На здоровье!

Одинокая ранняя муха, толстая и синяя, ворвалась в открытую форточку и загудела в комнате.

Она разбудила поэта, который спал четырнадцать часов. Он проснулся, провел рукой по лицу и испугался того, что оно обрито. Испугался того, что находится на прежнем месте, вспомнил предыдущую ночь, и безумие едва не овладело им.

Но его спасла Маргарита. В драном шелковом халате, надетом на голое тело, она сидела у ложа поэта и не сводя глаз смотрела на измятое лицо и воспаленные глаза. Она заговорила первая:

— Я вижу, что ты хочешь испугаться? Не делай этого, я запрещаю тебе. — Тут она подняла палец многозначительно.

— Но что же происходит? — спросил поэт и вцепился рукой в простыню. — Я сумасшедший!

— Ты не сумасшедший, — обольстительно улыбаясь, ответила Маргарита, — ты нормален...

— Но что же это?..

— Это, — и Маргарита наклонилась к поэту, — это высшая и страшная сила, и она появилась в Москве...

— Это бред... — начал говорить поэт и заплакал. Маргарита побледнела, лицо ее исказилось и постарело...

— Перестань, перестань.

— Я, — произнес поэт, всхлипнув в последний раз, — больше не буду. Это слабость. — Он вытер глаза простыней.

Муха перестала гудеть, куда-то завалилась за шкаф, и в то же время стукнули шаги на кирпичной дорожке и отчетливые ноги появились в окошке. Некто присел на корточки, отчего в мутном стекле, заслонив свет, появился довольно упитанный зад и колени. Некто пытался заглянуть в жилье. Поэт задрожал, но пришел в себя и затих.

— Богохульский! — сказал взволнованно голос с корточек, и некто сделал попытку всунуть голову в форточку.

— Вот, пожалуйста! — шепнул злобно и горько поэт.

Маргарита подошла к окошку и сурово спросила сующегося в окно человека:

— Чего тебе надо?

Голова изумилась.

— Богохульский дома?

— Никакого Богохульского здесь нет, — ответила грубым голосом Маргарита.

— Как это так нету, — растерянно спросили в форточке, — куда же он девался?

— Его Гепеу арестовало, — ответила строго Маргарита и прибавила: — А твоя фамилия как?

Сидящий за окном не ответил, как его фамилия, в комнате сразу посветлело, сапоги мелькнули в следующем окне, и стукнула калитка.

— Вот и все, — сказала Маргарита и повернулась к поэту.

— Нет, не все, — отозвался поэт, — через день, не позже, меня схватят. Кончу я жизнь свою в сумасшедшем доме или в тюрьме. И если сию минуту я не забудусь, у меня лопнет голова.

Он поник головой.

Маргарита прижалась к нему и заговорила нежно:

— Ты ни о чем не думай. Дело, видишь ли, в том, что в городе кутерьма. И пожары.

— Пожары?

— Пожары. Я подозреваю, что это они подожгли Москву. Так что им совершенно не до тебя.

— Я хочу есть.

Маргарита обрадовалась, стащила за руку поэта с кровати, накинула ему на плечи ветхий халат и указала на раскрытую дверь. Поэт, еще шатаясь, побрел в соседнюю комнатушку.

Шторы на окошках были откинуты, в них сочился последний майский свет. В форточки тянуло гниловатым беспокойным запахом прошлогодних опавших листьев с примесью чуть уловимой гари.

Стол был накрыт. Пар поднимался от вареного картофеля. Блестели серебряные кильки в продолговатой тарелке с цветочками.

— Ты решительно ни о чем не думай, а выпей водки, — заговорила Маргарита, усаживая любовника в алое кресло. Поэт протянул руку к темной серебряной стопке. Маргарита своей белой рукой поднесла ему кильку. Поэт глотнул воду жизни, и тотчас тепло распространилось по животу поэта.

11/IX.1934

Он закусил килькой. И ему захотелось есть и жить.

Маргарита налила ему вторую стопку, но выпить ее поэт не успел. За спиной его послышался гнусавый голос:

— На здоровье!

Поэт вздрогнул, обернулся, так же как и Маргарита, и любовники увидели в дверях Азазелло.