Представьте себе, что кто-нибудь из великих драматургов — А.П. Чехов или А.М. Горький — в автобиографической прозе назовёт соавтора своей пьесы, а на театральных афишах и в публикациях произведения будет стоять лишь фамилия известного автора. Безусловно, это будет поводом для театральных критиков и историков провести не одно литературное расследование. Но подобное пока не случилось в отношении пьесы М.А. Булгакова «Сыновья муллы».
Сразу отметим: единственной сохранившейся из его ранних пьес, поставленных на сцене 1-го советского драматического театра в 1920—1921 гг. и имевших бурный успеху зрителей, но впоследствии уничтоженных автором — после того, как они не получили признания у театрального начальства в Москве. Значит, было в них что-то такое для автора, помимо желания заработать на «кусок хлеба». В то же время, не посягая на авторское решение, вспомним, что потомкам великих интересно всё из их творческого наследия: записные книжки, автографы писем и даже случайные фразы, нередко дополняющие их биографии. А здесь уже целая пьеса, да ещё с комментариями автора...
Кажется, о пятой и последней написанной во Владикавказе совместно с присяжным поверенным Гензулаевым или, точнее, как установил Д.А. Гиреев с помощью У Б. Далгат, — кумыком по национальности, уроженцем селения Аксай в Дагестане, окончившим юридический факультет Петербургского университета, Туаджином Пейзулаевым, пьесе «Сыновья муллы» — давно и всё известно. Ничего особенного в ней нет.
«Драматургическая поделка, сочинённая в соавторстве с «туземным» приятелем и голодухой в начале 1921 года во Владикавказе», — гласит официальная версия. [6, т. 3, с. 573] К сведению автора статьи-послесловия к тому пьес Булгакова А.М. Смелянского, сочинённая не в начале 1921 года, а в конце апреля, и показанная впервые на сцене 15 мая 1921 г. [3, с. 144] Пьесу писал, конечно, Булгаков, а снабжал его материалами из горского быта Пейзулаев. Кроме того, стоит отметить и такой важный момент, как возможность юриста договориться с ингушским подотделом искусств о неплохом для того времени гонораре в 200 тысяч, разделённом пополам с вычетом обязательного банкета. Впрочем, об этом на страницах «Богемы» и «Записок на манжетах» сообщил сам Булгаков в присущем ему ироническом тоне. Хотя, если внимательно прочитать эти строчки, можно понять и следующее: зрителям, пришедшим в театр от винтовки и плуга, требовались понятные и правдивые спектакли, рассказывающие о их жизни и борьбе с ненавистной царской бюрократией. Поэтому они так горячо и встречали игравших на сцене самодеятельных актёров-ингушей. Об этом впоследствии вспоминали участники и зрители спектакля, да и сам Булгаков.
«В туземном подотделе пьеса произвела фурор. Её немедленно купили за 200 тысяч. И через две недели она шла.
В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы, кабардинцы, ингуши, после того как в третьем акте геройские наездники ворвались и схватили пристава и стражников, кричали:
— Ва! Подлец! Так ему и надо!
И вслед за подотдельскими барышнями вызывали: «Автора»!
За кулисами пожимали руки.
— Пирикрасная пьеса!
И приглашали в аул...» [6, т. 1, с. 488]
Забежим немного вперёд и напомним, что уже позднее, в 30-е годы, известный драматург М.А. Булгаков повторит свой владикавказский опыт создания пьесы, но теперь о Пушкине. Его соавтор писатель-пушкинист В. Вересаев должен будет по договору снабдить его материалами.
И всё же основания для такого внимания имеются. Несмотря на уничижительное отношение к «поделке», владикавказский успех на сцене позволил связать с ней определённые надежды.
Ни одной из своих владикавказских пьес Булгаков не посвятил столько внимания, как «Сыновьям муллы». Поведал о знакомстве с соавтором, рассказал о технике сочинительства с участием супруги Пейзулаева, о том, как пьесу восприняли зрители, и даже о дальнейшей судьбе необычного коллективного творения. С иронией, гротеском, с посыпанием головы пеплом: будто предвидел, что через несколько лет его новые пьесы будут собирать полные залы столичных театров. А во Владикавказе он стоял в кабинете начальника особого отдела и пытался оправдаться, зачем уезжает из Владикавказа в Закавказье. «А зачем вы в Тифлис едете? Отвечай быстро, не задумываясь», — скороговоркой проговорил маленький. «Для постановки моей революционной пьесы», — скороговоркой ответил я». Это признание растопило лёд недоверия начальника особого отдела, но смутило драматурга, который считал пьесу «дрянью». [6, т. 1, с. 470]
Если верить Татьяне Николаевне, то Михаил Афанасьевич мог в особом отделе предъявить и официальный документ, подтверждающий, что он едет «по служебным делам (за гардеробом для театра)». [3, с. 89] Но пьеса, наверное, явилась более солидным предлогом. Тем более, что революционную пьесу поставить в Тифлисе Булгаков всё же мечтал. Но, конечно, не «Турбиных» и не «Парижских коммунаров». И притом уверял, что останется в Грузии. Но бывшая столица Кавказского наместничества не приняла его, как Владикавказ. Он был для местного общества незнакомцем, без связей, больших денег и опыта. «Михаил поехал в Тифлис ставить пьесу, вообще разведать почву. Потом приехала я. В постановке пьесы ему отказали, печатать его тоже не стали. Ничего не выходило», — раскрыла секрет мужа Татьяна Николаевна в беседе с М.О. Чудаковой. [3, с. 145]
Не тогда ли Булгаков, наконец, понял, что для подлинного успеха необходимо выбираться с Кавказа в столицу, начинать налаживать связи, постепенно создавать творческое имя и, главное, работать, работать и работать? В Москве он, как известно, начал с чистого листа и решил забыть свои первоначальные литературные опыты в драматургии, уничтожив все владикавказские пьесы. Кроме одной, которую уничтожить был бессилен.
Драматургический голод и революционный сюжет, крепко сколоченный текст, уважение к религии открыли пьесе о сыновьях муллы долгую сценическую жизнь в кружках художественной самодеятельности национальных автономий. В Чечне, Ингушетии, Кабарде пьесу играли на русском языке. К сожалению, неизвестно, как обстояли дела с её переводом на языки народов Северного Кавказа, кроме Южной и Северной Осетии.
Текст пьесы не только перевели на осетинский язык для актёров и суфлёров, но и опубликовали в югоосетинском журнале «Фидиуӕг», № 4 за 1930 год. [1, с. 141] И совершил этот литературный подвиг Беса Тотров, человек, хорошо знакомый заведующему театральной секцией Владикавказского подотдела искусств Михаилу Булгакову. С ним Тотров создавал осетинскую драматическую студию и набирал желающих в ней заниматься.
28 мая 1920 г. Михаил Булгаков, принявший временно на себя обязанности «за заведующего подотдела искусств» (факт, на который пока не обратили внимание биографы), направляет в Осетинский отдел народного образования короткую записку: «Прошу Вас в срочном порядке доставить нам списки осетин, желающих заниматься в народной драматической студии сценического искусства. Студия начинает функционировать на этих днях». [1, с. 143]
К сожалению, утверждать, что первые осетинские самодеятельные актёры приняли участие в постановке пьесы «Сыновья муллы», нет оснований, так же, как и о её значении для развития осетинской профессиональной сцены. Но о том, что пьеса неоднократно ставилась в осетинских селениях, говорят, прежде всего, перевод и публикация в литературном журнале. Большой успех имела пьеса у зрителей важного в то время культурного центра Осетии — селения Ардон. В нём в 1928—1929 гг. играл будущий корифей осетинского театра народный артист СССР Владимир Тхапсаев. Семнадцатилетний юноша играл роль старика-муллы.
О призыве записываться в Народную драматическую студию широко объявил в начале июня 1920 г. новый заведующий подотделом искусств Г. Евангулов. А уже в начале сентября в газете «Коммунист» сообщили о принятии теперь уже в областную Народную драматическую студию 100 человек. К занятиям в ней были привлечены тт. Ю. Слёзкин, М. Булгаков, Р. Бёме, Л. Башкина и др. [5, с. 159] Среди «и др.» мог быть и Беса Тотров. А почему, узнаем далее.
По традиции того времени для занятий подотдел искусств уже Осетинского ревкома командировал в студию курсантов Цоколаеву Ф., Келлер А., Барукаеву К., Гуцунаеву, Дзанагова Х., Цоколаева В., Габанова Т. [1, с. 140], а в феврале 1921 г. приказом № 763 по отделу народного образования Осревкома были произведены назначения уже в осетинский национальный театр, в котором Беса Тотров стал артистом с возложением обязанностей режиссёра. [1, с. 140]
Все, кто знаком с этим документом, могут решить: любительский кружок, режиссёр-любитель! Но в тогдашнем Владикавказе не было человека, более профессионально подготовленного в театральном искусстве, чем Борис (Беса) Тотров. Впоследствии его представляли первым профессиональным осетинским актёром, одним из основателей национального драматического театра, хотя немногие знали тонкости его биографии. И то, как ученик шестиклассного Владикавказского городского училища, впервые увидев на сцене театра, куда его привела квартирная хозяйка, трагедию В. Шекспира «Ромео и Джульетта», а потом комедии А.С. Грибоедова и Н.В. Гоголя «Горе от ума» и «Ревизор», — заболел театром на всю жизнь.
Прошло немного времени, и юноша из осетинского селения Ольгинское поступил в частное музыкально-драматическое училище Кедхудовой, где преподавали актёры московского Малого театра. Познания, приобретённые в Москве, позволили ему стать статистом-экстерном в Александринском театре в Петербурге. С помощью знаменитого А.Н. Южина Тотров поступает актёром в Малый театр, где работает с М.Н. Ермоловой, А.А. Яблочкиной, А.А. Остужевым, П.М. Садовским. [Тотров Б. У колыбели Осетинского театра. — Орджоникидзе, 1963, с. 141—142] Так что перед Булгаковым в 1921 году предстал не участник самодеятельного кружка в «дыре захолустной», а профессионал актёрского дела, которому в то время мог позавидовать любой человек, имеющий во Владикавказе отношение к театру. Включая и самого М.А. Булгакова.
В своих воспоминаниях «У колыбели Осетинского театра» Беса Тотров не рассказал ни о своих встречах с Булгаковым, ни о работе созданного коллектива «нечто похожего на национальный театр», ни подробно об агитбригаде «Красный горец», которая зимой 1920 года с большим успехом выступала в Алагире, Ардоне и добралась даже до высокогорного Цея. После доклада, как вспоминал Тотров, начинался спектакль по пьесам, переведённым с грузинского. В них не было особой актуальности и революционности, а лишь присутствовал кавказский быт. Это, очевидно, явилось одной из причин для осетинского актёра и режиссёра перевести завоевавшую успеху зрителей пьесу «Сыновья муллы» и заставить её героев говорить по-осетински. Вопрос, конечно, сложный, но предположить кое-что можно.
В 1960 году Тамара Сослановна Гойгова, работавшая вместе с молодым Булгаковым в отделе народного образования г. Владикавказа, передала вдове писателя Е.С. Булгаковой единственный найденный в Грозном суфлёрский экземпляр пьесы «Сыновья муллы» на русском языке. Впервые текст пьесы был опубликован в «Приложении» к «Булгаковской энциклопедии». По данным Д.А. Гиреева, в кабинете осетинской литературы Северо-Осетинского госуниверситета им. К.Л. Хетагурова одно время хранилась машинописная копия пьесы на осетинском языке. [1, с. 141] О её местонахождении в настоящее время ничего не известно. Мы обратились к напечатанному латинским шрифтом тексту в журнале «Фидиуӕг» № 4 за 1930 г., любезно предоставленном из хранилищ Национальной библиотеки РСО-Алания. [Булгаков М. Муллайы фырттӕ // Фидиуӕг, 1930, № 4, с. 21—29] Первый перевод пьесы Булгакова «Сыновья муллы» с осетинского языка на русский выполнен доцентом З.С. Дудаевой.
Безусловно, сравнение двух текстов — русского и осетинского — вызывает немалый интерес текстологов, лингвистов, литературоведов, историков литературы. И вот ещё одна загадка. Так называемый суфлёрский текст имеет заглавие: «М.А. Булгаков. Сыновья муллы. Пьеса из жизни ингушей в 3 актах». [10, с. 1] Публикация же в югоосетинском журнале представляется, как «драма из предреволюционной жизни в трёх актах. Написано Булгаковым из жизни горцев». И сверху крупно: «Булгаков. Сыновья муллы». [Фидиуӕг, 1930, № 4].
Было бы интересно выяснить, почему Булгаков в своей ранней прозе уделил столько внимания своему соавтору и соседу по дому на улице Слепцовской в г. Владикавказе Туаджину Пейзулаеву, а в суфлёрском экземпляре, найденном в Грозном, и осетинском журнале автором фигурирует только Булгаков. Здесь можно предположить, что, согласно договору, юрист выступил в качестве этнографического консультанта и получил половину гонорара. А представление его в качестве полноправного соавтора сделано Булгаковым для колоритного литературного преувеличения. В противном случае, при строгости советской власти к авторскому праву, лишение литературного помощника возможности соседствовать на титуле обложки было бы просто невозможно. И невозможно даже, учитывая факт уничтожения Булгаковым всех своих владикавказских пьес!
Текстологический анализ показывает, что драма в трёх актах, написанная Булгаковым из жизни горцев, переведённая на осетинский язык Беса Тотровым, а с осетинского языка Заирой Дудаевой, практически не отличается от суфлёрского оригинала на русском языке. Незначительные изменения (жена муллы из Патимат стала Фати, начальник участка — приставом, Аминат, невеста Магомеда — девушка Магомеда и т. д.) [Фидиуӕг, 1930, № 4, с. 1] не влияют на сюжетное развитие пьесы. По тексту Тотров делал незначительные, но резкие вставки в своей редакции: «Люди скоты и друг друга убивают как скот» [Фидиуӕг, 1930, № 4, с. 3], «У кого сейчас беззаботная жизнь? Кто доволен своей жизнью?» [Фидиуӕг, 1930, № 4, с. 5] Или фраза, которой заканчивается пьеса у Булгакова: «Нет, мы произнесём другую молитву — революционную. Клянёмся все служить великой революции до последней капли крови. Я клянусь!» [10] У Тотрова: «Нет, не нужна молитва муллы. Скажем новую молитву — революционную молитву. Клянёмся, все в том, что до последней капли крови будем трудиться и защищать новую власть». [Фидиуӕг, 1930, № 4, с. 24]
Несмотря на то, что в этой пьесе, как считают, «не видна рука Булгакова», и её нельзя ставить на один уровень с шедеврами: «Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Бег», «Иван Васильевич» — иметь представление о первых драматических опытах гения небезынтересно, так же, как и сохранять интригу, некую недосказанность. Кроме того, есть все основания утверждать, что публикация Тотрова на осетинском языке вносит известный вклад в булгаковедение, прежде всего позволяет убедительно подтвердить, что найденный в Грозном суфлёрский текст на русском языке действительно принадлежит к первой подлинной редакции пьесы, созданной Булгаковым и Пейзулаевым, и не подвергся особым режиссёрским изменениям, дописаниям в угоду политической ситуации на Северном Кавказе.
Уже было отмечено, что Елена Сергеевна Булгакова относилась к этой пьесе не так категорично: «...Она не хуже многих пьес, которые сейчас идут на сценах. Но для Булгакова она слаба». И даже отметила важную деталь: «...И вот, начав с таких небольших пьес, водевилей и газетных фельетонов, он, очевидно, почувствовал в себе писателя...» [4, с. 384]
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |