Давно ли Булгаков называл свои попытки сочинять пьесы для советской сцены «чистейшим донкихотством»? Давно ли сетовал на то, что опыт этот был для него слишком печальным и клялся: «...больше я его не повторю»?..
Жизнь всё же заставила его заняться делом, которое иначе как донкихотством в квадрате не назовёшь! Летом 1938 года в подмосковной Лебедяни (там отдыхали Елена Сергеевна с сыном Сергеем и его няней-воспитательницей) Михаил Афанасьевич...
«...стал при свечах писать "Дон-Кихота" и вчерне — за месяц — закончил пьесу».
В ней — масса автобиографичных деталей. В иных местах возникает ощущение (можно даже сказать — какое-то особое чувствование!), что главным героем пьесы является не Дон Кихот, а сам Михаил Булгаков. Что это он в образе Рыцаря печального образа странствует по жизни, пытаясь своим пером, как пикой, всюду уничтожать несправедливость.
Хитроумный идальго и внешне немного похож на Булгакова. Хотя бы тем, что страдает от галлюцинаций, что всё время рвётся кого-то спасать, что мечтает о мщении.
Люди, окружающие Дон Кихота, постоянно напоминают ему о том, что времена благородного рыцарства давно канули в Лету, что пора-де остепениться... Разве не то же самое приходилось выслушивать Булгакову, которого беспрестанно призывали одуматься, смириться и поставить своё перо на службу большевистской власти?
Но обратимся к пьесе!
Начинается она с эпиграфа. Для него Михаил Афанасьевич использовал строки, которые автор романа, Сервантес, адресовал своему покровителю:
«Вложив ногу в стремя, в предсмертном волнении пишу тебе это, великий сеньор».
Кому адресованы эти слова? Зрителям, что придут в театр? Читателям, что возьмут в руки его пьесу, если она будет напечатана?
Да!
Но, прежде всего, этот эпиграф обращён к нему — самому главному читателю булгаковских произведений, к его покровителю, к его «великому сеньору». Ему же адресованы и многие реплики пьесы. А некоторые монологи и вовсе производят впечатление, будто они составлены из строк того письма, в котором драматург высказывал вождю свои-тревоги, но отправить которое так и не решился.
Есть в пьесе персонаж, который заслуживает особого разговора. Это Духовник, вступающий в жаркую полемику со странствующим идальго.
Духовник!..
В этом образе — и это невозможно не почувствовать! — почти нескрываемый намёк на Иосифа Сталина, который, как мы помним, учился в духовной семинарии. Поэтому и спор Дон Кихота с Духовником воспринимается как воображаемый разговор писателя с вождём — тот самый разговор, которого столько лет ждал Булгаков и которому, увы, так и не суждено было состояться.
Булгакову, вне всяких сомнений, была известна характеристика, данная Сталину Лионом Фейхтвангером в его книге о Москве 1937 года:
«Сталин определённо не является великим оратором... Но главное у Сталина — это юмор, обстоятельный, хитрый, спокойный, порой беспощадный крестьянский юмор».
И в «Дон Кихоте» Духовник (Сталин), как и подобает святому отцу, пытается с присущим ему «юмором» наставить заблудшего христианина (Булгакова) на путь истинный:
«ДУХОВНИК. Как могли вы вбить себе в голову, что вы странствующий рыцарь, побеждающий гигантов и берущий их в плен? Перестаньте шататься по свету, глотая ветер и служа посмешищем добрых людей! Бросьте ваши безумства, вернитесь в свой дом, учите ваших детей, если они у вас есть, заботьтесь о хозяйстве! Где в Испании вы видели странствующих рыцарей, гигантов и очарованных принцесс? Где все эти нелепости, которыми вы смешите людей?»
В словах Духовника — квинтэссенция тех упрёков и обвинений, которые Страна Советов бросала в лицо Михаилу Булгакову. Кто-то, видимо, советовал ему вместо сочинения крамольных пьес заняться воспитанием детей. И вот пришла пора этим «советчикам» ответить. И драматург (устами Рыцаря печального образа) ответил. Может быть, чересчур многословно, но тут уж ничего не поделаешь — слишком накипело.
