«...массовый Читатель, входя в роман, ведет себя с привычной доверчивостью, вследствие чего во многом неадекватно воспринимает события романа, соглашаясь с его демонстративно абсурдной внешней реальностью. Он непроизвольно включается в этот абсурд, подчиняется ему, становится его частью... Об этом свидетельствует характерное восприятие Читателем трех сюжетов. Вот к чему оно сводится: 1) Воланд и вся компания «бесов» — добрые и справедливые, веселые и умные; 2) Маргарита и мастер — хорошие и несчастные, они ни в чем не виноваты, их никто не понимает, и только Воланд их понял и наградил «покоем»; 3) Иешуа Га-Ноцри в «древних главах» — непонятен и скучен...»
Прежде чем мы вместе перечитаем роман, нужно — в продолжение вышесказанного — обратить внимание на одну из характерных особенностей романа: его своеобразное двуголосие. С одной стороны — перед нами как бы сама собою возникающая картина жизни — и в современных, и в «древних» главах.
А с другой стороны — нас через весь роман, все его повороты и происшествия ведет неназванный, но явно присутствующий Повествователь, спутник и собеседник Читателя, имеющий свой взгляд, свое отношение ко всему происходящему.
На это стоит взглянуть повнимательнее.
М. Булгаков писал свой роман на стыке культурных эпох. Поэтому между его Читателем и самим Сочинением возникает с неизбежностью сложная преломляющая и опосредующая оптика. Роман довольно трудно прочитать своими глазами. Вот почему в романе возникает посредник — Повествователь, чей голос слышен с самых первых строк произведения.
Можно сказать даже, что кроме трех явных сюжетов (история писателя-мастера и его подруги; судьба Иешуа Га-Ноцри и Пилата в «древних главах», а также похождение Воланда и его компании) в романе, хотя и не столь явно, есть четвертый сюжет: он возникает из отношений Повествователя и Читателя, по-своему включенных в «событие» романа.
Этот «четвертый» сюжет свидетельствует о том, что и Читатель, и Повествователь вовлечены в контакт с совершенно новой реальностью, к которой нельзя относиться с традиционным в старой культуре доверием. Напротив, Читатель по ходу романа должен пережить новые для русского человека XX столетия усилия прозрения, познания и самопознания, чтоб не затеряться среди маскарада призраков, в лабиринтах всеохватывающей культурной катастрофы, переживаемой Россией в т.н. «революционную» эпоху. Да и в наши дни. В такие эпохи «старое», «привычное» и «простое» отношение к миру заводит в тупик.
Однако массовый Читатель, входя в роман, ведет себя с привычной доверчивостью, вследствие чего во многом неадекватно воспринимает события романа, соглашаясь с его демонстративно абсурдной внешней реальностью. Он непроизвольно включается в этот абсурд, подчиняется ему, становится его частью.
Об этом свидетельствует характерное восприятие Читателем трех названных выше первых сюжетов.
Вот к чему оно сводится: I) Воланд и вся компания «бесов» — добрые и справедливые, веселые и умные; «плохих» они наказывают, «хорошим» — помогают; II) Маргарита и мастер — хорошие и несчастные, они ни в чем не виноваты, их никто не понимает (и только Воланд их понял и наградил «покоем»); спросите, например, — почему Маргарита стала ведьмой? И ответ один: «Потому что любила мастера и хотела — а) вернуть его и б) отомстить за него!». В ответе этом переставлены причины и следствия: т. е. «любила» мастера потому, что была глубоко несчастна и этой «любовью» мстила за свою неудавшуюся жизнь. И, наконец, III) Иешуа Га-Ноцри в «древних главах» — непонятен и скучен, и, вообще, — это Иисус Христос, но если так, то почему нет всего остального, что сказано о нем в Евангелии? (Об этом еще пойдет речь).
Все эти толкования во многом прямо противоположны действительному смыслу булгаковского романа, ценностям его духовного мира. Таким образом, роман в массовом чтении — погибает, как бы ни повторяли слова Воланда (принадлежащие на самом деле Булгакову!) о том, что «рукописи не горят». Горят! Да еще как!..
Предвидя все эти читательские плутания, Повествователь сам ведет нас трудными путями через весь роман. Но делает он это не дидактически, не менторски, а — все время проверяя способность самого Читателя сопротивляться трактовкам, навязанным массовым сознанием. Повествователь надевает на глаза Читателя то одни, то другие «очки», подсовывает ему — активизируя его личное восприятие — разные версии, демонстративно сталкивает лбами несовместимые толкования, — но толку, увы, зачастую так и не добивается, ибо Читатель традиционно доверчив и воспринимает показанную ему картину сквозь осколки разбитой вдребезги культуры (вместо того, чтобы осуществить сложный духовный акт очищения ее от искажений и фальсификаций «нового» времени).
Чего — для начала — стоит хотя бы одно только знакомство с Воландом, в ходе которого Берлиоз и Бездомный (а вместе с ними и Читатель) «видят», ибо так велят им «установки» времени — поочередно то «шпиона», то «эмигранта», потом — «поляка», «немца», «англичанина», наконец, «иностранца», спятившего на Патриарших прудах. Тем самым они — вместе с Читателем — и творят фантом Воланда, создают его из своих страхов и внушений. Вот и «соткался из воздуха» откровенный «бриколаж», т. е. сборная литературно-условная, традиционнокарнавальная фигура «оперного» дьявола.
Но персонажи романа (и Читатель с ними) видят не то, что есть на самом деле, а то, что им внушает сошедшая с ума эпоха, манипулируя их зрением, вовлекая каждого в акт духовной «шизофрении».
Поэтому голос Повествователя, его вздох сострадания очень искренни порою. «О боги, боги, как грустна вечерняя земля!»... Это чувство возникает из самой глубины души писателя, его страдания, вызванного происходящим.
Словом, Повествователь делает все, чтобы предостеречь Читателя от покорности господствующим иллюзиям: то «суфлируя» своими откровенно саркастическими оценками, то откровенно смеется над читательской доверчивостью, то сострадает бедам и предостерегает против читательского легковерия...
И это, быть может, одна из больших и тревожных проблем романа, имеющая прямое отношение к вкладу Булгакова в осмысление судьбы русского человека в XX столетии: как вернуть Читателю способность видеть!
Роман, как сказано, написан в момент катастрофической смены двух культурных эпох. В традиционной русской литературе, в ее менталитете многое значила открытость души, доверие к миру. Гармония со «средой» была условием устойчивости отдельного бытия. Но в распавшемся мире, в «новых» реалиях абсурда и бреда, доверие к ним становилось губительным путем в хаос антикультурных деформаций. Вот почему Читателю в этой ситуации так опасно во всем доверяться персонажам.
Замечу при этом, что Повествователь столь откровенно издевается над нашей доверчивостью как нормой отношения к происходящему вовсе не потому, что он презирает Читателя, но лишь желая, чтобы Читатель перестал быть простаком и научился видеть не то, что ему показывают, а то, что происходит на самом деле.
Читателю необходимо совершить непривычное усилие души, чтобы преодолеть внушенные ему и зачастую подсознательно усвоенные стереотипы «массового» поведения в аномальном мире. Эти стереотипы делают его восприятие событий романа абсолютно неадекватным (ну, хотя бы в картинах «сеанса черной магии» или «бала сатаны» и т. д., и т. п.), ибо согласие с этими новыми «стандартами», покорность им лишь усугубляют культурную «разруху» (она, как мы помним по знаменитой реплике героя повести «Собачье сердце» профессора Ф.Ф. Преображенского, — прежде всего «в головах»).
Суть дела в том, повторим, что в новой действительности нужно каждому научиться видеть своими глазами, быть способным к личной и независимой оценке. Вспомним, как на вопрос Пилата о «добрых людях» («В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?»), — Иешуа отвечает: «Нет, я своим умом дошел до этого!». Повествователь и должен — по всей логике главного романного сюжета — возбудив работу его, Читателя, «своего ума», вызвать чувство сопротивления катастрофическому ходу жизни, а не согласия с его «разрухой».
Да разве не видно, что Повествователь демонстративно (слишком демонстративно!) примиряет Читателя с «новой нормой»? Что он охотно (слишком охотно!) предписывает трактовки, будто бы снимая с Читателя тяжкий труд самостоятельности. Читатель охотно хватается за руку, соблазнительно и коварно протянутую ему Повествователем («За мной, читатель! Только за мной!»), — и устремляется прямым путем... в бред, в абсурд: на сеанс «черной магии», в погром Дома Драмлита, на бал сатаны... Но столь демонстративно маскируя ход событий, Повествователь, если вчитаться, все время, в сущности, срывает маски. И это срывание масок — еще один способ стимулировать наше собственное Читательское ВИДЕНИЕ, приближающее нас к истине.
К сожалению, массовый читатель в этом отнюдь не преуспевает.
И тогда (это стоит подчеркнуть снова и снова!) там, где нет ВИДЕНИЯ — в ход идут ВИДЕНИЯ.
Поэтому роль Повествователя в романе горька.
Ибо он оказывается на каждом шагу свидетелем непроходимого и даже агрессивного Читательского невежества, трусости, непролазного безволия и безмыслия. Сталкиваясь с этим, Повествователь порою не выдерживает душевных перегрузок, в отчаянии восклицая: «Яду мне, яду!». Не раз по ходу событий он сбрасывает с себя маску, обнаруживая свое истинное страдающее лицо. Но Читатель, увы, чаще всего этого не видит...
Тяжело это познать: новый русский читатель XX века — «весь в обаянии» Воланда и его шайки.
Но вот какой вопрос в этой связи возникает: а почему же Воланда нет в так называемых «древних главах»?
Картинами «современной», «московской» жизни, спонтанно возникающим из осколков бреда, доверчиво принятого читателем за действительность, там, в Ершалаиме, с явным преимуществом противостоит целостное и непосредственно видение подлинного мира.
Дело в том, что поведение всех «древних» персонажей в основном — адекватно! Оно возникает из ВЕРЫ, т. е. еще не разрушенного традиционного культурного «порядка». Они все — у себя, в своем доме («храме Веры»), а не на его развалинах. (Хотя и там надвигается великая перемена, пророчески предсказанная духовной интуицией Иешуа Га-Ноцри). Но пока они, персонажи «древних глав», все же в своей традиционной модели поведения, в реальном мире без призраков и «шизофрений». По большей части они — равны себе. Да, да, возникают «моменты лжи», искусного притворства (чего стоит один диалог Пилата и Афрания, следствием которого стало убийство Иуды). По все же их мир более целен.
Единственный персонаж, который драматически осваивает новую, внезапно открывающуюся перед ним духовную реальность, — это Пилат. Далекий от внушений, трезвый, умный, все время перепроверяющий каждый свой шаг, ничего не принимающий на веру.
Так что призракам и видениям в этой части романа, в сущности, нет места.
Как нет надобности в Повествователе (или его место очень скромно!)
Но вот сатана (Воланд) — целиком создание нашего растерявшегося и утратившего истинный мир «нового» сознания. И именно в этом смысле он реален. Как реален бред, как реальны мифы, как реален могучий, страшный и притягательный мир подсознания, прорвавшийся наружу в условиях слома культуры.
...Итак, три мира:
1) Мир, сотворенный духом истины и добра как вечный и всечеловеческий мир, в котором каждый необходим. Это — ДОМ ЖИЗНИ ВЕЧНОЙ.
2) Мир, как разрушенный Дом, в котором все чувствуют себя потерянными, точнее, — «потеряшками» этого развоплотившегося Дома. Они стали блудными детьми, а Россия — их утраченным блудным Домом! Вот вам формула катастрофы: мир, как блудный Дом!
3) И тогда тем, кто оказался неспособным построить дом в душе своей, и даруется — силами одиночества, эгоизма, страха — иной Дом. Дом покоя, а еще точнее — мир беспамятства, «отключения души», «отдыха» от ЖИЗНИ.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |