Система номинаций героев «ершалаимских глав» в романе характеризуется определенным своеобразием, которое связано с неоднозначностью позиции повествователя в структуре повествования. С одной стороны, в отличие от «московских глав», в этих главах выступает экзегетический повествователь, занимающий позицию «принципиальной вненаходимости» (М. Бахтин) по отношению к происходящему, подчеркнуто дистанцированный от героев и поддерживающий иллюзию полной «объективности» изображаемого. С другой стороны, формально у этого повествования определен и локализован в романном пространстве автор — реальное действующее лицо романа «Мастер и Маргарита» — Мастер, «написавший роман о Понтии Пилате и, Иисусе Христе». При этом есть все основания полагать, что незримым свидетелем всего происходящего (судя по его собственным обмолвкам и намекам) является сам Воланд.
Все это создает множественность точек зрения в повествовании, что нашло свое отражение в особенностях номинации персонажей. При этом решается и еще одна художественная задача — создать атмосферу загадочности и таинственности для читателя, который не сразу идентифицирует героев описываемых событий. Поэтому в повествовании часто осуществляется переход на точку зрения персонажа, участвующего в событии.
Так, например, посредством косвенной развернутой номинации именуется загадочный соратник Пилата, вершащий в романе справедливый суд над предателем Иудой (глава 16-я, «Казнь»): «...тот самый человек в капюшоне [с которым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце]» (112). Это человек хорошо известен Пилату, но читатель воспринимает его с точки зрения экзегетического повествователя — внешнего наблюдателя, которому этот человек якобы неизвестен.
Мы видим, как повествователь, следуя позиции внешнего наблюдателя, проявляет неосведомленность о некоторых деталях происходящего: «Национальность пришельца было бы трудно установить»; «Надо полагать, что гость Пилата был наклонен к юмору» и т. д.; допускает некоторую субъективность в характеристике повествуемого: «человек <...> с очень приятным округлым и опрятным лицом...» (124—126). Дальше повествователь (в сцене убийства Иуды) постоянно использует в качестве основной позицию постороннего наблюдателя: «Тогда третья фигура появилась на дороге. Этот третий был в плаще с капюшоном» (202). Иллюзия постепенного «сбора» повествователем фактов истории поддерживается замечанием: «Куда направились двое зарезавших Иуду, не знает никто, но путь третьего человека в капюшоне известен» (134).
Однако при этом в повествовании, например, искусно совмещается точка зрения повествователя-наблюдателя и точка зрения Левия Матвея: «Это был тот самый человек, что перед приговором шептался с прокуратором в затемненной комнате дворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играя прутиком...» (124).
Может совмещаться и точка зрения повествователя и Пилата. Так, о пришедшем к прокуратору человеке говорится с точки зрения, постороннего наблюдателя, не совпадающей с точкой зрения Пилата, — наблюдатель имеет возможность видеть больше, чем Пилат, см., например: «Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора. Но тот скучающими глазами глядел вдаль...» (125). Здесь в номинации «гость» как бы объединяется точка зрения наблюдателя и Пилата («гость» — с точки зрения Пилата).
Аналогично используются в повествовании и номинации других героев, например, Левия Матвея. Так, по отношению к Левию повествователь сначала стоит на подчеркнуто внешней позиции, что выражено, в частности, в наименованиях персонажа: «Кольцо сомкнулось. И человек с искаженным от горя лицом вынужден был отказаться от своих попыток прорваться к повозкам»; «Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы глазами человек тосковал»; «Часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменил свое поведение...» (112—115) и др. Здесь намеренно используется распространенная демографическая номинация в описательной функции, так как повествователь, как наблюдатель непосредственно перед ним разворачивающихся событий (вместе с читателем) еще не идентифицирует этого человека как Левия Матвея.
Когда же в повествовании употребляется номинация собственным именем «Левий (Матвей)», то позиция непосредственного наблюдателя сменяется позицией полноценного экзегетического повествователя (который теперь свободно проникает во внутренний мир героя, воспроизводя его внутреннюю речь): «На этом пергаменте уже были набросаны записи: «Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!» <...> «Солнце склоняется, а смерти нет». <...> Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так: «Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть»» (108).
Также с точки зрения непосредственного наблюдателя событий описывается внешность другого человека — Иуды, его путь: «В это самое время из другого переулка <...> вышел молодой, с аккуратно подстриженной бородкой человек...»; «Через некоторое время его можно было видеть входящим в ворота двора Каифы. А через некоторое время еще — покидающим этот двор» (193). Тот же наблюдатель воспринимает исключительно со стороны и Низу, возлюбленную Иуды, так, словно не знает ее имени: «...его обогнала как бы танцующей походкой идущая легкая женщина в черном покрывале, накинутом на самые глаза» (194).
Пока эти двое не назвали друг друга по имени, наблюдатель каю бы «не знает» их имен. С начала описания сцены разговора персонажей повествователь меняет свою позицию по отношению к Иуде с внешней на внутреннюю (позиция экзегетического повествователя, проникающего во внутренний мир персонажа), и это отражается в смене номинации на нейтральную — посредством собственного имени «Иуда»: «Волнуясь до того, что сердце стало прыгать, как птица под черным покрывалом, Иуда спросил...» (194); «...Иуде показалось, что ее лицо <...> стало еще красивее...» (195).
Дальнейший путь Иуды к Гефсиманским воротам описывается с психологической и пространственно-временной точки зрения самого персонажа, иногда, впрочем, она совмещается с точкой зрения другого лица (постороннего наблюдателя): «Ноги сами несли Иуду, и он не заметил, как мимо него пролетели мшистые страшные башни Антония, он не слышал трубного рева в крепости...» (198).
Совмещение точек зрения внешнего наблюдателя и Иуды очевидно и в момент повествования об убийстве Иуды: «После душного города Иуду поразил одуряющий запах весенней ночи. <...> Он знал, что направо в темноте сейчас начнет слышать тихий шепот падающей в гроте воды. Так и случилось, он услыхал его. Становилось прохладнее. <...> вместо Низы, отлепившись от толстого ствола маслины, на дорогу выпрыгнула мужская коренастая фигура, и что-то блеснуло у нее в руке и тотчас потухло [точка зрения Иуды] <...> за спиной у Иуды взлетел нож, как молния, и ударил влюбленного под лопатку [точка зрения постороннего наблюдателя]».
Рассмотрим с точки зрения особенностей позиции повествователя систему номинаций главных героев «ершалаимских глав» — Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри. Особенности номинации этих героев во многом определяются двойственной ролью повествователя как непосредственного наблюдателя-зрителя, очевидца событий и как экзегетического повествователя, проникающего во внутренний мир своих персонажей.
Так, выбор способа номинации в повествовании может маркировать позицию наблюдателя, очевидца происходящего. Для этого используются функциональные номинации, определяющие героев по их положению и социальному статусу, но не характеризующие их как индивидуальностей: «Арестант недоуменно поглядел на прокуратора»; «...прокуратор приказал сдать преступника начальнику тайной службы...»; «Тут прокуратор поднялся с кресла...»; «Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора...»; «Первым заговорил арестант» (13—15) и т. п.
Используемые для номинации дескрипции создают впечатление «недостатка информации» у повествователя: наблюдатель не знает, как зовут арестанта, приведенного к Пилату, до тех пор, пока тот не представится — в тексте Иешуа назван «человеком лет двадцати семи», «человеком со связанными руками», «арестованным» и т. д. «Всеведущий» повествователь здесь как бы самоустраняется, воспроизводя точку зрения наблюдателя-очевидца.
Позиция экзегетического повествователя по отношению, например, к Понтию Пилату маркируется номинационным рядом другого типа — «(Понтий) Пилат», «игемон», «всадник», «сын короля-звездочета». Некоторые из этих номинаций возникают и в диалогическом режиме — в прямой речи персонажа: «...— это я тебе говорю — Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!» [Пилат].
Здесь можно говорить о функциональной распределенности номинаций Пилата. Ряд номинаций, например, тяготеет к диалогическому режиму. Это, например, функциональная номинация «всадник» (в Древнем Риме так назвалось, привилегированное патрицианское сословие) и релятивная номинация «сын короля-звездочета // сын звездочета»: «— Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет, не веришь! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь» [Каифа].
«— <...> Помянут меня, — сейчас же помянут и тебя! Меня — подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя — сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы. / — Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета. — просил во сне Пилат» (195); «Маргарита приблизила губы к уху мастера и прошептала: — Клянусь тебе своею жизнью, клянусь угаданным тобою сыном звездочета, все будет хорошо» (212).
Также в диалогическом режиме употребляется релятивная номинация «игемон» («господин»), отражающая высокий статус героя, — как правило, в позиции обращения героев, низших по своему статусу, к Пилату: «— <...> я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие» (11). Этикетную, статусную функцию эта номинация имеет, даже если она выступает в автономном, автореферентном употреблении: «— Римского прокуратора называть — игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?» (11).
В нарративном режиме эта номинация возможна только или в контексте несобственно-прямой речи: «В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел» (15), — или в речи экзегетического повествователя: «Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше фонтана и вылетела на волю» (15); «Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона не бросал и продолжал слушать его, прищурившись...» (192); «Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном» (196).
Но чаще в нарративном режиме используется нейтральная сокращенная номинация «Пилат» (точка зрения всеведущего экзегетического повествователя): «Афраний уже уходил в сад, а за спиною Пилата в руках слуг уже мелькали огни» (202). Во всех подобных случаях повествователь дает изображение картины общим планом, не занимая никакой пространственно-временной позиции по отношению к изображаемому.
Полная номинация «Понтий Пилат» возникает, когда необходимо подчеркнуть возвышенность или особую торжественность изображения, например, в сильной позиции начала главы (глава 2-я первой части), открывающей «ершалаимские главы»: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат» (9); конца главы (глава 27-я второй части): «Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат» (204); или в финальных строках романа: «Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат» (245).