Прислушайтесь! В каждой фразе, произносимой Дон Кихотом, слышен голос самого Михаила Булгакова:
«ДОН КИХОТ. Ну что же, я буду сражаться с вами вашим оружием — языком. Скажите мне, за какое именно из моих безумств вы осуждаете меня больше всего и приказываете мне учить детей, которых у меня никогда не было? Вы считаете, что человек, странствующий по свету не в поисках наслаждений, а в поисках терний, безумен и праздно тратит время? Люди выбирают разные пути. Один, спотыкаясь, карабкается по дороге тщеславия, другой ползёт по тропе унизительной лести, иные пробираются по дороге лицемерия и обмана. Иду ли я по одной из этих дорог? Нет! Я иду по крутой дороге рыцарства и презираю земные блага, но не честь! За кого я мстил, вступая в бой с гигантами, которые вас так раздражали? Я заступался за слабых, обиженных сильными. Если я видел где-нибудь зло, я шёл на смертельную схватку, чтобы побить чудовищ злобы и преступлений! Вы их не видите нигде? У вас плохое зрение, святой отец! Моя цель светла — всем сделать добро и никому не причинить зла. И за это я, по-вашему, заслуживаю презрения?»
Булгаков, пожалуй, впервые открыто и во всеуслышанье, не прячась ни за какие иносказания, заявлял о своём мщении. О том, что он вполне осознанно вступил в битву с большевистскими «гигантами», жаждая побить этих «чудовищ злобы и преступлений». Сражение это он считает справедливым, ибо ставит перед собою единственную цель: защитить «слабых, обиженных сильными».
Когда же Духовник (Сталин), не желающий видеть творящихся вокруг него преступлений, объявляет ополчившегося на них Дон Кихота «безумным», странствующий рыцарь (Булгаков) невозмутимо отвечает:
«— У вас плохое зрение, святой отец!»
В этой пьесе Булгаков вновь продемонстрировал нам своё умение предвидеть грядущее. В самом деле, ведь Рыцарь печального образа полемизирует с Духовником, используя его же оружие — язык. А как известно, своими тщательно подготовленными выступлениями Иосиф Виссарионович не раз громил противников, увлекая за собою массы. А в конце 40-х годов выйдет в свет сталинская работа «Марксизм и вопросы языкознания», которая наделает в стране немало шума. Булгаков как будто предчувствовал появление этой книги!
Обратим внимание ещё на один штрих: драматург даёт Сталину (самому Сталину!) несколько рискованно смелых советов. В сцене, где Рыцарь печального образа наставляет Санчо, идущего на губернаторство, звучат отчаянно дерзкие рекомендации, явно адресованные всесильному генсеку (надо лишь заменить обращение «Санчо» на «Сосо»):
«ДОН КИХОТ. Что ещё мне хотелось сказать? Ах да. Ведь ты будешь судить людей! Это трудно, Санчо. Слушай же меня и не позабудь ничего. Когда будешь судить, не прибегай к произволу... Руководись законом, но помни: если этот закон суров, не старайся придавить всей его тяжестью осуждённого! Знай, что слава строгого судьи никак не громче славы судьи милостивого».
Не будем забывать, что эти слова были написаны в то самое время, когда на весь мир гремели открытые судебные процессы над «врагами народа», то есть над людьми, ещё вчера считавшимися гордостью пролетарской державы! А Булгаков (устами Дон Кихота) бесстрашно «поучал» устроителя тех беспрецедентных судилищ:
«ДОН КИХОТ. Всё может быть в суде. Например, перед тобою может предстать твой враг. Что должен ты сделать в таком случае? Немедленно забыть обиду, нанесённую им тебе, и судить его так, как будто ты видишь его впервые в жизни. Бывают случаи, Санчо, когда судейский жезл вдруг задрожит в руке судьи, и, если это случится с тобой, не вздумай склонить его потому, что кто-то шепнул тебе что-нибудь и сунул звякнувший мешок тебе в капюшон. Последнее в особенности запомни, Санчо, если ты не хочешь, чтобы я стал презирать тебя».
Дон Кихот ничего не требует, он только даёт советы. Но в его монологах звучат выражения, которые вряд ли могли понравиться тому, кто повелевал судьбами миллионов людей.
«ДОН КИХОТ. И если ты когда-нибудь в состоянии малодушия вздумаешь склонить жезл судьи, то только из сострадания! Что ещё мне сказать тебе? Не будь грубым с низшими, Санчо, и, прошу тебя, перестань ты болтать, знай, что болтовня может довести тебя до виселицы...»
А теперь приглядимся к тому, как в «Дон Кихоте» описаны сами странствия хитроумного идальго (кстати, как много в них похожего на жизнь самого Булгакова!).
Вот Дон Кихот, преисполненный рыцарского благородства, вступает в бой с «гигантами». Вот его награждают насмешками и тумаками... И вот перед ним появляется человек, чьё лицо закрыто забралом. Происходит короткая битва, и благородный рыцарь повержен. Он умирает.
Человек с закрытым лицом — это Сансон Карраско, бакалавр, называющий себя в целях конспирации рыцарем Белой луны. Именно он (носящий те же инициалы, что и у Кобы Сталина) и побеждает в поединке Дон Кихота.
В те годы слово «забрало» вызывало вполне определённые ассоциации — ведь про всех, кого арестовывала Лубянка, говорили, что их «забрали». Как не вспомнить в этой связи восторженное письмо, которое 21 августа 1936 года советские писатели отправили народному комиссару внутренних дел Генриху Ягоде:
«Мы гордимся вашей верной и самоотверженной работой, без промаха разящей врага!»
Не из этих ли слов родилась реплика, описывающая внешний вид соперника Дон Кихота:
«...огни плавают в его панцире, и боевой отвагой горят его глаза — я вижу их в щели забрала!»?
Поверженный бакалавром Сансоном Карраско, Рыцарь печального образа обращается к своему оруженосцу:
«ДОН КИХОТ. Ах, Санчо, Санчо! Повреждения, которые нанесла мне его сталь, незначительны. Также и душу мою своими ударами он не изуродовал. Я боюсь, не вылечил ли он мою душу, а вылечив, вынул её, но другой не вложил... Он лишил меня самого драгоценного дара, которым награждён человек, он лишил меня свободы! На свете много зла, Санчо, но хуже плена нету зла! Он сковал меня, Санчо... Смотри, солнце срезано наполовину, земля поднимается всё выше и пожирает его. На пленного надвигается земля! Она поглотит меня, Санчо».
Говоря о «повреждениях», которые нанесла странствующему рыцарю некая «сталь», Булгаков почти в открытую называл виновника всех своих несчастий — Иосифа Сталина.
Закончив писать «Дон Кихота», Булгаков вернулся в Москву и 7 августа 1938 года отправил в Лебедянь (оставшейся там жене) письмо, в котором, в частности, упомянул и о внезапно объявившемся Дмитриеве:
«Он обрушился на меня из Ленинграда с сообщением, что его посылают на жительство в Таджикистан. Сейчас он хлопочет через Москвина как депутата и МХТ о пересмотре этого решения, и есть надежда, что так как за ним ничего не числится, а жительство ему назначено как мужу сосланной его жены, а также потому, что значение его как большого театрального художника несомненно, участь его будет изменена».
Между тем один из ближайших друзей Булгакова, заместитель директора Большого театра Я.Л. Леонтьев, о Дмитриеве отзывался весьма нелестно:
«...на самом деле он — плохой человек, грубый, эгоистичный и чрезвычайно практичный».
Но Булгаковы по-прежнему относились к нему как к старому приятелю, ценили в нём талант театрального художника и как ни в чём не бывало продолжали принимать у себя дома.
В тот же день (7 августа) уже поздно вечером Булгаков отправил жене ещё одно короткое письмо:
«Мой друг, сегодня, когда писал тебе днём письмо, узнал, что Станиславский умер».
Наступила осень.
4 сентября у себя дома Михаил Афанасьевич читал «Дон Кихота». Среди слушателей был и Дмитриев (с новой женой Мариной). Лубянка продолжала контролировать каждый шаг драматурга.
Новая пьеса произвела впечатление. Но и озадачила. Многие, по-видимому, почувствовали то же самое, что чувствуем сегодня мы, когда читаем и перечитываем булгаковского «Дон Кихота». И это не ускользнуло от Елены Сергеевны:
«Явно понравилось!.. И, конечно, разговор о том, что всё прекрасно, но вот вместо какой-то сцены нужно поставить другую... На лицах написан вопрос — как пройдёт, да под каким соусом, да как встретит это начальство и так далее».
10 ноября состоялось официальное представление пьесы театру. Елена Сергеевна записала:
«Днём были в Вахтанговском — в два часа было назначено чтение "Дон Кихота". Встретили Мишу долгими аплодисментами, слушали (человек до ста, пожалуй) превосходно: вся роль Санчо, эпизод с бальзамом, погонщика — имели дикий успех, хохотали до слёз, так что Миша должен был иногда прерывать чтение. После финала — ещё более долгие аплодисменты. Потом Куза встал и торжественно объявил: "Всё!", то есть никаких обсуждений. Этот сюрприз они, очевидно, готовили для того, чтобы доставить Мише удовольствие, не заставлять его выслушивать разные, совершенно необоснованные мнения».
А ровно за неделю до чтения «Дон Кихота» Булгаков выступил на вечере, посвящённом 40-летию МХАТа. Елена Сергеевна не без гордости записала:
«Мише была устроена овация (именно это выражение употребляли все), и номер был блестящий. Все подчёркивают, что в этой встрече обнаружилось настоящее отношение к Мише — восторженное и уважительное».
Этот ли восторг от выступления Булгакова послужил поводом, или была какая-то предварительная договорённость, но 9 сентября 1938 года в гости к нему нагрянули два мхатовца. Это посещение и положило начало последней, завершающей главе в жизни опального писателя.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |