М.Я. Шнейдер:
«Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой. Пришло время реализации отношения к происшедшему..». (М.Я. Шнейдер, 1925 г.)
В.В. Вересаев (Смидович):
«Очень мне приятно было прочесть Ваш отзыв о М. Булгакове... юмористические его вещи — перлы, обещающие из него художника первого ранга. Но цензура режет его беспощадно. Недавно зарезала чудесную вещь «Собачье сердце», и он совсем падает духом». (В. Вересаев (Смидович) — М. Волошину, письмо от 8 апреля 1925 г.)
Н.С. Ангарский:
«Я не уверен, что его новый рассказ «Собачье сердце» пройдет [цензуру]. Вообще с литературой плохо. Цензура не усваивает линию партии». (Н.С. Ангарский — В. Вересаеву, письмо от 20 апреля 1925 г.)
Б. Леонтьев:
«Дорогой Михаил Афанасьевич, посылаю Вам «Записки на манжетах» и «Собачье сердце». Делайте с ними, что хотите. Сарычев в Главлите заявил, что «Собачье сердце» чистить уже не стоит. «Вещь в целом недопустима» или что-то в этом роде». (Б. Леонтьев — М.А. Булгакову, письмо от 21 мая 1925 г.)
«Повесть Ваша «Собачье сердце» возвращена нам Л.Б. Каменевым. По просьбе Николая Семеновича он ее прочел и высказал свое мнение: «это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя»». (Б. Леонтьев — М.А. Булгакову, письмо от 11 сентября 1925 г.)
Из донесения агента ОГПУ:
«Был на очередном литературном «субботнике» у Е.Ф. Никитиной (Газетный, 3, кв. 7, тел. 2-14-16). Читал Булгаков свою новую повесть. Сюжет: профессор вынимает мозги и семенные железы у только что умершего и вкладывает их в собаку, в результате чего получается «очеловечение» последней. При этом вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах:
1). У профессора 7 комнат. Он живет в рабочем доме. Приходит к нему депутация от рабочих, с просьбой отдать им 2 комнаты, т. к. дом переполнен, а у него одного 7 комнат. Он отвечает требованием дать ему еще и 8-ю. Затем подходит к телефону и по № 107 заявляет какому-то очень влиятельному совработнику «Виталию Власьевичу», что операции он ему делать не будет, «прекращает практику вообще и уезжает навсегда в Батум», т. к. к нему пришли вооруженные револьверами рабочие (а этого на самом деле нет) и заставляют его спать на кухне, а операции делать в уборной. Виталий Власьевич успокаивает его, обещая дать «крепкую» бумажку, после чего его никто трогать не будет.
Профессор торжествует. Рабочая делегация остается с носом. «Купите тогда, товарищ, — говорит работница, — литературу в пользу бедных нашей фракции». «Не куплю», — отвечает профессор. «Почему? Ведь недорого. Только 50 к. У Вас, может быть, денег нет?» «Нет, деньги есть, а просто не хочу». «Так значит Вы не любите пролетариат?» «Да, — сознается профессор, — я не люблю пролетариат». Все это слушается под сопровождение злорадного смеха никитинской аудитории. Кто-то не выдерживает и со злостью восклицает: «Утопия».
2). «Разруха, — ворчит за бутылкой Сэн-Жульена тот же профессор. — Что это такое? Старуха, еле бредущая с клюкой? Ничего подобного. Никакой разрухи нет, не было, не будет и не бывает. Разруха — это сами люди. Я жил в этом доме на Пречистенке с 1902 по 1917 г. пятнадцать лет. На моей лестнице 12 квартир. Пациентов у меня бывает сами знаете сколько. И вот внизу на парадной стояла вешалка для пальто, калош и т. д. Так что же Вы думаете? За эти 15 л. не пропало ни разу ни одного пальто, ни одной тряпки. Так было до 24 февраля, а 24-го украли все: все шубы, моих 3 пальто, все трости, да еще и у швейцара самовар свистнули. Вот что. А вы говорите разруха». Оглушительный хохот всей аудитории.
3). Собака, которую он приютил, разорвала ему чучело совы. Профессор пришел в неописуемую ярость. Прислуга советует ему хорошенько отлупить пса. Ярость профессора не унимается, но он гремит: «Нельзя. Нельзя никого бить. Это — террор, а вот чего достигли они своим террором. Нужно только учить». И он свирепо, но не больно, тычет собаку мордой в разорванную сову.
4). «Лучшее средство для здоровья и нервов — не читать газеты, в особенности же «Правду». Я наблюдал у себя в клинике 30 пациентов. Так что же вы думаете, не читавшие «Правды» выздоравливают быстрее читавших», и т. д., и т. д. Примеров можно было бы привести еще великое множество, примеров тому, что Булгаков определенно ненавидит и презирает весь Совстрой, отрицает все его достижения. Кроме того, книга пестрит порнографией, облеченной в деловой, якобы научный вид. Таким образом, эта книжка угодит и злорадному обывателю, и легкомысленной дамочке, и сладко пощекочет нервы просто развратному старичку. Есть верный, строгий и зоркий страж у Соввласти, это — Главлит, и если мое мнение не расходится с его, то эта книга света не увидит. Но разрешите отметить то обстоятельство, что эта книга (1 ее часть) уже прочитана аудитории в 48 человек, из которых 90 процентов — писатели сами. Поэтому ее роль, ее главное дело уже сделано, даже в том случае, если она и не будет пропущена Главлитом: она уже заразила писательские умы слушателей и обострит их перья. А то, что она не будет напечатана (если «не будет»), это-то и будет роскошным им, этим писателям, уроком на будущее время, уроком, как не нужно писать для того, чтобы пропустила цензура, т. е. как опубликовать свои убеждения и пропаганду, но так, чтобы это увидело свет. (25/III — 25 г. Булгаков будет читать 2-ю часть своей повести). Мое личное мнение: такие вещи, прочитанные в самом блестящем московском литературном кружке, намного опаснее бесполезно-безвредных выступлений литераторов 101-го сорта на заседаниях «Всероссийского Союза Поэтов».
«Вторая и последняя часть повести Булгакова «Собачье сердце» (о первой части я сообщил Вам двумя неделями ранее), дочитанная им на «Никитинском субботнике», вызвала сильное негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему. Очеловеченная собака стала наглеть с каждым днем, все более и более. Стала развратной: делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления. Все это вывело профессора из себя, и он разом покончил с созданным им самим несчастием, а именно: превратил очеловеченную собаку в прежнего, обыкновенного пса. Если и подобно грубо замаскированные (ибо все это «очеловечение» — только подчеркнуто-заметный, небрежный грим) выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от книжного голода, а еще больше от бесплодных поисков оригинального, хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контрреволюционных авторов у нас». (донесение агента ОГПУ от 9 и 24 марта 1925 г.)
Виктор Петелин:
«...В январе—марте 1925 года М. Булгаков работал над повестью... <...> В это время в печати много говорилось о работах русских и европейских биологов в области "омоложения". И Булгаков, постоянно вращаясь в кругу медиков, не мог не знать сборник статей Н.К. Кольцова "Омоложение", в котором высказаны многие догадки, гипотезы, доказательные выводы. И главный герой повести профессор Филипп Филиппович Преображенский занимается именно этими проблемами — омоложением, улучшением человеческой породы. <...> ...Профессор обладает неукротимым характером ученого-экспериментатора, ему хочется проникнуть в тайны человеческого организма еще глубже, и он приживляет дворняжке Шарику семенные железы человека, а потом и придаток мозга. <...> Профессор понял свою ошибку, но было уже поздно — на его глазах формировался человек со всеми негодяйскими замашками и привычками, которые были присущи погибшему человеку... <...> Получился не лабораторный человек, которого можно было держать под человеческим контролем, а человек с собачьим сердцем, этакий жестокий негодяй. <...> Может быть, поведение Шарикова и не было б таким вызывающим, если б он не оказался под влиянием председателя домкома Швондера... повседневно внушавшего ему ненависть к своему создателю профессору Преображенскому. <...> Напичканный социальной демагогией Швондера и его учителей, Шариков прямо заявил профессору, что нужно "взять все, да и поделить". И, наконец, явно под диктовку Швондера Шариков сочинил донос на профессора... <...> Хорошо, что этот донос попал к военному человеку высокого ранга, пациенту профессора, который во всем разобрался, понял, что... писавший донос — прохвост и дрянь. Но ведь все могло произойти по-другому. И сколько было оклеветано таким вот образом еще в середине 20-х годов... <...> Одна из жгучих проблем того времени — проблема ценности человеческой личности. Чаще всего социальные демагоги сводили вопрос к внешним "показателям": если рабочий, то "наш"; если из дворян или буржуев, то враг, "чуждый элемент", который не имеет права на революционные завоевания, в сущности, не имеет вообще никаких прав, "лишенец". Антагонизм враждующих сторон, вполне закономерный в годы революции и гражданской войны, ловко раздувалея и подогревался и после революционных событий, когда В.И. Ленин призвал все слои населения России к сотрудничеству с советской властью. Булгаков и показал такой антагонизм между Преображенским и Борменталем, с одной стороны, и Швондером и членами домкома, с другой. Пока победу одержал Преображенский, его талант, его гений. И Булгаков вместе со своими героями торжествует эту победу». (Виктор Петелин, статья «Счастливая пора»)
Александр Вергелис:
«Совершенно очевидно, что бродячий пес Шарик — олицетворение люмпен-пролетариата. Ему искренне сочувствуешь, когда он пребывает в своей естественной среде — бедствует и безмолвствует. И искренно негодуешь, когда из него противоестественным способом сделали гегемона. <...> Сколько у Шарикова было времени, чтобы очеловечиться по-настоящему? Обычно на это уходит десятка два лет. В случае с бывшей помоечной собакой, отягощенной гипофизом уголовника, на этот сложнейший процесс отводятся считанные месяцы. Простодушная фраза Полиграфа Полиграфовича о том, как "все поделить", вполне соразмерна суждениям ораторствующего профессора. В своих тирадах Преображенский так же прямолинеен и бескомпромиссен. По сути, все его страстные монологи сводятся к тому, как сделать так, чтобы ничего не делить, ничего не менять. Точнее — вернуть общество в прежнее состояние, где нет жилтоварищей и "разрухи", а есть благоденствующее культурное меньшинство и обеспечивающее его темное и косное большинство. Оба персонажа достаточно примитивны в своих социально-политических взглядах, ибо в каждом говорит его социальная порода: в Шарикове — люмпен-пролетарская, в Преображенском — буржуазно-консервативная. <...> ...Авторская позиция в повести очевидна: симпатии Булгакова на стороне коллег-медиков, а Шариков ему, мягко говоря, неприятен. Для писателя, вкусившего все прелести переполненных московских коммуналок, шариковщина — понятие отнюдь не умозрительное, а чисто бытовое». (Александр Вергелис, статья «Шариков преображенный»)