартиры Вашей сказали, что Вы тридцатого должны быть в Москве. Я пребываю то на даче, то в городе. Начал уже работать. Очищаю язык, занят превращением Арендта в Даля.
Если сделается что-нибудь для Мойки, пришлите, пожалуйста, мне заказным. Также и насчет Строганова. Вообще то, о чем мы говорили на последнем свидании.
У меня побывал режиссер Дикий19 с дирекцией театра ВЦСПС, просили познакомить с пьесой. Прочел им.
Забыл Вам сказать, что мне несколько раз звонили из «Театра и драматургии». Вынь да положь сообщение о пьесе. И руками и ногами отбивался от этого. Во-первых, пьеса еще не отделана, а во-вторых, я совершенно не умею давать эти сообщения и считаю их ни к чему не нужными. Портрет хотели рисовать. И от портрета я отделался. Сказал «до осени, до осени», заявил, что мы с Вами еще не закончили работу.
В заграничной поездке мне отказали (Вы, конечно, всплеснете руками от изумления!), и я очутился вместо Сены на Клязьме. Ну что же, это тоже река.
Итак, жду от Вас известия и дружески желаю Вам самого лучшего, самого ценного, что есть на свете — здоровья.
Ваш М. Булгаков.
Москва, 1.VIII—35
Дорогой Михаил Афанасьевич! На этот раз я очень обрадовался, узнав, что Вы гуляете не по берегам Сены, Тибра или Арно, а по берегам Клязьмы. Я не мог себе представить, как из такого короткого срока, какой нам остается, вырвать целых три месяца. Пьеса может быть шедевром, но работы над ней еще чудовищно много. После несравненных двух первых сцен идет непрерывное снижение. Сцена дуэли и смерти Пушкина всех, — по кр. мере моих слушателей, — жестоко разочаровывает. Говорят: «Над простой сводкой материала в вашей книге мы не можем удержаться от слез, а тут — остаемся совершенно равнодушными». Центральная по идее сцена на Мойке ужасна по своей серости, и я боюсь, что на ней мы сломаем себе голову. Я написал, — но у меня тоже ничего не вышло. Над головой, как дамоклов меч, висит: «это не сценично», «это не дойдет», «недопустимы разговоры на фоне толпы». Несколько раз перечитал пьесу, — и все яснее для меня стала неприемлемость многих мест. Махнул рукой и решил все без церемонии переделывать, — как бы, по-моему, это нужно сделать. А там будь что будет: может быть, получатся две пьесы, которых совсем нельзя будет согласовать, а может быть, — как-нибудь сговоримся. Совершенно заново написал сцену у Геккерена, написал сцену дуэли, совершенно изменил все разговоры Дантеса с Нат. Ник. Кажется мне совершенно лишнею сцена привоза раненого Пушкина. Попытаюсь дать сцену последних часов жизни Пушкина и первых часов после его смерти. Между прочим, по поводу Дантеса: от целого ряда слушателей услышал убийственное замечание, которое сам я постеснялся Вам сделать: что романтический Дантес пьесы целиком заимствован из «Записок д'Аршиака» Гроссмана. С этим не поздравишь! Кстати: сегодня узнал, что Л. Гроссман с каким-то драматургом, кажется, Базилевским (есть такой?) — тоже пишут пьесу на тему смерти Пушкина.
Концовка бала, может быть, удовлетворит Вас, где будет по-Вашему, а историч. правда не будет нарушена. На слова Богомазова: «А люто вы ненавидите Пушкина», — Долг-в отвечает: «Нисколько! Прекрасный поэт и славный малый. Но забавно, — рога спереди, рога сзади. И какие рога! Царские! Чем не кандидат в заместители председателя светлейшего ордена рогоносцев, его прев. Дм. Л. Нарышкина!» Вот это слышит Вор.-Дашкова, повторяет эти слова в упор Долгорукову и бросает ему: «Это вы в ноябре послали П-ну диплом!» А он в ответ: «Что вы, графиня, как можете вы подозревать меня в такой гнусности!» Она его называет подлецом и выгоняет20.
Вы не огорчайтесь и не сердитесь на меня, а я работой увлекся и работаю вовсю. К сентябрю, думаю, кончу. Тогда сойдемся. Как? Врагами? Или оба — с одним только желанием, чтобы пьеса вышла как можно лучше?
Ваш В. Смидович.
Москва, 16.VIII—35
Дорогой Викентий Викентьевич!
Я закончил изучение Вашего материала, который мне вручили у Вас на квартире.
Итак, попрошу у Вас внимания, хотя бы в той мере, как Вы уделили его Вашим слушателям (на самом же деле мне следовало бы уделить его больше).
Пользуясь намеченной Вами на Мойке речью армейца, я начинаю монтировку ее после стихотворения, читаемого студентом, Это трудное дело, но попытаюсь трудности преодолеть21.
Вы выражали опасение, что на сцене Мойки мы сломаем себе голову, и добавили, что у Вас с нею тоже ничего не вышло. К счастью, в первом, как это мне уже доказали вахтанговцы и как я сам это понимаю чутьем, Вы ошибаетесь — сцена на Мойке готова и сильна, а относительно второго я с Вами согласен: Ваш вариант не вышел, и это вполне понятно. Нельзя же, работая для сцены, проявлять нежелание считаться с основными законами драматургии.
Нарастающую и действенную сцену Вы разрезали двумя длинными и ненужными репликами профессора (Вы полагали, что рассказ о запрещении студентам явиться к гробу прозвучит со сцены, а он не звучит совсем и звучать не может именно потому, что он простой рассказ, а не сценическое событие), лишили Кукольника его сцены, замешали Кукольника в толпу с ненужной фразой: «Посмотрите, профессор, сколько народу собралось...» — уничтожили выступление студента, как бы нарочно для этого поставив ремарку «начало за разговорами плохо слышно», затем еще раз остановили действие после стихов, введя двух студентов с искусственной и странной репликой: «Что Пушкин? Как его здоровье?» — уничтожили армейца (ему нужно вступать немедленно после студента, накалившего толпу) и, наконец, убили все-таки Пушкина в этой сцене, убравши заключительный хор.
Да, вы сломали голову этой сцене, но новой сцены не построили.
Выход простой, он был ясен давным-давно — не нужно было трогать этой сцены.
Для Строганова я из Вашего материала использую карбонаризм и либерализм.
Что же видно из остального материала? Видно, и очень отчетливо, следующее:
По всем узлам пьесы, которые я с таким трудом завязал, именно по всем тем местам, в которых я избегал лобовых атак, Вы прошли и с величайшей точностью все эти узлы развязали, после чего с героев свалились их одежды, и всюду, где утончалась пьеса, поставили жирные точки над «и».
Проверяя сцену Жуковского и Николая на балу, я с ужасом увидел фразу Николая: «Я его сотру с лица земли». Другими словами говоря, Николай в упор заявляет зрителю, прекращая свою роль: «Не ошибитесь, я злодей», а Вы, очевидно, хотите вычеркнуть сцену у Дубельта, где Николай, ничем себя не выдавая, стер Пушкина с лица земли.
Вам показалось мало того, что Геккерен в пьесе выписан чернейшей краской, и Вы, не считаясь ни с предыдущими, ни с последующими сценами, не обращая никакого внимания на то, что для Геккерена составлен специальный сложный характер, вставляете излишний, боковой, посторонний номер с торговлей — упрощенческий номер.
Но и этого мало. Тут же еще Дантес позволяет себе объяснить зрителю, что Геккерен — спекулянт. Причем все это не имеет никакого отношения ни к трагической гибели поэта, ни к Дантесу, ни к Наталье, вообще не имеет права на существование в этой пьесе.
Я обессилел в свое время, доказывая, что Долгоруков не может заикнуться о своих правах на российский престол, он не может говорить об этом с Богомазовым. Но Вы не внемлете мне. Неужели Вы думаете, что следующей картиной должна быть картина ареста Долгорукова и ссылка его в Сибирь или отправление его на эшафот?
В пьесе нарочито завуалированы все намеки на поведение Николая в отношении Натальи, а Вы останавливаете действие на балу, вводя двух камергеров, чтобы они специально разжевали публике то, чего ни под каким видом разжевывать нельзя.
На том основании, что Вам не нравится изображенный Дантес, Вы, желая снизить его, снабдили его безвкусными остротами, чем Дантеса нового не создали, но авторов снизили чрезвычайно. Ведь не может же быть речи о произнесении со сцены каламбура «в ложе» и «на ложе»! Я подозреваю, что театр снял бы этот каламбур, если бы мы даже и поместили его.
Любовные отношения Натальи и Дантеса приняли старинную форму грубейшего флирта, который ни в какой связи с пьесой не стоит. Нельзя же говорить о том, что сколько-нибудь возможен этот поцелуй на балу, тем более что Дантес, очевидно, забывает, что он уже целовался в первой картине, и в обстоятельствах совершенно иных.
Дантесу, которого Вы предъявляете, жить в пьесе явно и абсолютно нечем, и естественно вполне, что он начинает говорить таким языком, который повергнет в изумление всех. В самом деле, Дантес, объясняя свои отношения к Наталье, выражается так: «Тут одинаково и дело страсти, и дело самолюбия...» То есть, он не действует и не говорит, а кто-то за него, его устами говорит и явно языком из какого-то исследования о Дантесе.
Доходит до того, что Дантес уже не острит, а рассказывает о том, как он сострил на балу («законная»).
Викентии Викентьевич, сказать, что мой Дантес плох, — можно, но этого еще недостаточно — нужно показать другого Дантеса.
То, что Вами написано, это не только не Дантес, это вообще никто, эту роль даже и сыграть нельзя.
Я пишу Долгорукова ненавидящим весь мир и, в частности, Пушкина, а Вы тут же и сейчас же даете ему слова «прекраснейший поэт и очень славный малый», то есть Вы хотите уничтожить роль Долгорукова?
В концовке дуэли... впрочем, я не буду длить этот разбор. Я знаю, что русские литературные споры кончаются тем, что каждая сторона остается при своем мнении. Я хочу сказать короче.
Вы мне, разбирая мою работу, всегда говорили в упор все. И это правильно. Лучше выслушать самую злую критику, чем заблуждаться и продолжать оставаться в заблуждении. Я вам хочу открыть, почему я так яростно воюю против сделанных Вами изменений.
Потому что Вы сочиняете — не пьесу.
Вы не дополняете характеры и не изменяете их, а переносите в написанную трагедию книжные отрывки, и благодаря этому среди живых и, во всяком случае, сложно задуманных персонажей появляются безжизненные маски с ярлыками «добрый» и «злодей».
Ведь девушка (Мойка), произносящая безжизненную фразу «умер Пушкин», ведь она же не живая? Да ведь Дантес мертвый!
Не только данный Вами текст, но даже ремарки выдают эти маски с головой («скрывая победную улыбку, следит за ее действиями» и другие).
Викентий Викентьевич, такие ремарки нельзя давать в театр. Предоставьте эту сторону дела мне.
Передо мною два Ваших письма. В первом, от шестого июня, Вы называете пьесу — произведением замечательным, а меня — подлинным автором этого произведения. Предлагаете мне выявиться в ней целиком, потому что я имею на это большее право.
А так как в пьесе есть вещи, с которыми Вы не согласны, предлагаете мне подписать пьесу одному. Свою помощь Вы при этом предлагаете мне как простой, ни к чему не обязывающий меня совет.
Я оценил это письмо и в свою очередь просил Вас дать еще дополнения и именно Мойку и Строганова, с тем, что я их использую, затем отглажу пьесу и затем предоставлю Вам судить хотите ли Вы ее подписать или я подпишу один.
На том и порешили. Но после этого пришло Ваше письмо от первого августа, совершенно противоположное по содержанию июньскому, и Ваш материал, в котором не дополнения, а полная ломка уже готовой пьесы. При этом все сломанное Вы или ничем не заменяете, или предлагаете заменить тем, что заведомо не драматургично и что ясно снижает или совершенно уничтожает написанное.
Я Вас прошу вернуться к Вашему июньскому письму и поступить так, как Вы сами предложили, то есть предоставить мне возможность отделать пьесу (еще раз повторяю, она готова) и, наконец, сдать ее вахтанговцам.
Вы ознакомитесь с окончательным экземпляром, и, если принципиально не примете моих трактовок, я подпишу пьесу один. В материальные наши отношения, как мы уговорились, это не вносит никаких изменений.
Из этого, конечно, никак не следует, что мы должны сделаться врагами.
Чем скорее Вы мне дадите ответ, тем более облегчите мою работу. Я, Викентий Викентьевич, очень устал.
Ваш М. Булгаков.
22.VIII—35 г.
Дорогой Михаил Афанасьевич!
Иного ответа я от Вас и не ожидал. Мне ясен основной источник наших несогласий — органическая Ваша слепота на общественную сторону пушкинской трагедии. Слепота эта и раньше была в Вас сильна, а теперь, отуманенному похвалами поклонников, Вам еще труднее почувствовать дефекты Вашей пьесы в этом отношении. Показательна история разговора Николая с Жуковским на балу. Я Вам предложил в качестве материала схему этого разговора. Вы ее отвергли и заставили Николая негодовать только... на фрак Пушкина! Под моим давлением Вы ввели упоминание о декабристах и Пугачеве, но настолько этим не смогли зажечься, что, не переплавив, механически вписали в пьесу мою черновую схему. Для Вас это была та же жирная точка над «и», которую Вы скрепя сердце предоставили поставить в пьесе моей руке.
Та же слепота сказывается и в большинстве других возражений. В разговоре «двух камергеров22. Вы усмотрели только разжевывание публике завуалированных Вами отношений Николая к Наталье (нашептывает ей, что ездит мимо ее квартиры и с огорчением видит завешенные окна23— вот так вуаль!). Разговор, с одной стороны, рисует для нас невероятное, но исторически верное холопство людей высшего света, за великую честь почитающих класть императору в постель своих жен и дочерей; с другой — рисует моральное в этой среде одиночество Пушкина, суммирующееся с прочими его одиночествами — общественным, литературным, семейным и пр. Для Вас это — только жирная точка.
Геккерен, — мелкий мерзавец, которого брезгливо сторонились другие члены дипломатического корпуса, — слишком, видите ли, упрощается и чернеет, если он будет показан еще и как беззастенчивый спекулянт. Исторически верная и полная характеристика Геккерена и его содержанки Дантеса, — фактических убийц Пушкина, — это — «боковой номер» для пьесы!.. «Слишком черно!» Почему же Вы в «Турбиных» сочли возможным одними черными красками рисовать полковника-крысу и звероподобных петлюровцев?
Строганов, во имя великосветской «чести» посылающий оскорбителей Пушкина на убийство национального поэта, — и это жирная точка. Плачущая девушка, на вопрос студента отвечающая: «Умер Пушкин!» — мертва. А обыватель, недовольный, что ему загораживают вход в его квартиру24 — живой, сценичный персонаж. Что же это?
Ну, да что продолжать! Мы говорим на разных языках. Я только одного не понимаю. Вы глубоко убеждены в полной несценичности всего, мною предложенного. Почему же Вы так настойчиво протестуете против предложения театру на сравнение и моих вариантов? Театр с улыбкою их отвергнет, Вы докажете свою правоту, и все будет очень хорошо.
Я за лето измучил Вас, Вы измучили меня. Оба мы готовы друг друга ненавидеть. Дальше идти некуда. Делайте с пьесой, что хотите, отдавайте в театр в том виде, в каком находите нужным. Я же оставляю за собой право, насколько это для меня окажется возможным, бороться за устранение из Вашей прекрасной пьесы часто изумительно ненужных нарушений исторической правды и усиление ее общественного фона.
Преданный Вам В. Вересаев.
Пора бы нам заключить договор о наших правах на пьесу и уточнить наши взаимоотношения как соавторов. Я, напр., полагаю, что если Вы считаете себя вправе прочесть пьесу Дикому, так и я вправе прочесть ее в пушкинской комиссии.
Москва, 27.VIII—35
Дорогой Викентий Викентьевич!
Я получил Ваше письмо от 22 августа, в котором Вы пишете, чтобы я отдавал пьесу в театр в том виде, в каком нахожу нужным, но что Вы оставляете за собой право бороться, насколько это окажется для Вас возможным, за устранение нарушений исторической правды в этой пьесе и за усиление ее общественного фона.
Я полагаю, что Вы, совершенно справедливо писавший мне о том, что в художественном произведении не может быть двух равновластных хозяев, что хозяин должен быть один и что таким хозяином в нашем случае могу быть только я, имеющий на это большее право. Вы, написавший мне такие слова: «Все это вовсе не значит, что я отказываюсь от дальнейшей посильной помощи, поскольку она будет приниматься Вами как простой совет, ни к чему Вас не обязывающий», — не можете даже поднимать вопроса о такой борьбе.
А теперь о деловых вопросах, которые Вы затронули в Вашем письме.
Относительно представления пьесы в театры. Выправив пьесу, я направлю Вам копию окончательного экземпляра, на котором поставлю, как ставили и раньше, две фамилии — М. Булгаков и В. Вересаев. Если Вы, ознакомившись с окончательной редакцией пьесы, пожелаете подписать ее вместе со мною, я направлю ее с двумя подписями в театр. Если же Вы пожелаете снять свою подпись и известите меня об этом, я пошлю пьесу в театры под одной моей фамилией.
Относительно чтения пьесы: Вы имеете право читать пьесу только частным лицам, я имею право читать пьесу частным лицам и всем режиссерам, директорам и представителям любых театров, которым я найду нужным читать, — в силу того, что по нашей договоренности на меня возложена работа по заключению договоров с театрами и такие чтения являются не только моим правом, но и обязанностью.
Пушкинской же комиссии или иным каким-нибудь комиссиям или учреждениям ни Вы, ни я не имеем права читать пьесу порознь, так как это дело очень серьезной согласованности не только соавторов, но и соавторов с театрами, с которыми есть договоры.
Относительно предложенных Вами вариантов: с моей стороны нет возражений против того, чтобы Вы представили их в театры. Если Вы решите это сделать, Вам надлежит направить эти варианты в Вахтанговский театр в Москве и в Красный Театр в Ленинграде с объяснительным письмом и с уведомлением меня об этой посылке. Я же со своей стороны сообщу театрам о своем категорическом отказе от включения этих вариантов в пьесу, так как они, по моему заключению, смертоносны для пьесы.
Относительно договора между соавторами: конечно, его надо заключить. Ввиду того, что Вы объявлением борьбы создали тяжкое по запутанности положение, я предоставляю Вам выработать формулу договора. Мы обсудим ее и, в случае отсутствия разногласий, подпишем договор.
Одно положение в этом договоре я вижу как бесспорное и незыблемое: соавторы делят гонорар по этой пьесе пополам, то есть один соавтор получает 50% и другой также — 50%25.
Ваш М. Булгаков.
Москва, 29.VIII—35
Дорогой Викентий Викентьевич!
Я говорил с Борисом Евгеньевичем Захава о наших текстовых разногласиях.
Он предлагает собраться некоторым из вахтанговцев и нам, чтобы обсудить вопрос об этих разногласиях. По этому поводу он Вам напишет письмо.
Ваш М. Булгаков.
4 сентября 1935
Дорогой Михаил Афанасьевич!
Я считаю нашу встречу с вахтанговцами совершенно бесполезною: разногласия наши слишком существенны, чтобы их можно было как-нибудь согласовать. В этом смысле я и отвечаю Б.Е. Захаве.
Варианты мои были представлены Вам в черновом виде, о чем Вы можете судить по моим заметкам на полях. Их нужно бы еще перерабатывать, но мне сейчас неприятно и думать о пьесе. Так что вариантов своих не представляю. Что еще нужно для Вашего успокоения? Отказ мой от «борьбы»? Но не поняли же Вы ее в том смысле, что я, напр., собираюсь поднять в печати кампанию против Вашей пьесы или сделать в репертком донесение о ее неблагонадежности. Желательно Вам, чтобы я на репетициях молчал? Или чтобы пьесу я впервые увидел на премьере? Сообщите, что нужно, чтобы прекратились Ваши огорчения.
В Москву я приеду в середине сентября.
Преданный Вам В. Вересаев.
Москва, 10 сентября 1935
Дорогой Викентий Викентьевич!
Вы спрашиваете, что нужно для моего успокоения? Не только для моего успокоения, но и для обоих соавторов, и для пьесы необходимо, по моему мнению, следующее: Теперь, когда наступает важный момент продвижения пьесы в театры, нам необходимо повсюду, в том числе и в письмах, воздержаться от резкой критики работы друг друга и каких-либо резких мотивировок. Иначе может создаться вокруг пьесы нездоровая атмосфера, которая может угрожать самой постановке.
Примите во внимание, что я пишу это, имея серьезные основания.
Кроме того, до начала репетиционных работ я очень прошу Вас воздержаться от чтения пьесы, потому что, как выяснилось, слушатели (мои ли. Ваши ли, безразлично) нередко служат источником всяких ненужных слухов, которые могут быть вредны опять-таки для постановки.
При этом письме я посылаю Вам и одновременно — чтобы не терять времени — в театры окончательный экземпляр с двумя фамилиями. Просмотрите его. Если Вы найдете нужным оставить Вашу фамилию, я буду очень рад. Если же нет, то сообщите об этом мне. Я дам знать театрам о снятии Вашей фамилии по Вашему желанию.
Позволю себе дать Вам дружелюбный совет: просматривая экземпляр, имейте в виду, что мною было сделано все возможное, чтобы учесть художественные намерения обоих авторов.
Ваш М. Булгаков
19/XII-35
Дорогой Михаил Афанасьевич!
В соответствии с выраженным Вами согласием я решаю снять свое имя с нашей пьесы «Александр Пушкин», каковую прошу впредь именовать просто: «М.А. Булгаков. Александр Пушкин». Об этом уполномочиваю Вас сообщить театрам, с которыми мы заключили договоры. Театр Вахтангова я извещаю сам.
Преданный Вам В. Вересаев.
Примечания
*. При ознакомлении с публикуемой перепиской следует иметь в виду, что биографические данные о Пушкине и его окружении, на которых основывались оба корреспондента, теперь, через тридцать лет после этого спора, в значительной степени устарели. Особенно это касается подборки сведений о Дантесе, в которую, наряду с подлинными, правдивыми свидетельствами современников, включены и материалы ненадежные, а подчас, как установлено современной наукой, и прямо неверные. (Примечание редакции «Вопросов ли-тры».)
**. Билль-Белоцерковский Владимир Наумович (1884—1970) — советский драматург.
***. Кирпотин Валерий Яковлевич (р. 1898) — советский литературовед и критик, в то время — зав. сектором художественной литературы ЦК ВКП(б).
1. Эту переписку, опубликованную Е.С. Булгаковой в журнале «Вопросы литературы» в 1965 г. № 3, даем без изменений, с ее предисловием и комментариями. Изъято из данного комплекса переписки и перемешено в соответствии с хронологией лишь последнее ответное письмо В.В. Вересаева от 12 марта 1939 г. Это было сделано в связи с публикацией в журнале «Знамя» (1988, № 1) писем М.А. Булгакова к В.В. Вересаеву, в том числе и инициативного письма от 11 марта 1939 г.
Этот комплекс чуть-чуть нарушает хронологический принцип публикации писем, но от этого нарушения выигрывает ясность и последовательность развивающихся на наших глазах драматических событий. Печатается и датируется по первой публикации.
2. В.В. Вересаев ошибочно указывает дату. Следует: 19 мая 1935 г.
3. 18 мая в 12 ч. дня М.А. Булгаков читал у себя дома пьесу о Пушкине в присутствии В.В. Вересаева, его жены М.Г. Вересаевой, а также артистов Вахтанговского театра: Л.П. Русланова, И.М. Раппопорта, Б.Е. Захавы и А.И. Горюнова.
4. Сцена Жуковского и Дубельта в 1 картине 4 действия. К этому времени Вересаев начал писать свои варианты пьесы. М.А. Булгаков не мог их принять, считая недраматургичными, и сцена сохранила булгаковский текст (Михаил Булгаков. Пьесы. М., 1962). В дальнейшем все ссылки на это издание.
5. Имеется в виду фраза Дантеса — Наталье: «Но не тревожьте себя — он убьет меня, а не вас» (1 д., с. 297).
6. Фраза Дантеса из вересаевского варианта «Я его убью, чтобы освободить вас» — не вошла в текст пьесы.
7. Вольф В.Е.
8. М.А. Булгаков впоследствии восстановил это появление Бенкендорфа во 2 картине 2 действия. Реплика Бенкендорфа: «Примите меры, Леонтии Васильевич, чтобы люди не ошиблись, а то поедут не туда...» (с. 329).
9. 2 картина 3 действия. «Данзас. Благоволите уступить ее (карету. — Е.Б.) другому противнику. Геккерен. О да, о да» (с. 336).
10. 2 картина 4 действия. «Студент. «Угас, как светоч, дивный гений...» (Слова студента тонут в гуле толпы.) «...Его убийца хладнокровно навел удар... Спасенья нет». (Скрывается.)» (с. 353).
11. Получив письмо, Вересаев 22 мая позвонил М.А. Булгакову, просил «забыть его письмо». Цитата о Дубельте убедила его.
12. «О, ла-ла!» — воскликнул Дантес в вересаевском варианте. В пьесу это не вошло.
13. См. примеч. к письму В.В. Вересаева от 18 мая 1935 г.
14. Лев Петрович Русланов, артист Вахтанговского театра.
15. В пьесе сохранен выстрел Дантеса в картину.
16. М.А. Булгаков 2 июня читал в Вахтанговском театре пьесу о Пушкине. Большой успех, аплодисменты. После чтения выступали артисты театра.
17. Прямого признания Долгорукова в написании пасквиля у Булгакова нет. Есть слова: «Богомазов. ...Ну, князь, прямо — кто? Долгоруков. Кто? Откуда я знаю? Почему вы задаете мне этот вопрос? А кто бы ни послал, так ему и надо! Будет помнить!» (1 карт. 2 д., с. 318).
18. Из вересаевских вариантов Булгаков использовал некоторые материалы для сцены на Мойке (2 карт. 4 д., с. 352 и 353), а также для образа Строганова (1 карт. 3 д., с. 333—335).
19. Режиссер Алексеи Денисович Дикий в то время (1931—1936) руководил Театром имени ВЦСПС.
20. Вересаевский вариант концовки бала не был принят Булгаковым. Текст сцены — Булгакова (1 карт. 2 д., с. 318 и 319).
21. Вся эта сцена, написанная Вересаевым, не была включена в пьесу. Сцена на Мойке написана М.А. Булгаковым с использованием некоторых материалов, данных Вересаевым (2 карт. 4 д., с. 352 и 353).
22. Разговор «двух камергеров», предложенный Вересаевым, не был вставлен в текст пьесы.
23. Вересаев пишет о 1 сцене 2 д., о разговоре Николая I с Пушкиной (с. 311).
24. В окончательный текст пьесы указанный Вересаевым персонаж обывателя не вошел (сцена на Мойке).
25. Договор между М.А. Булгаковым и В.В. Вересаевым был заключен, в нем было два пункта. Первый — о том, что драматургическая часть предоставляется М.А. Булгакову, а подбор исторических материалов — В.В. Вересаеву. Второй — о том, что все виды гонораров по этой пьесе разделяются между соавторами пополам.
* * *
Решив сохранить вступительное слово и комментарии Е.С. Булгаковой, мы почувствовали необходимость дополнить их, учитывая тот факт, что «Письма» рассчитаны на массового читателя; к тому же за последнее время о Пушкине появилось много интересных, значительных работ, которые необходимо использовать или просто иметь в виду при чтении и переписке, и пьесы «Последние дни» («Пушкин»).
Вересаев (псевдоним, настоящая фамилия Смидович) Викентий Викентьевич (1867—1945) — русский советский писатель, окончил историко-филологический факультет Петербургского университета в 1888 г., а в 1894 г. медицинский факультет Дерптского университета. Печататься начал с 1885 г., но обратил внимание читателей и критики только после того, как опубликовал повести «Без дороги» (1895), «На повороте» (1902), «Два конца» (1899—1903); широкую популярность приобрели его «Записки врача» (1901), много раз переиздававшиеся различными издательствами. «Рассказы о войне» (1906) и «На войне» (1907—1908) — итог его пребывания на русско-японской войне (1904—1905) в качестве врача и корреспондента. Кроме того, до революции В.В. Вересаев опубликовал повесть «К жизни» (1909), исследовательскую работу «Живая жизнь» о Достоевском, Льве Толстом и Ф. Ницше. После Великой Октябрьской революции В.В. Вересаев создает два романа об интеллигенции во время революции — «В тупике» (1922) и «Сестры» (1933), публикует воспоминания «В юные годы» (1927) и «В студенческие годы» (1929), несколько биографических книг: «Пушкин в жизни» (1926—1927), «Гоголь в жизни» (1933), «Спутники Пушкина» (1934—1936) и др. В 1945 г. В.В. Вересаеву была присуждена Сталинская премия за достижения в области литературы.
Как явствует из переписки, В.В. Вересаев должен был поставлять материал для пьесы, а Булгаков создавать ее. Иными словами, Булгаков полностью зависел от того, что представлял ему В. Вересаев, который только что опубликовал «Пушкин в жизни» и «Спутники Пушкина».
«Пушкин в жизни» — это «систематический свод подлинных свидетельств современников», это выписки из документов, писем, воспоминании современников. «В течение ряда лет я делал для себя из первоисточников выписки, касавшиеся характера Пушкина, его настроений, привычек, наружности и пр. По мере накопления выписок я приводил их в систематический порядок. И вот однажды, пересматривая накопившиеся выписки, я неожиданно увидел, что передо мной — оригинальнейшая и увлекательнейшая книга, в которой Пушкин встает совершенно как живой» — так, по словам В.В. Вересаева, возникла эта книга.
В этой книге собраны не только свидетельства современников, хорошо знавших Пушкина, но и слухи, сплетни, легенды... По замыслу В. Вересаева, эта книга должна представить не только великого поэта, но и — «дитя ничтожное мира», «грешного, часто действительно ничтожного, иногда прямо пошлого».
Как известно, Булгаков не стал выводить Пушкина на сцену, такт и любовь к гению России избавили его показывать Пушкина как «дитя ничтожное мира». Но материалы, представленные ему о Наталье Николаевне, свидетельствовали о резко отрицательном отношении к ней как виновнице гибели Пушкина.
Клеветнические измышления о Н.Н. Пушкиной имели распространение еще при жизни Пушкина и после его смерти. Все эти свидетельства, собранные в широко известной книге П.Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина», вышедшей еще в 1916 г. и не раз потом переизданной, без всяких критических комментариев перешли и в книги В.В. Вересаева, к тому же и дополненные подобным «материалом». Так что перед читателями этих книг возникал образ коварной и эгоистичной светской обольстительницы, ничего общего не имеющей с реальной Н.Н. Пушкиной.
И М.А. Булгаков оказался в плену этой «концепции», этих слухов.
Следует отметить, что вступительная статья Е.С. Булгаковой к переписке Булгакова с Вересаевым и ее комментарии к этим письмам, естественно, не исчерпывают всех сопутствующих творческому содружеству двух известных писателей обстоятельств. Некоторые подробности можно почерпнуть из дневников Е.С. Булгаковой. Нам представляется целесообразным привести те ее записи, которые непосредственно отражают процесс создания пьесы «Пушкин». Записи приводятся в хронологической последовательности.
«25 августа <1934 г.> <...> У М.А. возник план пьесы о Пушки не. Только он считает необходимым пригласить Вересаева для разбора материала.
М.А. испытывает к нему благодарность за то, что тот в тяжелое время сам пришел к М.А. и предложил в долг деньги.
М.А. хочет этим как бы отблагодарить его, а я чувствую, что ничего хорошего не получится. Нет ничего хуже, когда двое работают.
9 декабря. Днем у Викентия Викентьевича. Отнесли ему последнюю тысячу Мишиного долга. Обоим нам стало легче на душе.
Решено огласить Мишину идею, то есть, что пьеса без Пушкина.
На обратном пути, в гастрономическом магазине на Арбате, случайная встреча с Руслановым (режиссер и актер Вахтанговского театра. — Сост.).
Спрашивал, над чем работает Миша. Я сказала, что Михаил Афанасьевич сейчас очень занят, тут и пьеса для «Сатиры», и кино, но главное — это его новый замысел — его работа над Пушкиным вместе с Вересаевым.
У Русланова глаза стали как фонари у автомобиля. Подошел Миша, Русланов — с вопросами. Миша сказал, что его решение — делать пьесу без Пушкина.
Русланов тут же попросил разрешения позвонить на этих же днях.
11 декабря. Позвонил днем Русланов и пришел сейчас же. Страшно заинтересован. Любезен чрезвычайно <...> Разговор начал с того, что Театр и сам давно хотел обратиться к М.А. по поводу Пушкина, только они не надеялись, что М.А. заинтересуется.
Мы на это вежливо молчали.
12 декабря. Днем были у Вересаева. Разговор о Русланове. Решено идти на договор. Отдыхаю душой, когда они говорят о Пушкине.
16 декабря. Днем Миша с Вересаевым были у вахтанговцев — договорились.
17 декабря. Миша со мной у Ванеевой — директора Вахтанговского театра. Договорились материально, подписал договор <...> После этого — Миша на репетиции «Мольера», а у меня разговор с Егоровым <...> Имел наглость удивиться, что Миша пишет пьесу для другого театра, а не для МХАТ. Что могла — все сказала ему, о всех издевательствах, которые они проделывали над Мишей в течение нескольких лет, что они сделали с «Бегом», что они делают с «Мольером», которого репетируют несколько лет!
18 декабря. Прекрасный вечер: у Вересаева работа над Пушкиным. Мишин план. Самое яркое: в начале — Наталья, облитая светом с улицы ночью, и там же в квартире ночью тайный приход Дантеса, в середине пьесы — обед у Салтыкова (чудак, любящий книгу), в конце — приход Данзаса с известием о ранении Пушкина.
22 декабря. <...> Вообще, эти дни Миша мучается, боится, что не справится с работой: «Ревизор», «Иван Васильевич» и надвигается «Пушкин».
28 декабря. Я чувствую, настолько вне Миши работа над «Ревизором», как он мучается с этим. Работа над чужими мыслями из-за денег. И безумно мешает работать над Пушкиным. Перегружен мыслями, которые его мучают <...>
К 9 вечера — Вересаевы. Работа над пьесой. Миша рассказывал, что придумал, и пьеса уже видна. Виден Николай, видна Александрина — и самое сильное, что осталось в памяти сегодня, сцена у Геккерена — приход слепого Строганова, который решает вопрос — драться или не драться с Пушкиным Дантесу.
Символ — слепая смерть со своим кодексом дуэли убивает.
Сегодня звонил Русланов, зовут вахтанговцы встречать у них Новый год. Но мы не хотим — будем дома <...>
31 декабря. Кончается год. И вот, проходя по нашим комнатам, часто ловлю себя на том, что крещусь и шепчу про себя: «Господи! Только бы и дальше было так!»
1 января 1935 г. <...> А вечером мне Миша диктовал «Ревизора».
12/II. Днем ходили с М. на лыжах по Москве-реке. Хорошо!! Вечером — у Вересаевых. Миша читал 4, 5, 6, 7 и 8 картины пьесы. Впечатление сильное, я в одном месте (сумасшествие Натальи) даже плакала.
Старикам больше всего понравилась четвертая картина — у Дубельта. Вообще же они вполне уверены в том, что пьеса будет замечательная, несмотря на то, что после чтения они яростно критиковали некоторые места: старик — выстрел Дантеса в картину, а М.Г. оспаривала трактовку Нат. Ник. Но она не права, — это признал и В.В.
18/II. Вечером были у Вересаева, там были пушкинисты. Я, по желанию В.В., сделала небольшой доклад по поводу моего толкования некоторых записей Жуковского о смерти Пушкина и его последних днях <...> Видимо, кажется, неплохо. И Миша очень похвалил, и пушкинисты.
26 марта <... > Миша продиктовал мне девятую картину — набережная Мойки. Трудная картина — зверски! Толпу надо показать. Но, по-моему, он сделал очень здорово!
Я так рада, что он опять вернулся к Пушкину. Это время из-за мучительства у Станиславского с «Мольером» он совершенно не мог диктовать, но, по-видимому, мысли и образы все время у него в голове раскладывались, потому что картина получилась убедительная и выношенная основательно. Замечательная концовка сцены — из темной подворотни показываются огоньки — свечки в руках, жандармы... Хор поет: «Святый Боже...»
5 апреля. Миша у Вересаевых <...> Читал две последние картины из «Пушкина» вчерне.
6 апреля. Вечером был Русланов. Миша ему рассказал содержание пьесы, и, по-моему, на того произвело впечатление.
По дороге <...> говорили о том, как назвать ее. Русланов думает, что лучше, если пьеса будет называться «Пушкин».
9 апреля. <...> Вечером зашел к нам Вересаев по звонку Миши. Миша с ним говорил о предложении Серг<ея> Ермол<инского> инсценировать будущего «Пушкина». Вересаев сказал: «Я уже причалил свою ладью к вашему берегу, делайте как вы находите лучшим». По-видимому, старику понравилось предложение. Он только спросил, «устраивает ли сценариста пьеса без Пушкина».
Потом ушел наверх к Треневу, где справлялись именины его жены. А через пять минут появился Тренев и нас попросил придти к ним <...>
Там была целая тьма малознакомого народа <...> Миша сидел рядом с Пастернаковой женой <...> Потом приехала цыганка Христофорова, пела. Пела еще какая-то тощая дама с безумными глазами. Две гитары <...> Шумно <...> Когда выпили за хозяйку первый тост, Пастернак сказал: «Я хочу выпил, за Булгакова». Хозяйка вдруг с размаху — «Нет, нет! Мы сейчас выпьем за Викентия Викентьевича (Вересаева), а потом за Булгакова», на что Пастернак упрямо заявил: «Нет, я хочу за Булгакова. Вересаев, конечно, очень большой человек, но он — законное явление, а Булгаков — незаконное». Билль-Белоцерковский** и Кирпотин*** опустили глаза — целомудренно.
18 мая. В 12 ч. дня Миша читал пьесу о Пушкине. Были Русланов, Рапопорт, Захава, Горюнов (все — режиссеры и артисты Вахтанговского театра. — Сост.) и, конечно, Вересаевы. Вахтанговцы слушали очень хорошо, часто обменивались взглядами такими, как когда слушаешь хорошую вещь. А? Каково! Очень тонко чувствуют юмор, очень были взволнованы концом. Одним словом, хорошо слушали. Да, сказать правду, уж очень пьеса хороша!
А старики были недовольны — он — тем, что плохо слышит (а не может же Миша орать при чтении!) — она — тем, что ей, видимо, казалось, что Вике мало внимания оказывают.
20 мая. Оглушительное событие: Вересаев прислал Мише совершенно нелепое письмо. Смысл его тот, что его не слушают. В частности, нападает на роль Дантеса и на некоторые детали <...> Целый день испортил, сбил с работы. Целый день Миша составлял ему письмо.
Вышло основательное, резкое письмо. В частности, я напомнила Мише про одну деталь, касающуюся Дубельта. Миша поместил цитату в письме.
22.V. <...> Вдруг звонок по телефону. Старик предлагает забыть письма. Все приходит в норму, по-видимому. Цитатой был оглушен. «— Давайте поцелуемся хоть по телефону».
28.V. <...> Миша диктует все эти дни «Пушкина». Второго июня чтение в Вахтанговском театре, а 31-го мая он хочет нескольким знакомым дома прочесть.
29.V. Сегодня Миша закончил первый вариант Пушкина. Пришел старик и взял экземпляр. Завтра — сговорились — он придет вечером для обсуждения.
30.V. Был Вересаев. Начал с того, что стал говорить о незначительных изменениях в ремарках и репликах (Никита не в ту дверь выходит, прибавить слово «на театре» — и все в таком роде).
— А об основном позже буду говорить <...>
Миша говорит, что старик вмешивается в драматургическую область, хочет ломать образ Дантеса, менять концовку с Битковым и так далее. Сначала разговор шел в очень решительных тонах, В. В. даже говорил о том, что, может быть, им придется разъехаться, и он снимет свою фамилию <...> Но потом опять предложил мириться. Решено первого опять встретиться.
1 июня. Вчера, 31-го, было чтение <...> Читал Миша первоклассно, с большим подъемом, держал слушателей в напряженном внимании <...> Оля (О.С. Бокшанская. — Сост.) сказала, уходя: пройдут века, а эта пьеса будет жить. Никто, никогда так о Пушкине не писал и не напишет.
Сереже Ерм<олинскому> и Конскому (актер МХАТ. — Сост.) невероятно понравилась пьеса, они слов не находят для выражения наслаждения ею <...>
Часа в четыре ночи Дмитриев позвонил — чем больше он думает, тем больше понимает, как замечательна пьеса. Она его встревожила, он взволнован, не может спать. Она так необычна, так противоречит всему общепринятому <...>
Яншин слушал тяжело, в голове у него в это время шевелились мысли, имеющие отношение к пьесе, но с особой стороны.
Он сказал потом, что эта пьеса перекликается с Мольером и что Мишу будут упрекать за нее так же, как и за Мольера. За поверхностность (?), что он, как актер, знает, что это не так; потом говорил, что ему не понравились Наталья, Дантес и Геккерен.
В общем, резюме — очень интересное чтение, очень интересный вечер. Я счастлива этой пьесой. Я ее знаю почти наизусть — и каждый раз — сильное волнение.
2 июня. Сегодня Миша читал «Пушкина» вахтанговцам. Успех — большой. После чтения говорили сначала артисты, потом Миша и Вересаев. Мише аплодировали после его слов (так же, как и после чтения).
22 августа. Прервался мой дневник, потому что суматошная шла жизнь, и просто нет сил уследить за всеми событиями и записать. Не записано: отказ в поездке за границу, история с Вересаевым, которая выражалась в том, что старик наделал жутких неприятностей — вмешался в драматургическую часть, предложил чудовищные по пошлости варианты, пытался вести борьбу за эти варианты. Восстановить все это, конечно, нельзя <...>
26 августа. Судакову нужен «Пушкин». Сегодня Женя Калужский, Арендт (врач, близкий знакомый семьи Булгаковых. — Сост.), Леонтьев и Судаков слушали у нас пьесу. Впечатление чрезвычайно сильное.
29/VIII. Марков, Виленкин, Сахновский, Топорков, Федя (Ф. Михальский. — Сост.), Калужский, Мордвинов (все — члены коллектива МХАТ. — Сост.) <...> — «Пушкин». Впечатление опять такое же. Явно уцепились за пьесу <...> Федя: это нужно ставить только Станиславскому.
Как раз он-то и погубил бы пьесу!
11/IX. Звонок. Возбужденный Илья (И.Я. Судаков. — Сост.) передает, что Акулов (начальник Главискусства. — Сост.) сказал, чтобы ему дали пьесу на просмотр. Запаковала, надписала, послала в адрес Акулова. Повезут через Театр. Теперь пойдет всякая кутерьма между вахтанговцами и мхатчиками.
20/IX. <...> Миша сказал, что Захава сообщил о разрешении Реперткомом «Пушкина». Стоит помолиться Богу — наконец радостный день!
24 сентября. У Миши сегодня Русланов. Взволнован тем, что МХАТ хочет играть «Пушкина».
25/IX. Ольга сообщила мне, что «Пушкин» пошел к Немировичу.
Вахтанговцы прислали МХАТ письмо с протестом против постановки, говорят, что пьеса — ихняя <...>
27 сент<ября>. Ольга сообщила, что Немирович сказал о пьесе: она написана большим мастером, тонко, со вкусом. Но образы сделаны так сдержанно, четко, что надо будет, как он сказал, «рыть глубины».
1 октября. В Вахтанговском театре драматические переживания. Илья в МХАТе распределяет роли в «Пушкине», действует как пират. Больше всех волнуется Русланов, потому что Качалов хочет играть Николая.
2 окт<ября>. Сегодня Ольга <...> трогательно призналась в том, как мхатчики распечатали пакет с пьесой, посланной Акулову, и, конечно, списали экземпляр.
Самое лучшее — не вмешиваться в это дело и предоставить все естественному течению.
3 окт<ября>. Вечером — Сергей Прокофьев с Дмитриевым. Он производит приятное впечатление.
Вопрос об опере на основе Мишиной пьесы (Пушкин). Взял с собой пьесу. За ужином Миша прочел половину пьесы.
Прокофьев хочет ввести Глинку. Пригласил нас завтра на концерт свой в Большом театре.
16 окт<ября>. <...> Сегодня вечером — Прокофьев с женой и Дмитриев <...> Прокофьев, по просьбе Миши, сыграл Сереже (сын Е.С. Булгаковой. — Сост.) кусок своего гавота.
Дальше — интересный разговор о пьесе. Прокофьев говорит, что в оперу обязательно должен быть введен Глинка <...> Прокофьев едет в турне в Африку, вернется через два месяца.
7-го ноября. Проводила Мишу утром на демонстрацию. Он рассказывал потом, что на площади колонны шли в несколько рядов сплошным потоком.
Видел на трибуне Сталина — в серой шинели, в фуражке.
Днем звонил Вересаев, разговаривал в мирном тоне. Видимо, его очень интересует постановка.
1/XII. Чтение «Пушкина» у нас. Книппер-Чехова, Горчаков, Мелик-Пашаев, Кторов, Попова (актриса МХАТ. — Сост.), Станицын, Вильямсы, Калужские, и Ермолинские <...> Было весело».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |