На светлой, широкой площадке над дверями, ведущими в швейный зал, большая надпись: «Добро пожаловать» в цветном орнаменте.
Еще из-за двери слышен непрерывный гул и стрекотание.
Высоко под потолком большие белые матовые лампы, и их свет борется с бледным зимним светом, льющимся через огромные стекла окон. Два бесконечно длинных стола тянутся через весь зал. На них 80 зингеровских машин. У маленьких лампочек, протянутых к самому столу, склоненные женский и мужские головы. Проворные привычные руки направляют полосы серой материи, и машины, то затихая, то ускоряя ход, дробно и резко стуча, гонят по материи швы.
— В зале два мотора, — поясняет мой чичероне, — по одному на сорок машин!
— Что это они шьют сейчас?
— Шинели офицерского образца заканчиваем, а потом ждем заказ на гражданское платье.
— У вас все машины американские?
— Все решительно, и принцип работы американский: мельчайшее разделение труда.
Мимо наваленных в кучу шинелей и каких-то деревянных вертушек, на которых наматывают нитки, пробираемся в одно из гладильных отделений. Здесь так же тепло и светло, как и в швейном.
На деревянных широких столах, обитых мягким, стоят гладильные подставки, а возле них — блестящие светлые утюги.
Мой проводник пускает в ход мотор, и тот с воем гонит по резиновым трубам воздух. Отворачивает кран у газовой трубки, зажигает спичку, и в утюге с маленьким взрывчиком вспыхивает газ.
— Очень быстро нагревается, и можно регулировать приток тепла.
Перед деревянными столами, вытянувшись в ряд, стоят семь каких-то тяжелых машин на черных штативах.
— Это гладильные пресс-машины. Тоже газом работают. Но здесь то отличие, что нагревается не только утюг, но и подставка, так что тепло с двух сторон.
Утюги на пресс-машинах огромно-тяжелые, похожи на модели броненосцев. Система винтов позволяет их двигать во все стороны.
Идем в закрытое отделение. Ослепительно горят лампы под потолком. На длинных столах раскатаны в несколько слоев сразу три штуки подкладочной материи. На верхнем слое цветным карандашом намечен узор, по которому кроят. На столе маленькая сложная блестящая машинка, закройщик пускает в нее ток, и машинка начинает стучать, сыплются искры. Это он точит нож.
Искры исчезают. Закройщик подвигает машину к краю материи, и она начинает резать по узору несколько десятков слоев материи с такой же легкостью, как нож режет масло.
— Здорово. Сколько же слоев материи она может взять?
— Смотря какой? Толстой — сорок или пятьдесят; легкой, тонкой — сотни две. Машины у нас разные. Есть с круглым ножом, как вот эта, есть с прямыми ножами.
— Ж... ж... — выделывает машина, и закройщик отбрасывает в сторону пачку овальных лоскутов. Опять искры, и опять с жужжанием машина впивается в материю и кроит.
Так занятно, что не хочешь отходить. Поднимаемся в другой швейный зал, поменьше. Тут тоже гудят и стрекочут машины, выстрачивая швы.
— Сколько же вас всех на фабрике?
— Двести человек. Половина эмигрантов.
— Где устроились жить?
— В пропускном пункте центрального эмигрантского дома на Раушской.
— Вот хорошо бы написать, как мы устроились, — раздается сзади голос.
Подходят несколько рабочих-эмигрантов.
— А что?
— Да что... скверно — вот что.
— По шесть-восемь человек помещаемся в комнате, а комнаты-то не отапливаются. Паровое отопление не действует, печи есть, голландки — дров нету.
— Куб развалился, кипятку недели две не...
— Дров...
— Ш-ш! Пусть он скажет.
«Он» — председатель фабрично-заводского комитета, мой чичероне, начинает рассказывать.
— Условия скверные действительно. Теснота, холод. Хотели мы осенью заготовить дрова, а нам сказали — но только дров нету. Кубы испортились, без кипятку сидели, пока не починили своими средствами. Прямо невозможно существовать. Нам бы нужно было хорошее коммунальное общежитие. Мы бы в нем сами наладили все как следует...
— А то извольте, — с жаром говорит пожилой эмигрант, — втиснулся я со всеми ребятишками в комнату. И уж заранее я вижу, что холод будет, так я и прошу у коменданта разрешения печку железную поставить — не разрешил! А теперь у меня в комнате грибы растут на стене.
— А вот, — вытягивает один из группы руки.
Руки действительно никуда не годные: распухшие, синеватые, шелушащиеся.
— Все от холоду... Так и доктор сказал. Вот я теперь и работать не могу.
— Общежитие надо отдельное, коммунальное, — говорят все хором, — написать это следует в газете.
— Постараюсь написать.
Прощаюсь с рабочими, и председатель провожает меня к выходу.
— Что побудило вас приехать к нам?
— Очень стремились все в Россию, следили внимательно, как идет борьба. Видели, как бьется пролетариат. Решили ехать и подарок сделать рабочим. Сложились все, машины купили и тронулись. И все хорошо бы было, да вот этот пропускной пункт... общежитие нужно...
Примечания
«Правда». 1922. 14 февраля. Подпись: М. Булл.
...мой чичероне... — Т. е. проводник, гид (итал. cicerone).
Куб развалился... — Куб — сосуд в форме шара или цилиндра с наглухо закрывающейся крышкой, в данном случае для кипячения воды.
...председатель фабрично-заводского комитета... — Фабрично-заводской комитет, фабзавком — исполнительный орган первичной профсоюзной организации.