Подчеркнем, что составная номинация «пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат» выполняет и структурообразующую функцию в повествовании — она участвует в образовании так называемой «рамочной» композиции: включающее ее высказывание открывает и закрывает «повествование в повествовании» о Пилате и Иешуа Га-Ноцри. Кроме этого, она входит в состав рефрена, повторяющегося в романе четыре раза с несколько варьирующимся лексическим составом, что служит средством выделения лейтмотива этого произведения на композиционном уровне.
Отметим, что в одном из повторяющихся вариантов в одном номинационном ряду объединяются практически все основные номинации Пилата, что является художественным средством завершения этого образа: «Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат» (212).
Иначе устроена номинационная парадигма Иешуа. Особенностью художественного воплощения образа Иисуса Христа в романе М.А. Булгакова является то, что Иисус в нем выступает как представитель двух разных референциальных областей. Во-первых, он — реальное историческое лицо (или, соответственно, не являющийся таковым, с точки зрения Берлиоза) в первой главе романа; во-вторых, он — герой «повествования в повествовании», принадлежащий вымышленному миру романа Мастера. Это различие подчеркивается выбором разных номинаций.
В роли реального исторического лица Иисус в романе именуется как Иисус Христос и Иисус — например, в повествовании, передающем точку зрения Берлиоза и Бездомного, в самой речи Берлиоза, обращенной к Бездомному, и в беседе с Воландом: «Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе» (5); «Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново» (5); «Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса» (6); «— Нет ни одной восточной религии, — говорил Берлиоз, — в которой, как правило, Непорочная Дева не произвела бы на свет Бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых» (6); «— Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? — спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз» (7).
Еще раз в этом качестве «Иисус Христос» упоминается в рассказе Мастера — в косвенной речи, передающей точку зрения редактора Аримана (по вопросу о печатании романа Мастера): «По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом редактора», в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа» (82).
В роли героя романа Мастера Иисус Христос именуется посредством основной номинации собственным именем «Иешуа (Га-Ноцри) [т. е. «из Назарета»]», а также целым рядом функциональных номинаций, которые отражают «актуальный статус» персонажа в той или иной ситуации и точку зрения других персонажей.
В ситуации допроса повествователь использует функциональные номинации «обвиняемый», «арестант», «арестованный», отражающие как точку зрения участников допроса (прокуратора, секретаря, конвойных), так и самого повествователя, выступающего в роли непосредственного наблюдателя, очевидца событий.
Номинации «обвиняемый», «арестант»/«арестованный» и т. п. выражают недостаток информацию об именуемом лице у повествователя, а также создают «протокольный» стиль изложения: «— Приведите обвиняемого» (11); «Выведя арестованного из-под колонн в сад, Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам» (13); «— Иешуа, — поспешно ответил арестант» (15).
Во многих случаях можно говорить о совмещении точек зрения повествователя — непосредственного наблюдателя и Пилата: «Приведенный [также и с точки зрения Пилата] с тревожным любопытством глядел на прокуратора» (11).
Точка зрения Пилата маркируется в повествовании функциональными (и одновременно оценочными) номинациями «бродяга», «разбойник» (также развернутою номинацией «этот странный разбойник»), которые затем, когда Иешуа сообщает о своих взглядах, сменяются номинацией «философ» или развернутыми номинациями «бродячий философ» и «оборванный философ-бродяга»: «<...> в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел»
В финальных страницах «ершалаимских глав» именно эти номинации с точки зрения Пилата преобладают: «Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродячий философ» (197); «— Мы теперь будем всегда вместе, — говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым копьем. — Раз один — то, значит, тут же и другой!» (199).
Точку зрения остраненного экзегетического повествователя передает нейтральная номинация именем собственным, причем, как правило, выбирается сокращенная номинация «Иешуа»: «— А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, — объяснил Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: — И с тех пор он стал моим спутником» (15); «Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту» (20).
Полная номинация «Иешуа Га-Ноцри» (как и проанализированная ранее номинация «Понтий Пилат») употребляется в особо значительных фрагментах повествования, чтобы подчеркнуть торжественность момента, например, в несобственно-прямой, речи Пилата: «Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок» (197), — или чтобы отметить композиционную значимость эпизода: «Левий Матвей прятался в пещере на северном склоне Лысого Черепа, дожидаясь тьмы. Голое тело Иешуа Га-Ноцри было с ним» (201).
Объединение номинаций первого ряда («арестант») и второго ряда («Иешуа») в пределах одного контекста свидетельствует о постепенном изменении отношения Пилата к арестанту: «Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца». Затем номинация «Иешуа» еще не раз возникает во внутренней речи Пилата.
Подобный эффект совмещения наблюдается при контаминированной номинации первого и второго рядов — «арестант Га-Ноцри»: «— Он говорит, — раздался голос Воланда, — одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же — лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому, что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана» (213).
Таким образом, в целом особенности номинации героев «ершалаимских глав» сохраняют общие принципы выбора номинации и построения номинационных рядов, характерные для номинации персонажей в других главах. Однако определенная специфика номинаций героев «ершалаимских глав» все же присутствует, и связана она прежде всего с композиционными особенностями «повествования в повествовании» и со сложностью и неоднозначностью позиции повествователя в нем.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |