Пушкинский юбилей

Закончился январь. Приближался день столетия со дня смерти Пушкина, дни Пушкинского юбилея, как их тогда называли. В дневнике появилась запись:

«Как я ждала их когда-то! Ведь должен был пойти "Пушкин". А теперь "Пушкин" — зарезан, и мы — у разбитого корыта». Впрочем,

оказавшегося «у разбитого корыта» драматурга литературная общественность не забывала. На каждом мало-мальски значимом мероприятии непременно упоминали его фамилию. Вот и на Всесоюзном репертуарном совещании Платон Керженцев в очередной раз подробно изложил собравшимся причины снятия «Мольера» и запрещения «Ивана Васильевича». Для Булгакова это означало, что отныне путь к читателям и зрителям ему перекрыт окончательно, а на мечтах о поездке за границу можно и вовсе навсегда поставить крест.

12 февраля Елена Сергеевна с грустью записывала:

«Больное место М[ихаила] А[фанасьевича]: "Я узник... меня никогда не выпустят отсюда... Я никогда не увижу света"».

В романе о дьяволе, рассказывая поэту Бездомному о себе, мастер коснётся и этого вопроса:

«Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что ж, оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее место, что есть на нём, но, повторяю, это не так уж худо».

14 февраля 1937 года «Правда» вышла со стихотворением Безыменского, в котором поэт торжествующе восклицал:

«Да здравствует Ленин, да здравствует Сталин!
Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

А через два дня Булгакова вызвал директор Большого театра В.И. Мутных и предложил выступить постановщиком оперы «Минин и Пожарский». Тотчас встал вопрос о художнике. Булгаков предложил Дмитриева. И работа закипела.

17 февраля в Ленинград полетела телеграмма:

«Начинаю постановку Минина заканчивайте музыку кратчайший срок немедленно ознакомьте Дмитриева оперой Булгаков».

Вечером 18 февраля в гости к Булгаковым пришла знаменитая советская киноактриса Любовь Орлова (жена не менее знаменитого кинорежиссёра Григория Александрова). Пришла, чтобы послушать главы из «Театрального романа».

«Поздно ночью, когда кончали ужинать, известие от Александрова по телефону, что Орджоникидзе умер от разрыва сердца. Это всех потрясло».

На следующий день всё семейство Булгаковых отправилось к Дому союзов — проститься с почившим вождём. Вечером Елена Сергеевна записывала:

«Днём с Сергеем и Мишей пошли в город, думали попасть в Колонный зал, но это оказалось неисполнимым, очень долго пришлось бы идти в колонне, которая поднималась вверх по Тверской, уходила куда-то очень далеко и возвращалась назад по Дмитровке».

Проститься с товарищем Серго удалось лишь одному Булгакову — на следующий день:

«Рассказывал, что народ идёт густой плотной колонной (группу их из Большого театра присоединили к этой льющейся колонне внизу у Дмитровки). Говорит, что мало что рассмотрел, потому что колонна проходит быстро... Смутно видел лицо покойного».

А все центральные газеты публиковали фотографии Сталина у гроба почившего наркома промышленности.

Для тех, кто хоть немного разбирался в сути происходивших событий, внезапная смерть Серго Орджоникидзе давала пищу для многих тревожных размышлений. Но жившему вдали от больших политических интриг Булгакову было просто по-человечески жаль ушедшего из жизни государственного деятеля, которого он помнил ещё по Владикавказу.

Не случайно в той же записи Елены Сергеевны есть фраза:

«У М[ихаила] А[фанасьевича] дурное настроение, духа».

По окончании траурных дней, писатели Страны Советов собрались на пленум, посвящённый 100-летию со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина. Это торжественное мероприятие предполагали открыть 19 февраля, но из-за нежданной кончины Г.К. Орджоникидзе оно было перенесено на более поздний срок.

Мемориальный пушкинский форум открыл В.П. Ставский, возглавлявший тогда писательский союз. Минут десять он говорил о почившем Серго и о Сталинской конституции, а затем сказал:

«Стальной стеной встали миллионы вокруг партии, вокруг великого, родного Сталина. Пусть неумолчно звенят в сердцах наших детей проникновенные слова поэта:

Берегите вождей, коммунары!
Берегите вождей!

Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!»

Лишь после этих (обязательных в ту пору) слов Ставский заговорил о Пушкине. И практически сразу же обрушил поток критики в адрес поэтов, которые были «обласканы» Бухариным на съезде писателей в 1934 году. «Двойной» смысл, якобы заключённый в произведениях истинных «мастеров» поэтического цеха, был объявлен вздорной и весьма подозрительной «двусмысленностью».

И сразу (как по команде) началось всеобщее улюлюканье, которое мгновенно подхватили все центральные газеты. Так, 26 февраля «Правда» опубликовала статью «О политической поэзии»:

«Почин здесь принадлежит Н. Бухарину, превознёсшему в своём докладе поэтов, чуждых советской действительности...

Образцы двусмысленной поэзии: Пастернак и Сельвинский — этот знаменитый сумбур поэзии формалистических вывертов. Да в одном стихотворении Пушкина больше ума и подлинной философии, чем во всех тарабарских стихах Пастернака!».

Как ни славили Пастернак и Сельвинский советскую власть и её вождей, как ни ставили свои подписи под резолюциями и письмами, требовавшими смерти «врагам народа», это не спасло их от критического урагана. И уже 5 марта «Литературная газета», подхватив эстафету от «Правды», выступила с призывом:

«Выжечь до конца косноязычную поэзию Пастернака и идеологически порочную поэзию Сельвинского!»

Вот так отмечали пушкинский юбилей советские писатели!

Булгаков на пленум не ходил, все новости, как всегда, узнавал из газет.

Вслед за открытым всему миру писательским форумом последовало мероприятие закрытое — пленум ЦК ВКП(б). Знакомя читателей с его решениями, «Правда» 6 марта 1937 года сообщила, что пленум...

«...рассмотрел также вопрос об антипартийной деятельности Бухарина и Рыкова и постановил исключить их из рядов ВКП(б)».

Мало кто знал тогда о том, что прямо из зала заседаний Бухарина и Рыкова отправили в камеры НКВД.