Испанская тема

А Булгаков всё не оставлял попыток найти выход из создавшегося тупика. Елена Сергеевна записывала:

«Мучительные поиски выхода: письмо наверх? Бросить ли театр? Откорректировать роман и представить?

Ничего нельзя сделать. Безвыходное положение.

Поехали днём на речном трамвайчике — успокаивает нервы».

Даже в письмах, в которых речь шла о сугубо музыкальных делах Большого театра, Булгаков рассуждал о своей загубленной судьбе. Так, направляя 2 октября очередную вес-точку композитору Асафьеву, он вставил в неё строчки, явно предназначавшиеся не только адресату:

«За семь последних лет я сделал 16 вещей разного жанра, и все они погибли. Такое положение невозможно, и в доме у нас полная бесперспективность и мрак».

А 3 октября 1937 года в дневнике Елены Сергеевны приведено другое высказывание:

«М[ихаил] А[фанасьевич] сказал:

— Я работаю на холостом ходу... Я похож на завод, который делает зажигалки...»

Запись от 5 октября:

«Письмо от Вересаева, сообщает, что его материальное положение ухудшилось, просит вернуть долг — 1000 р., которые мы брали у него после мольеровского разгрома. М[ихаил] А[фанасьевич] отправил ему письмо по почте — о том, что завтра или сегодня вернёт, извинился за задержку».

В тот же день необходимую сумму заняли, долг вернули, и Елена Сергеевна подвела итог:

«Денег у нас до ужаса нет».

В том же письме Вересаеву Булгаков повторил расчёты, о которых сообщал Асафьеву:

«Недавно подсчитал: за 7 последних лет я сделал 16 вещей, и все они погибли, кроме одной, и та была инсценировкой Гоголя! Наивно было бы думать, что пойдёт 17-я или 19-я.

Работаю много, но без всякого смысла и толка. От этого нахожусь в апатии».

Любопытно содержание агентурной сводки, описывающей состояние Булгакова тех дней. Агент-доносчик приводит такое высказывание писателя:

«Мне все говорят о моих ошибках, и никто не говорит о главной из них: ещё с 1929—30 года мне надо было бросить писать вообще. Я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и её сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц».

А Елена Сергеевна заносила в дневник высказывание другого «агента»:

«9 октября.

Дмитриев. Говорил, что нужно написать новую картину в "Беге", тогда пойдёт пьеса. Вздор какой!..»

И всё чаще врывались в жизнь отголоски репрессий:

«13 октября.

В газетах о снятии Бубнова с должности...»

Режим продолжал избавляться от нелояльных, от правых, левых и прочих, запятнавших себя общением с троцкистами. Эта тема была тогда очень актуальна. Не случайно в агентурной сводке так подробно говорится о том, как к политическим процессам относится писатель Булгаков:

«Для меня нет никаких событий, которые бы меня сейчас интересовали и волновали. Ну, был процесс — троцкисты, ну, ещё будет — ведь я же не полноправный гражданин, чтобы иметь своё суждение. Я поднадзорный, у которого нет только конвойных. Что бы ни происходило в стране, результатом всего этого будет продолжение моей травли».

Но вернёмся к дневнику Елены Сергеевны.

«16 октября

...долгий разговор с Керженцевым о "Петре", о "Минине". Смысл тот, что всё это надо переделывать...

23 октября.

Выправить роман (дьявол, мастер, Маргарита) и представить...

27 октября.

Миша правит роман...

5 ноября.

Пильняк арестован...»

Бориса Пильняка арестовали 28 октября 1937 года. На даче в Переделкино, где отмечался семейный праздник — трёхлетие сына. В десять часов вечера в доме появился незваный гость. Борис Андреевич хорошо его знал — не раз встречался с ним в советском посольстве в Японии. Лучезарно улыбаясь, гость мягко проговорил:

«— Николай Иванович срочно просит вас к себе. У него к вам какие-то вопросы. Через час вы будете дома. Возьмите свою машину, на ней и вернётесь. Николай Иванович хочет что-то у вас уточнить».

Пильняк поехал на встречу с Николаем Ивановичем, наркомом внутренних дел Н.И. Ежовым. С тех пор Бориса Андреевича Вогау, писавшего под псевдонимом Борис Пильняк, никто больше не видел. Он сгинул в казематах Лубянки. Но он ли один?! Вернёмся к дневнику Елены Булгаковой.

«11 ноября.

Оказывается, Добраницкий арестован».

Чем-то, значит, не угодил «агент» Добраницкий новому начальству — людям Ежова. Но не зря говорят, что свято место пусто не бывает. Исчезнувшего «друга» Добраницкого тут же надёжно заменил другой не менее надёжный «друг», актёр Григорий Конский:

«Позвонил Конский — соскучился, — можно придти?

Пришёл, но вёл себя странно. Когда М[ихаил] А[фанасьевич] пошёл к телефону, Гриша, войдя в кабинет, подошёл к бюро, вынул альбом оттуда, стал рассматривать, подробно осмотрел бюро, даже пытался заглянуть в конверт с карточками, лежащий на бюро. Форменный Битков».

А вот запись от 12 ноября 1937 года:

«Вечером М[ихаил] А[фанасьевич] работал над романом о Мастере и Маргарите».

Обратим внимание, слово «мастер» — с заглавной буквы. Елена Сергеевна ещё не привыкла к тому, что своего героя Булгаков писал с маленькой буквы.

И вдруг — неожиданное предложение! Ещё летом вахтанговцы обратились с просьбой инсценировать роман Сервантеса. 24 июня Елена Сергеевна записала:

«Письмо от Кузы. Предлагает делать Мише "Дон-Кихота"».

Булгаковы стали размышлять. Размышляли полгода.

1 декабря в дневнике появилась запись:

«Звонил Куза о "Дон-Кихоте". Браться?.. Не браться?.. Денег нет, видно — браться».

3 декабря (после посещения дирекции Вахтанговского театра):

«Мучительно подписывать договор. Торговались плаксиво. Деньги должны дать по частям».

7 декабря:

«Получили деньги, вздохнули легче. А то просто не знала, как жить дальше. Расходы огромные, поступления небольшие. Долги».

14 декабря 1937 года в Большом театре состоялась премьера оперы «Поднятая целина». Елена Сергеевна в тот же вечер записала:

«...на "Поднятой целине" был Генеральный секретарь и, разговаривая с Керженцевым о репертуаре Большого, сказал:

— А вот же Булгаков написал "Минина и Пожарского"».

Михаил Афанасьевич тотчас отправил в Ленинград письмо Асафьеву:

«Дорогой Борис Владимирович!..

14 декабря я был приглашён к Керженцеву, который сообщил мне, что докладывал о работе над "Мининым", и тут же попросил меня в срочном порядке приступить к переделкам в либретто, на которых он настаивает».

Работа вновь закипела.

Руководство Большого театра, недовольное тем, как реагирует на происходящее с оперой Асафьев, стало подыскивать нового композитора. Булгаков тут же послал новую телеграмму в Ленинград:

«Немедленно выезжайте Москву».

За этой телеграммой полетели другие, затем были посланы письма. 26 декабря Елена Сергеевна записала:

«Звонок из Ленинграда, но говорит не Асафьев, а жена его, и повторяет только одно — "Ваши письма расстроили Бориса Владимировича". Михаил Афанасьевич сердился, говорил мне потом, что ни одно доброе дело не остаётся без наказания».

В канун нового 1939 года Булгаков слёг с гриппом. Болея, размышлял о трудной судьбе «Минина и Пожарского» и о туманном будущем «Дон-Кихота». Ведь о ещё ненаписанной пьесе ему тоже говорил Керженцев — на той декабрьской встрече после премьеры «Поднятой целины». Елена Сергеевна записала тогда, что Платон Михайлович...

«О "Дон-Кихоте" сказал, что надо сделать так, чтобы чувствовалась современная Испания. О, ччёрт!..»

В Испании, как известно, в тот момент шла гражданская война, в которой Советский Союз поддерживал республиканцев. Каким образом это должно было отразиться в булгаковской пьесе, понять было невозможно.

Вновь обратимся к агентурной сводке. В ней затрагивалась и испанская тема. Стукач-доносчик передавал по начальству такие слова Михаила Булгакова:

«Об испанских событиях читал всего три-четыре раза. Мадрид возьмут, и будет резня. И опять-таки, если бы я вдохновился этой темой и вздумал бы написать о ней — мне всё равно бы этого не дали.

Если бы я написал об Испании, то кругом закричали бы: ага, Булгаков радуется, что фашисты победили».

А год 1937-й тем временем завершился. «Горький вкус у меня от него», — записала в дневнике Елена Сергеевна.

С 11 по 20 января 1938 года проходил очередной пленум ЦК ВКП(б). Сообщая о результатах его работы, газеты писали, что, хотя явные враги уже истреблены, в стране враждебных элементов ещё предостаточно. Поэтому советским людям был брошен очередной клич:

«Пора истребить замаскированного врага, пробравшегося в наши ряды и старающегося фальшивыми криками о бдительности скрыть свою враждебность!»

Выводы из решений пленума были сделаны молниеносно. Уже 18 января газеты принесли сообщение, тут же попавшее в дневник Елены Сергеевны:

«...гробовая новость о Керженцеве. На сессии в речи Жданова Керженцев назван коммивояжёром. Закончилась карьера. Боже, сколько путаницы он внёс, сколько вреда причинил искусству».

Запись от 30 января:

«Говорят, что Равичев (или Рабинович) — помощник Керженцева, застрелился».

А Булгаков 4 февраля отправил письмо Сталину. На этот раз Михаил Афанасьевич просил не за себя, а за Николая Эрдмана, которому после отбытия ссылки не разрешали жить в столице.

6-го числа...

«Утром звонок Дмитриева, просится прийти немедленно. Пришёл подавленный. Оказывается, жену его, Елизавету Исаевну, арестовали. Советовался, как хлопотать».

Этот арест никого не удивил: всё шло своим чередом. Не зря ведь про Лубянское ведомство, продолжавшее избавляться от сподвижников Ягоды, наиболее отчаянные остряки с усмешкой говорили: «Цветочки сорваны, теперь за ягодки взялись!»

Однако новость, о которой узнали 23 февраля, огорошила настолько, что в неё не хотелось верить:

«...М[ихаилу] А[фанасьевичу] говорили, что арестован доктор Блументаль (!) Что всё это значит?»

В самом деле, какую опасность для советского строя мог представлять врач-гинеколог Н.Л. Блументаль? Понять было невозможно!

Запись от 28 февраля:

«Сегодня в газетах сообщение о том, что 2 марта в открытом суде (в Военной коллегии Верховного суда) будет слушаться дело Бухарина, Рыкова, Ягоды и других...»