Высоко приподнятая над партером сцена кабаре была освещена так сильно, что казалось, будто на ней солнечный полдень.
И на эту сцену маленький человечек в дырявом котелке, с грушевидным малиновым носом, в клетчатых штанишках и лакированных ботинках на пуговках выехал на двухколесном велосипеде. Сделав один круг, он испустил победный крик, отчего его велосипед поднялся на дыбы. Проехавшись на одном заднем колесе, человечек перевернулся кверху ногами, на ходу отвинтил переднее колесо, причем оно убежало за кулисы, и покатил, вертя педали руками.
Тут под звуки вальса, исходящего из оркестровой ямы, где сидел джаз-оркестр, выехала на сцену на высокой штанге, под которой было только одно колесо, толстая блондинка в трико и юбочке, усеянной серебряными звездами, и стала ездить по сцене. Встречаясь с нею, человечек издавал приветственные крики и ногой снимал котелок. Затем выехал молодой человек с выпирающими из-под трико мускулами, тоже на высокой мачте, и заездил по сцене, но не сидя в сиденье, а стоя на нем на руках и едва не касаясь ярких ламп в верхних софитах. Наконец прикатил и малютка лет восьми со старческим лицом и зашнырял на крошечной двухколеске, к которой был приделан громадный автомобильный гудок, между взрослыми. Звуки его гудка вызвали раскат смеха и аплодисмент.
В заключение вся компания под тревожную дробь барабана из оркестра подкатилась к самому краю сцены, и в первых рядах ахнули и двинулись, потому что публике показалось, что вся четверка со своими машинами грохнется в оркестр. Но велосипеды остановились как раз в тот момент, когда колеса уже грозили соскользнуть в бездну на головы джазбандистов, велосипедисты с громким криком «Ап!» соскочили с машин и раскланялись, причем блондинка послала публике воздушный поцелуй, а малютка протрубил сигнал на своем гудке.
Грохот нескольких тысяч рук потряс здание до самого купола, занавес пошел и скрыл велосипедистов, зеленые огни в проходах угасли, в паутине трапеций под куполом, как солнца, вспыхнули белые шары. Наступил антракт.
Единственный человек, которого ни в какой мере не интересовали подвиги велосипедной семьи Джулли, выписанной из Вены, был финдиректор кабаре Григорий Максимович Близнецов. В то время, когда шло предпоследнее отделение, он сидел в директорском кабинете в полном одиночестве, молчал, курил и думал о столь неприятных вещах, что по лицу его то и дело проходила судорога. Думал он, конечно, об исчезновении директора, осложнившемся совершенно непредвиденным, немыслимым, страшнейшим исчезновением администратора, который как ушел перед самой грозой днем, так и по сей момент не вернулся. Близнецов находился в крайней степени недоумения и расстройства, кусал тонкие губы и изредка шептал что-то сам себе. Он знал, куда и по какому делу отправился Варенуха, и... раз этот Варенуха не вернулся, то догадаться было нетрудно, что с ним случилось... И Близнецов, подымая плечи, шептал сам себе: «Но за что?!»
И странное дело: такому деловому человеку, как Близнецов, проще всего было, конечно, догадаться позвонить туда, куда ушел Варенуха, узнать, что с тем стряслось, а между тем Григорий Максимович до девяти часов вечера не мог принудить себя это сделать. В девять, сделав над собою насилие, он все-таки взялся за трубку. И тут выяснилось, что телефон испорчен. Вызванный звонком курьер доложил, что испортились и все остальные аппараты в кабаре. Это, казалось бы, незначительное событие почему-то окончательно потрясло Близнецова.
Когда над головой его вспыхнул красный сигнал, возвещающий конец отделения, и когда донесся гул публики, вошел курьер и доложил, что господин маг прибыл. Финдиректора почему-то передернуло, и он пошел за кулисы, чтобы принять гастролера.
В большую уборную, где поместили иностранного артиста, под разными предлогами уже заглядывали любопытные. Мимо дверей уборной, в коридоре, где уже трещали первые сигнальные звонки, прошли фокусники в ярких халатах и с веерами в руках, появился конькобежец в белой вязанке, побывал бритый и бледный от пудры рассказчик — все, кончившие свои номера.
Прибывшая знаменитость поразила всех, во-первых, своим невиданным по длине фраком дивного покроя и добротного материала, во-вторых, тем, что явилась в черной полумаске. И в-третьих, своими спутниками.
Их было двое: один — длинный, тонкий, в клетчатых брючонках и в треснувшем пенсне... ну, словом, он — Коровьев, которого в одну секунду узнал бы ну хотя бы тот же Никанор Иванович Босой, но, увы, контрамарка пропала зря — Никанора Ивановича не было на представлении.
Второй был неимоверных размеров черный кот, который как вошел в уборную, так и сел непринужденно на диван, щурясь на оголенные гримировальные лампионы.
В уборную то и дело заглядывали или толклись у дверей. Был тут помощник режиссера, побывала дрессировщица под тем предлогом, что забыла взять пудру.
Близнецов с большим принуждением пожал руку магу, а длинный развязный в пенсне и сам отрекомендовался как «ихний помощник». Близнецов опять-таки принужденно осведомился у артиста, где его аппаратура, на что артист ничего не ответил, и вместо него ввязался в разговор все тот же длинный.
— Наша аппаратура, товарищ драгоценный директор, — дребезжащим голосом заговорил он, — всегда при нас! Вот она! Эйн, цвей, дрей! — И тут, повертев перед глазами отшатнувшегося Близнецова узловатыми пальцами, внезапно вытащил из-за уха кота собственные Близнецова золотые часы, которые до этого были в жилетном кармане у владельца под застегнутым пиджаком и с продетой в петлю цепочкой.
Присутствовавшие ахнули, а заглядывавший в дверь гример одобрительно крякнул.
— Ваши часики? Прошу получить, — развязно сказал длинный помощник и подал на ладони Близнецову часы. И опять почему-то финдиректор содрогнулся. Но кот отмочил штуку, которая оказалась почище номера с чужими часами. Он неожиданно встал с дивана, на задних лапах подошел к подзеркальному столу, лапой снял пробку с графина, налил воды в стакан, выпил ее, водрузил пробку на место и гримировальной тряпкой вытер усы. Тут даже никто и не ахнул, а только рты раскрыли, и в дверях кто-то шепнул:
— Ай, класс!
Тут повсюду затрещали сигналы к началу последнего отделения, и все пошли из уборной вон.
Через минуту в зрительном зале погасли шары, загорелись зеленые надписи «Запасной выход» и в освещенной щели голубой завесы предстал полный, веселый, как дитя, человек в помятом фраке и несвежем белье. Публика тотчас узнала в нем конферансье Жоржа Бенгальского.
— Итак, граждане, — заговорил Бенгальский, улыбаясь младенческой улыбкой, — сейчас перед вами выступит знаменитый иностранный маг герр Фаланд. Ну, мы-то с вами понимаем, — хитро подмигнув публике, продолжал Бенгальский, — что никакой черной магии в природе не существует. Просто мосье Фаланд в высокой степени владеет техникой фокуса. Ну а раз так, то двух мнений быть не может. Мы все, начиная от любого уважаемого посетителя... Виноват! — сам себя перебил Бенгальский и обратился к какому-то опоздавшему, который, согнувшись в три погибели, пробирался под шиканье к своему месту. — Вы, кажется, опоздать изволили? Вы извините нас, не правда ли, что мы начали без вас? — ядовито спрашивал Бенгальский, и опоздавший от конфуза не знал, куда деваться. — Итак... мы все, от любого посетителя галерки и вплоть до почтеннейшего Аркадия Аполлоновича, — тут Бенгальский послал привет рукой в ложу, где сидел с двумя дамами заведующий акустикой московских капитальных театров Аркадий Аполлонович Семплеяров, — все, как один, за овладение техникой и против всякой магии. Итак, попросим мистера Фаланда!
Произнеся всю эту ахинею, Бенгальский отступил на шаг, сцепил обе ладони и стал махать ими в прорез занавеса, который и разошелся в разные стороны.
Выход мага с его длинным помощником и котом, выступившим из кулис на задних лапах, понравился публике. Прокатился аплодисмент. Коровьев и кот подошли к рампе и раскланялись. Это уже вызвало большой аплодисмент, и сотни лиц заулыбались, глядя на кота.
— Кресло мне, — приказал Фаланд, и в ту же секунду, неизвестно как и каким образом, на сцене появилось большое кресло, в которое и сел замаскированный артист. Развалившись на полинявшей подушке, маг не спешил ничего показывать публике, пораженной появлением кресла из воздуха. Он оглядывал публику, а та не сводила глаз с кота.
Наконец послышались слова Фаланда:
— Скажи мне, Фагот, — осведомился маг у клетчатого гаера, который, очевидно, носил и другое название, кроме «Коровьев», — так это и есть московское народонаселение?
— Точно так, — почтительно ответил Фагот-Коровьев.
— Так, так, так, — отозвался Фаланд, — я, как ты знаешь, давненько не видел москвичей... Признаться, некогда было... Надо сказать, что внешне они сильно изменились, как и сам город, впрочем... Не говорю уже о костюмах... Но появились эти трамваи, автомобили...
— Троллейбусы! — подсказал Фагот.
— Да... да...
Публика внимательно слушала, полагая, что это словесная прелюдия к магическим фокусам.
Кулисы были полны артистов, между их лицами виднелось бледное лицо Близнецова.
На физиономии Бенгальского, приютившегося сбоку возле портала, замелькало выражение некоторого недоумения, и он чуть-чуть приподнял бровь. Воспользовавшись паузой, он вступил со словами:
— Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, которая так изумительно выросла в техническом отношении, а равно также и москвичами.
Бенгальский приятно улыбнулся и потер руки. Фаланд, клетчатый и кот повернули головы в сторону конферансье.
— Разве я выразил восхищение? — спросил маг у Коровьева-Фагота.
— Никак нет, мэтр, вы никакого восхищения не выражали, — почтительно изгибаясь, доложил клетчатый гаер.
— Так... что же он говорит?
— А он просто соврал, — звучно, на весь зал сообщил клетчатый и, повернувшись к Бенгальскому, прибавил:
— Поздравляю вас, гражданин соврамши!
На галерее рассмеялись, а Бенгальский вздрогнул и выпучил глаза.
— Ну, меня, конечно, не столько интересуют эти автобусы, телефоны и прочая...
— Аппаратура, — угодливо подсказал клетчатый.
— Совершенно верно, благодарю, — отозвался артист, — сколько более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренно?
— Важнейший вопрос, сударь, — озабоченно подтвердил Фагот.
Тут в кулисах стали переглядываться и пожимать плечами, Бенгальский стоял красный как рак, но, как бы отгадав тревогу за кулисами, маг сказал снисходительно:
— Но мы, однако, заболтались, дорогой мой, а публика начинает скучать. Покажи ей что-нибудь... простенькое.
Тут зал облегченно шевельнулся. Пять тысяч глаз сосредоточились на Коровьеве. Тот немедленно выступил к одному концу рампы, кот перебрался к другому. Клетчатый щелкнул пальцами, залихватски крикнул:
— Три, четыре!
Тотчас поймал из воздуха атласную колоду карт, стасовал ее и лентой пустил по воздуху, кот немедленно ее поймал, в свою очередь стасовал, выпустил обратно клетчатому. Атласная лента фыркнула, клетчатый раскрыл рот, как птенец, и всю ее, карта за картой, заглотал. А кот раскланялся с партнером, шаркнув задней лапой. Аплодисмент ударил, как залп.
— Класс! — воскликнули за кулисами, потрясенные ловкостью кота. А Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил:
— Колода эта таперича, уважаемые граждане, в седьмом ряду, место 17-е, в боковом кармане, в бумажнике у гражданина Порчевского, между трехрублевкой и повесткой, коей Порчевского вызывают в суд по делу об уплате алиментов гражданке Скобелевой.
В партере зашевелились, стали привставать, и наконец гражданин, которого точно звали Порчевским, весь пунцовый от изумления, извлек из бумажника колоду и стал тыкать ею в воздух, не зная, что с нею делать.
— Пусть она останется у вас на память! — козлиным голосом прокричал Фагот. — Вы не зря говорили вчера, что ваша жизнь в Москве без покера была бы совершенно несносна!
— Стара штука! — раздался голос на галерке. — Это из той же компании!
— Вы полагаете? — заорал Фагот, щурясь на галерку сквозь разбитое стеклышко. — В таком случае она у вас в кармане!
На галерке произошло движение, послышался радостный голос:
— Тут! Тут! Только... стой! Это червонцы!
Головы повернулись к галерке, туда, где кричали. Там смятенный гражданин обнаружил у себя в кармане пачку, перевязанную банковским способом и с надписью: «Одна тысяча рублей». Соседи навалились на него, а он начал ковырять обложку пальцем, стараясь дознаться, настоящие ли это червонцы или какие-нибудь волшебные.
— Настоящие! Ей-богу, червонцы! — кричали с галерки.
— Сыграйте и со мною в такую колоду! — весело попросил женский голос в ложе.
— Авек плезир, мадам, — отозвался клетчатый, — только почему же с одной вами? Все примут участие! — И скомандовал: — Прошу глядеть в потолок.
Головы поднялись, Фагот рявкнул:
— Пли!
В руке у него оказался пистолет, сверкнуло, бухнул выстрел, и тотчас из-под купола, ныряя между нитями подтянутых трапеций, начали падать в зал белые бумажки. Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею, откидывало и в оркестр, и на сцену.
Через несколько секунд бумажный дождь, все густея, достиг кресел, и зрители стали бумажки эти ловить. Сперва веселье, а потом недоумение разлилось во всем театре. Сотни рук поднимались, сквозь бумажки зрители глядели на освещенную сцену и видели самые праведные, самые верные водяные знаки. Запах также не оставлял никаких сомнений: это был единственный в мире, ни с чем по прелести не сравнимый запах свежеотпечатанных денег.
И слово «червонцы, червонцы» загудело по всему театру, послышались вскрикивания «ах... ах!..», кой-кто уж ползал в проходе, некоторые стояли ногами на сиденьях, ловили вертлявые бумажки. Один сорвался при этом. На лицах милиции в проходах выражалось тягостное недоумение, артисты уже без церемонии стали высовываться из-за кулис, Аркадий Аполлонович в ложе мял в руках червонец, стараясь выразить на лице снисходительное отношение к этой шутке фокусников, но оно не получалось как-то.
С галереи вдруг донесся голос: «Ты чего хватаешь? Это моя, ко мне летела!» — и другой голос: «Да ты не толкайся! Я тебя сам так толкану!..» — и грянула плюха, завязалась возня. На галерее появился шлем милиционера, слышно было, как кого-то повлекли с галереи вон.
Трое молодых людей в пиджаках с преувеличенными плечами и с бойкими глазами, поминутно почему-то подмигивающими, бесшумно снялись со своих мест и, обменявшись многозначительными какими-то знаками, исчезли из партера, направившись к той двери, которая вела в буфет. Возбуждение разрасталось и неизвестно к чему привело бы, если бы кот внезапно не прекратил денежный дождь, дунув в воздух.
Тут только Бенгальский нашел в себе силы и шевельнулся. Стараясь овладеть собою, он потер руки и голосом по возможности звучным заговорил так:
— Итак, граждане, мы с вами видели сейчас случай так называемого массового гипноза. Чисто научный опыт, как нельзя лучше доказывающий, что никаких чудес не существует. Итак, попросим мосье Фаланда разоблачить нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти якобы денежные бумажки, что у вас у всех в руках, исчезнут так же внезапно, как и появились.
Тут он зааплодировал, но в совершенном одиночестве. На лице при этом у него было выражение уверенности, но в глазах ее не было ни капли, скорее выражалась мольба.
Публике речь Бенгальского не понравилась; наступило полное молчание, которое было прервано клетчатым Фаготом.
— Это опять-таки так называемый случай вранья, — прокричал он козлиным тенором, — бумажки, граждане, настоящие!
— Браво! — восторженно крикнули на галерее.
— Между прочим, этот, — и тут клетчатый нахал указал на Бенгальского, — надоел мне! Суется все время куда его не спрашивают, ложными замечаниями портит сеанс. Что бы с ним такое сделать?
— Голову ему оторвать! — сказал кто-то сурово на галерке.
— Как вы говорите? Ась? — тотчас отозвался Фагот на это безобразное предложение. — Голову оторвать? Это идея! Бегемот! — закричал он коту. — Эйн, цвей, дрей!
И произошла вещь невиданная. Шерсть на черном коте встала дыбом, и он раздирающе мяукнул. Затем прыгнул, как пантера, прямо на грудь к Бенгальскому, а оттуда на голову, пухлыми лапами вцепился в жидкую шевелюру и в два поворота, дико завывая, сорвал голову с пухлой шеи.
Две с половиной тысячи человек в кабаре как один вскрикнули. Безглавое тело нелепо загребло ногами и село на пол. Кровь потоками из растерзанной шеи бежала по манишке и фраку.
Кот передал голову Фаготу, тот за волосы поднял ее и показал публике, и она плаксиво крикнула:
— Доктора!
В партере послышались истерические крики женщин, а на галерее кто-то невольно рассмеялся.
— Ты будешь всякую чушь собачью [молоть] в другой раз? — грозно спросил Фагот.
— Не буду! — ответила голова, и слезы покатились из ее глаз.
— Ради бога, не мучьте его! — вдруг на весь театр прозвучал женский голос в партере, и видно было, как замаскированный повернул в сторону голоса лицо.
— Так что же, граждане, простить, что ли, его? — спросил клетчатый у публики.
— Простить, простить! — раздались вначале отдельные и преимущественно женские голоса, а затем они слились в дружный хор с мужскими.
— Ну что же, все в порядке, — тихо проговорил замаскированный, — узнаю их. И алчны, и легкомысленны, но милосердие все-таки стучится в их сердца. — И громко сказал: — Наденьте голову!
Кот и Фагот во мгновение ока нахлобучили голову на окровавленную шею, и голова, к общему изумлению, прочно и крепко села на место, как будто никогда и не отлучалась. Клетчатый мгновенно нахватал из воздуха червонцев, всунул их в руку бессмысленно глядящему Бенгальскому, подпихнул его в спину и выпроводил со сцены со словами:
— Катитесь отсюда, без вас веселей!
Бенгальский, бессмысленно улыбаясь, дошел только до пожарного поста и возле него упал в обморок.
К нему кинулись, в том числе и Близнецов, лицо которого было буквально страшно. Пока возились с Бенгальским и растерянный доктор совал в нос бедному конферансье склянку с нашатырным спиртом, Фагот показал новый номер, вызвавший неописуемый восторг в публике.
Объявив:
— Таперича, граждане, мы открываем магазин, — он всю сцену осветил разноцветными лампионами. Появились громадные зеркала, по бокам которых засверкали гроздьями огни, а меж зеркал публика увидела парижские модели разных цветов и фасонов. В застекленных витринах появились сотни дамских туфель — черных, белых, желтых, кожаных, атласных, замшевых, с пряжками и без пряжек, с камушками на пряжках. Выше них заиграли шляпки.
Сладко ухмыляясь, Фагот объявил, что производит обмен старых дамских платьев и обуви на парижские, и притом всем гражданкам совершенно бесплатно.
Публика таращила глаза на сцену, веселые улыбки играли на лицах.
— Прошу! — орал Фагот. — Без стеснения. Пожалуйте, медам!
Колебание продолжалось еще некоторое время, пока какая-то хорошенькая блондинка не вышла из десятого ряда и, улыбаясь улыбкой, которая показывала, что ей наплевать, не проследовала на сцену по боковому трапу.
— Браво! — вскричал Фагот и тут же раскрыл перед смелой женщиной витрину с платьями.
Блондинка деловито прищурилась, потрогала одно, потом другое и наконец решительно указала на сиреневое платье.
— Уи, мадам! — орал Фагот, явно изображая приказчика, и подвел блондинку к витрине с обувью.
Та бойко сняла туфли, и Бегемот вывалил перед нею целый ассортимент туфель. Блондинка примерила сиреневую, потопала в ковер, деловито повернулась, осматривая каблук, спросила:
— А они не велики мне? Посмотрите, мосье, будьте любезны!
Фагот обиженно вскрикнул:
— Помилуйте, мадам!
И кот от обиды мяукнул.
— Я беру эту пару, мосье, — сказала блондинка, надела и вторую туфлю.
Бегемот с сиреневым платьем кинулся за нею за шелковую занавеску. Публика, затаив дыхание, смотрела на сцену.
Через минуту из-за занавески вышла блондинка в таком платье, что в публике прокатился вздох. Блондинка с каменным лицом, удивительно похорошевшим, остановилась у зеркала, тронула волосы, изогнулась, оглядывая спину, и затем проследовала к рампе.
Но тут ее перехватил Фагот и, изгибаясь, как червь, подал ей сумочку, сверкающую лаком, и красный футляр с духами.
— А это фирма просит вас принять на память! — сказал Фагот.
— Мерси, мосье, — надменно ответила блондинка, приняла дары и проследовала в партер.
Через минуту на сцену вереницей двинулись женщины.
— Я не позволяю тебе! — послышалось в общем говоре.
— Дурак, деспот и мещанин, не ломайте мне руку, — ответил женский голос.
На сцене шла суета, партер гудел в восторге. Какой-то мужчина сунулся было на сцену со словами, что у него жена дома и нездорова, так он передаст ей, и получил от Фагота две пары шелковых чулок.
Дамы возвращались со сцены в жакетах, бальных открытых платьях, в пижамах, разрисованных драконами, в халатах, несли в руках футляры, сумки, сверкающие пудреницы.
Неожиданно Фагот объявил, что магазин закрыт на ужин. Стон прокатился по залу, огни в лампах стали таять, витрины исчезли, шелковая занавеска провалилась сквозь землю, и за нею оказалась груда брошенных старых платьев и истоптанной обуви.
Фагот выстрелил в воздух, и вся эта груда провалилась сквозь землю.
И здесь вмешался в дело Аркадий Аполлонович Семплеяров.
— Все-таки нам было бы приятно, гражданин артист, — приятным баритоном проговорил Аркадий Аполлонович, и театр затих, слушая его, — если бы вы незамедлительно разоблачили бы технику ваших фокусов, построенных, конечно, на гипнозе, и в частности денежные бумажки.
И чувствуя на себе взоры сотен людей, Аркадий Аполлонович приосанился и поправил пенсне на носу.
— Пардон, — отозвался клетчатый, — это не гипноз, я извиняюсь. И в частности, разоблачать тут нечего!
— Браво! — крикнул бас на галерке.
— Виноват, — настойчиво сказал Аркадий Аполлонович, — все же это совершенно необходимо. Без объяснения ваши номера оставят самое тягостное впечатление у зрителя. Зрительская масса требует объяснения...
— Зрительская масса, — перебил его нагло клетчатый, — ничего как будто не заявляла? Но, принимая во внимание ваше глубокоуважаемое желание, извольте, я произведу разоблачение, драгоценный Аркадий Аполлонович. Но для этого начнем с частности. Один номерочек еще позволите?
— Отчего же, — отозвался Аркадий Аполлонович.
— Слушаюсь! — воскликнул Фагот и, потирая руки, осведомился у Аркадия Аполлоновича: — Вы где вчера вечером изволили быть, Аркадий Аполлонович?
При этом неуместном и даже, пожалуй, хамском вопросе лицо Аркадия Аполлоновича очень изменилось.
— Аркадий Аполлонович вчера вечером был в заседании акустической комиссии, — сказала презрительно пожилая дама, сидящая рядом с Аркадием Аполлоновичем и, как выяснилось вскорости в конторе при составлении протокола, оказавшаяся супругой Аркадия Аполлоновича.
— Нон, мадам, — решительно воскликнул наглый Коровьев, он же Фагот, — вы в полном заблуждении. Выехав на заседание, которое, к слову сказать, вовсе и не было назначено, Аркадий Аполлонович переменил маршрут и поехал на Елоховскую площадь и провел три часа в гостях у очаровательной Клавдии Никоновны Альберт, с которой предварительно уговорился днем по телефону.
— Ай! — воскликнул кто-то в бельэтаже.
И тут в той же ложе сидевшая молодая дама, как выяснилось из того же протокола, троюродная сестра Аркадия Аполлоновича, приехавшая в Москву для продолжения артистического образования, воскликнула:
— Давно подозревала этого негодяя!
И с этими словами, размахнувшись лиловым коротким зонтиком, ударила им Аркадия Аполлоновича по голове.
В публике ахнули, а подлый Коровьев вскричал:
— Вот, почтенные граждане, один из случаев разоблачения, которого так упорно добивался Аркадий Аполлонович!
— Как ты смела ударить моего мужа! — вскричала исступленно супруга Аркадия Аполлоновича.
— Ну, уж кто-кто, а я-то смею, — ответила молодая дама и ударила второй раз Аркадия Аполлоновича, который, не протестуя, сидел у барьера.
— Милиция! Взять ее! — страшным голосом вскричала супруга Аркадия Аполлоновича.
А кот неожиданно подошел к рампе и вдруг рявкнул человеческим голосом на весь театр:
— Сеанс окончен! Маэстро, прошу марш!
И ополоумевший дирижер, сам не понимая, что он делает, взмахнул палочкой, и оркестр грянул залихватский, нелепый и неуместный марш, после чего уже все смешалось.
Видно было только, что к ложе Аркадия Аполлоновича спешит милиция, что в партере вскакивают и что все три артиста, то есть замаскированный, клетчатый Фагот и кот Бегемот, бесследно исчезли.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |