Он встречает Новый год, 1933-й по христианскому счету. Впервые с Еленой Сергеевной. С ее сыновьями. Развлекается. Шутит, как может. Елена Сергеевна счастлива, не портить же ей настроение мраком, который лежит у него на душе. Мальчишкам до колик смешно.
Разумеется, он побеседовал бы с Андре Моруа, тем более, что у них намечаются поразительно общие интересы. Однако же, в сущности, ему ни с кем уже некогда говорить. Мольер продолжается, может быть, с тайной враждебностью, в пику «Петру». Мольер заполняет его целиком. Мольеру он жалуется. С Мольером он говорит о себе. Они как два брата, и оба вместе ведут, под видом описания одной трагической жизни, один большой монолог о мерзейших тяготах бытия, о ни с чем не сравнимых тяготах творчества, о немеркнущем свете большого искусства. Иногда он заинтересованно спорит со своим далеким героем, чаще всего соглашается с ним и смело передает ему свои затаенные мысли, уверенный в том, что точно такие же мысли тревожили и того, назад тому триста лет, поскольку бытие неизменно в глубочайших своих колеях.
И когда оказывается прямо необходимым как можно быстрей получить из Парижа живые подробности, он обращается не к знакомому литератору, который прекрасно бы понял, понял нутром, что нужно ему, в особенности после бесед с Андре Моруа и Марселем Прево, и со знанием дела выполнил бы его поручение, а к бактериологу брату, который, после столь долгой разлуки, все-таки ближе ему:
«Сейчас я заканчиваю большую работу — биографию Мольера. Ты меня очень обязал бы, если бы выбрал свободную минуту для того, чтобы, хотя бы бегло — глянуть на памятник Мольеру (фонтан Мольера), улица Ришелье. Мне нужно краткое, но точное описание этого памятника в настоящем его виде, по следующей приблизительно схеме: материал, цвет статуи Мольера. Материал, цвет женщин у подножья. Течет ли вода в этом фонтане (львиные головы внизу). Название места (улицу, перекрестка в наше время, куда лицом обращен Мольер, на какое здание он смотрит). Если ты имеешь возможность, наведи мне справку, кто из больших французов-мольеристов находится в настоящее время в Париже. Желательно было бы знать одну или две фамилии таких подлинных, а не дилетантов, мольеристов и их адреса. Если бы ты исполнил просьбу, ты облегчил бы мне тяжелую мою работу...»
Помощь необходима, а помощи не слыхать ниоткуда. Только брат присылает подробнейшее описание памятника, приложив превосходную фотографию, да Елена Сергеевна не только берет на себя все его деловые бумаги и помогает ему на своем ундервуде. Ей этого мало. Они идет вместе с ним в Румянцевскую библиотеку, где он просматривает всю литературу, какая там есть о Мольере. Она долгие часы сидит рядом с ним. И не развлекается журналами мод или подобной им дребеденью. О нет! Она вместе с ним погружается в труды о Мольере. Она становится его помощником, его собеседником, стало быть, становится всем.
Прекрасная женщина! Памятник ей! Одни истинные писатели эту неоценимую помощь во всем ее разнообразии и объеме только и могут понять.
Тем не менее переутомление вновь подкрадывается к нему, как убийца из-за угла, а тут еще необходимо крайне спешить, поскольку отпущенные строгим договором полгода проходят, точно сквозь пальцы вода. Он не успевает, конечно. Получает всего один месяц отсрочки. Гонит к финалу не на втором, а уже на третьем дыхании. Пятого марта 1933 года сдает готовую рукопись в редакцию ЖЗЛ. Спустя три дня благодарит исполнительного бактериолога за братскую помощь, при этом сообщает ему:
«Работу над Мольером я, к великому моему счастью, наконец закончил и пятого числа сдал рукопись. Изнурила она меня чрезвычайно и выпила из меня все соки. Уже не помню, который год я, считая с начала работы еще над пьесой, живу в призрачном и сказочном Париже XVII века. Теперь, по-видимому, навсегда я с ним расстаюсь. Если судьба тебя занесет на угол улиц Ришелье и Мольера, вспомни меня! Жану-Батисту де Мольеру от меня привет!..»
Затем наваливается такая усталость, что он предполагает на длительный срок отодвинуть в сторону все свои сочинительские дела. Рад трудиться до пота, да уже физической возможности нет. Об издерганных нервах даже не хочется говорить, так бессердечно рванули по ним испакощенные Константином Сергеевичем «Мертвые души». Не то что романы писать, частные письма не выходят из-под пера. Приходится диктовать.
Елена Сергеевна носится с разумной мыслью о том, чтобы устроить ему летний отдых. Лечить и вылечить его летним отдыхом, безмятежным житьем где-нибудь подальше от пыльной, грохочущей, жаркой Москвы, в лесочке, на бережку, небо синее-синее, а по синему небу плывут неизвестно куда облака, навевая мечтательный сон. Главное, денег будет достаточно: не нынче, так завтра выпишут в ЖЗЛ, а в лечебные прелести ничегонеделанья, праздности она верит безоговорочно, чуть ли не свято.
Михаил Афанасьевич, конечно, в эти прелести верит скромнее, хотя и поддакивает своей любимой, своей ненаглядной, своей счастливой, своей хлопотливой третьей жене.
И оказывается, разумеется, прав.
Чернейшее стечение обстоятельств вновь врывается в его трудовую, бесприютную жизнь. Пока он уходит с головой в скитания и превратности судьбы комедиографа и комедианта далекого века и живет большей частью в призрачном и сказочном Париже, а не в Москве, безвестный прежде ефрейтор, а нынче фюрер Адольф Гитлер приходит к власти в Германии. Что это значит, понятно и в Англии, и во Франции, и в первую очередь понятно товарищу Сталину. Адольф не скрывает своих ближайших планов на будущее. Реванш, реванш и реванш, то есть истребительная месть Англии и Франции за поражение в предыдущей войне. Расширение жизненного пространства. Натурально, истребительный поход на Восток, частичное уничтожение и обращение в рабство славян, поскольку это низшая нация. Так уж устроено, что без похода на Восток не мыслит себя ни один европейский политик.
Значит, уже завтра война, уже завтра в поход. Товарищ Сталин это предвидел давно. Теперь для Советской страны наступает решающий час. Надо готовить не только оружие. Надо готовить души, готовить умы. Культурная, прежде всего книжная политика резко меняется. Главной должна стать и становится тема патриотизма. Из ссылки возвращают виднейших историков. Они получают прежние звания и прежние должности. Среди них на первое место выдвигается Евгений Викторович Тарле, краса и гордость русской исторической мысли. Помилуйте, кому нужен нынче Мольер? Нынче нужен Петр, так блистательно разгромивший шведов при Лесной и Полтаве. Нынче нужен Наполеон, блистательно разгромленный при Бородине и потерявший в России всю свою армию. Дух непобедимых предков должен возродиться в русской душе, а тем, на Западе, должен быть дан хороший урок.
Естественно, громадная роль отводится продукции ЖЗЛ, и редакция ЖЗЛ резко меняет свою внутреннюю политику. Отныне ей требуется иная направленность, иной тип биографии, не столько художественной, сколько строго научной. С удивительной быстротой Евгений Викторович Тарле, глубокий знаток французской истории, получает заказ на биографию Наполеона, которая должна быть написана именно в духе разоблачения великого завоевателя, и Евгений Викторович с большим удовольствием принимает этот заказ. С еще более удивительной быстротой, всего месяц спустя, а не год или два, приходит заключение Тихонова-Сереброва, в котором «Жизнь господина де Мольера» разбивается в прах.
Потрясение страшное! Потрясение точно рубит его топором. И хотя его самозванный биограф из Ленинграда к тому времени перебирается снова в Москву, как и многие другие историки получивши прощение, он не в силах тащиться к нему и диктует письмо, возможно, и на этот раз для потомства:
«Ну-с, у меня начались мольеровские дни. Открылись они рецензией Т. В ней, дорогой Патя, содержится множество приятных вещей. Рассказчик мой, который ведет биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, склонен к роялизму! Но этого мало. В сочинении моем, по мнению Т., «довольно прозрачно проступают намеки на нашу советскую действительность»!! Е.С. и К., ознакомившись с редакторским посланием, впали в ярость, и Е.С. даже порывалась идти объясняться. Удержав ее за юбку, я еле отговорил ее от этих семейных действий. Затем сочинил редактору письмо. Очень обдумав дело, счел за благо боя не принимать. Оскалился только по поводу формы рецензии, но не кусал. А по существу сделал так: Т. пишет, что мне, вместо моего рассказчика, надлежало поставить «серьезного советского историка». Я сообщил, что я не историк, и книгу переделывать отказался. Т. пишет в том же письме, что послал рукопись в Сорренто. Итак, желаю похоронить Жана-Батиста Мольера. Всем спокойнее, всем лучше. Я в полной мере равнодушен к тому, чтобы украсить своей обложкой витрину магазина. По сути дела, я — актер, а не писатель. Кроме того, люблю покой и тишину. Вот тебе отчет о биографии, которой ты заинтересовался...»
Алексей Максимович, внимательно прочитавший в Сорренто роман, отвечает с еще большей предупредительностью, точно не занят ничем, тогда как известно, что по горло ушел в «Самгина». Всего три недели спустя Тихонову-Сереброву прилетает ответ из далекой и вполне фашистской Италии, где последние дни проживает этот больной, обремененный своим громадным литературным трудом, заваленный сотнями обязательств и просьб человек. Впрочем, ответ еще более отрицательный:
«С Вашей вполне обоснованной оценкой работы М.А. Булгакова совершенно согласен. Нужно только дополнить ее историческим материалом и придать ей социальную значимость — нужно изменить ее «игривый» стиль. В данном виде это — не серьезная работа и Вы правильно указываете — она будет резко осуждена...»
Отзыв Алексея Максимовича поражает его. Все эти мрачные годы именно Горький поддерживал, хоть чем-нибудь помогал, признавал его несомненный талант, двигал его пьесы на сцену. Что же стряслось? Может быть, в самом деле он слишком устал, загубил свой талант, исписался?
С Алексеем Максимовичем хочется самому говорить. Выясняется, что в ближайшие месяцы Алексей Максимович окончательно возвратится в Россию. Михаил Афанасьевич с величайшим нетерпением ждет. Алексей Максимович приезжает больной и не может или не желает принять, но с Тихоновым-Серебровым о его книге вновь говорит. Любовь Евгеньевна служит теперь в ЖЗЛ, теперь знакома со всеми, сотрудничает с Тарле. Окончательное мнение Алексея Максимовича передает такими словами:
— Что и говорить, конечно, талантливо. Но если мы будем печатать такие книги, нам, пожалуй, попадет.
Приблизительно так. Более точно изложенной мысли Алексея Максимовича до него не доходит. После этого в ЖЗЛ книгу о Мольере предлагают переработать, именно так, чтобы посерьезнел рассказчик, более строгим и заостренным стал исторический материал и книга получила соответственную политическому моменту социальную значимость. В таком виде издавать книгу станет не страшно, ни от кого не попадет за нее.
Михаил Афанасьевич успокаивается немного: книга все же талантлива. Еще не подозревая, что очень скоро требуемую социальную направленность, искренне и с увлечением, примется воплощать в другом месте, от переработки «Жизни господина де Мольера» отказывается наотрез:
«Вы сами понимаете, что, написав свою книгу налицо, я уж никак не могу переписать ее наизнанку. Помилуйте!..»
В самом деле, это уже чепуха. Он не пролетарский Толстой, перевалявший наизнанку Петра.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |