Невозможно сказать, как долго бы оставался лежать без движения этот первый, черновой вариант, если бы не одна важнейшая встреча, которая происходит на масленице. В последний день февраля, утверждает она. И не перестанет утверждать до конца своих дней. Правда, масленица в тот год кончается в марте, семнадцатого числа.
У кого-то из бесчисленных неблизких знакомых он встречается наконец с Еленой Сергеевной. Красивая, с низким голосом, стройная, самостоятельная, стремительная, как он, бесшабашная и веселая, что ему тоже сродни, жизнелюбивая и жизнестойкая, что роднит их больше всего. Не определившаяся, с характером переходным, еще вчера Ленка-боцман в тесном кругу самых близких, тоже бесшабашных, друзей и подруг. Сперва замужем за малоудачным отпрыском знаменитейшего Мамонта Дальского, адъютантом командира Шестнадцатой армии, а два года спустя уже за самим командиром той же доблестной Красной армии, ныне начальником штаба Московского военного округа, которым командует Уборевич. Таким образом, ее второй муж принадлежит к когорте высокопоставленных красных военных, человек неоднократно проверенный и правоверный, непреклоннейших убеждений, так что спорить с ним нельзя решительно ни о чем, и невозможно понять, для чего они вместе живут. Любят друг друга? В этом сомнения нет. Он ее любит со страстью. Она тоже любит его. Без страсти. Хотела бы прожить с ним всю жизнь, однако чего-то ей с ним не хватает. Чего? Она не может понять.
Позднее Елена Сергеевна, да и другие, впрочем, немногие, очевидцы этой странной и прекрасной истории, по-разному вспомнят, как это между ними все началось. Она расскажет брату тридцать два года спустя:
«Это было на масляной, у одних общих знакомых. По Киеву они были знакомы с Мишей, но он их не любил и хотел закончить бывать у них. С другой стороны, и Евгений Александрович, живя какое-то время в Киеве, познакомился с ними, но бывал у них только тогда, когда я уезжала куда-нибудь летом и он оставался один. А мне почему-то не хотелось с ними знакомиться. Но тогда они позвонили и, уговаривая меня прийти, сказали, что у них будет знаменитый Булгаков, — я мгновенно решила пойти. Уж очень мне нравился он как писатель. А его они тоже как-то соблазнили, сказав, что придут интересные люди, словом, он пошел...»
Вроде бы за общим столом их места оказываются по счастливой случайности рядом. Он, разумеется, изящно и тонко ухаживает за ней, поскольку рыцарь во всем, тем более в отношении к женщине, тем более к красивой и молодой. На даме какой-то довольно замысловатый наряд, какие-то тесемки развязываются на рукаве. Дама любезно и мило просит своего случайного кавалера тесемочки завязать. Михаил Афанасьевич завязывает поспешно и ловко. Молчит. Растерянно улыбается. Вдруг говорит:
— Ну вот, вы меня и привязали к себе.
И тут же у всех на глазах меняется человек. Несколько сдержанный, даже скованный в малознакомой компании гость вдруг вспыхивает, сыплет каламбуры и шутки, вскакивает, что-то изображает, бросается к фортепьяно, играет, поет, наконец взгромождается даже на шкаф с полотенцем вместо чалмы вокруг головы, поджав ноги, представляя черт знает кого, а она следит за ним восторженными глазами, и у нее сияет лицо.
Сияние ее глаз чуть не сводит с ума. Когда гости расходятся, он долго мнется, подходит с разных сторон и вдруг говорит:
— Пойдемте завтра на лыжах.
Она соглашается, причем соглашается сразу, не запнувшись ни на минуту. На другой день встречаются с лыжами. Идут по руслу реки. Солнце весеннее, сильное, свежее. Сверкающий снег. Воздух звенит. Идется легко. Возвращаются веселые, бодрые. Каждый говорит о себе. Так, понемногу и в общих чертах. У них обнаруживается кое-что общее, главным образом в прошлом. Он родился в Киеве и бредит Днепром, она родилась в Риге и бредит морем. Моложе его, но не намного. Его отец доцент в академии, ее отец учитель в гимназии. Его мама, светлая королева, из духовного звания, ее мама тоже. Отцы оба пописывают, оба печатаются. Они заканчивают гимназию, он в Киеве, она в Риге.
— Я научилась печатать на машинке и стала помогать отцу в его домашней канцелярии, стала печатать его труды по налоговым вопросам.
Она погружается в воспоминания. Говорит мягко и с чувством:
— Как изумительно было наше детство, как много мы пережили, слушая музыку или сидя в Русском театре, как наполнена была наша жизнь. Когда какой-нибудь мелочи бывает довольно, чтобы вдруг перед внутренним взором встало взморье, Горн, наши волнения по поводу того, что вечером будут играть.
Ага, она любит музыку. Как хорошо! Тут уж он не теряется и предлагает уверенно:
— Завтра на «Аиду» пойдемте. Встретимся слева у первой колонны.
Встречаются. Он проводит ее в первый ряд справа. Усаживает. Во время увертюры предупреждает:
— В особенно любимых местах я пожму вам пальцы.
И без конца жмет ее плененную руку, поскольку в «Аиде» у него нет нелюбимых мест.
Во время антракта они гуляют в фойе. Говорят взволнованно о музыке, об искусстве. Она действительно знает в них толк, а уж это для него выше всяких похвал. Ее пленяет возвышенное, великое. Ей кружат голову знаменитые имена.
Он приглашает на Маяковского. Легенда. Первый поэт. Несколько странный, на его вкус, но, бесспорно, великий. Приводит в любимую бильярдную. Находит его изменившимся. Трудно узнать. Владимир Владимирович зачем-то заводит прическу, которая ему мало идет. Мягкие волосы крыльями рассыпаются вокруг лба, отчего он выглядит нелюдимым, угрюмым. Да и в самом деле нелюдим и угрюм. Глаза неожиданные, утомленные, тихие. Поклонников двое-трое. Молча сидят, тогда как прежде он сыпал остроты, и все вокруг хохотали до слез и обожали его.
Вид красивой, обаятельной женщины оживляет его. Владимир Владимирович поднимается, тепло пожимает ей руку, просит разрешения почитать. Она разрешает. Он читает из последней поэмы. Читает странно. Не похож на себя самого. Ни меди в голосе, ни страсти в лице. Боль и тоска:
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь,
Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди, —
пускай нам
общим памятником будет построенный
в боях
социализм...
Хмурится. Переступает с ноги на ногу. Гремит подковками толстых подошв.
Переходят к столу. Начинают играть. Она сидит в стороне и смотрит пронзительно. Михаил Афанасьевич нервничает от этого взгляда, то мажет, то играет блестяще. Владимир Владимирович играет ровнее, но без азарта, долго ходит, высматривает, шары в лузу без треска летят, бормочет негромко, внезапно оставляя игру:
— Что-то нынче не держится кий...
Они прощаются, как выяснится впоследствии, навсегда.
На свежем воздухе Елена Сергеевна слегка приникает к его дрогнувшему плечу и смеясь говорит:
— Я прямо его ненавидела, так хотела, чтобы он проиграл.
Таким образом, не может быть ничего удивительного, что двое обреченных на душевное одиночество, тотчас озаренные взаимной симпатией, необычайно похожих друг на друга людей начинают встречаться потихоньку от всех, но, как всегда у него, без каких бы то ни было тайн от жены. Елена Сергеевна запросто бывает на Большой Пироговской. У нее завязываются приятельские отношения с Любовью Евгеньевной. Чувства Михаила Афанасьевича, обстоятельствами зажатого в стальные тиски, дома, по всему видно, не находящего ни сильной, ни даже самой слабой поддержки, тем более какого-нибудь понимания, поскольку Любаша автолюбителями и конниками занимается больше, чем им, развиваются бурно, нарастая, как горный обвал. Между ними возникают близкие, но тайные отношения, причем вновь любовь в его жизнь влетает как убийца из переулка и поражает как молния, как финский нож. Но уже прибавляется кое-что новое, с ее стороны:
«Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давно, не зная друг друга, никогда не видя...»
А если внимательно приглядеться, то с его стороны пробивается на свет Божий знаменательное предчувствие: это она!!! В этой зрелой, но не определившейся женщине он прозревает необыкновенное существо. Он страшится ошибки, наученный опытом, этого его состояния нельзя не понять. Он в ужасной тревоге живет. Однако он весь озарен. Любовь подхватывает его к себе на крыло. Вдохновенно, стремительно, в лихорадочной спешке переписывается отложенный было роман и, возможно, уже в это труднейшее и прекрасное время диктуется целиком на машинку. Во всяком случае, Любовь Евгеньевна, уже старой женщиной, впоследствии скажет, что машинописную рукопись помнит, что такая была.
Наконец он решается всего себя открыть перед ней, всего, без остатка, до самого дна, то есть, что вам, мой читатель, всего важнее понять, решается рассказать о романе, потому что каждый замысел автора — это святыня, к которой прикасаться посторонним нельзя. Это важнейшее в его жизни событие выпадает на май. Событие, я не ошибся, поскольку в свои замыслы он посвящает только ближайших, единственно тех, кто душевно близок к нему, кто способен понять, а она понимает, она ближе всех, в это ужасно хочется верить.
Время выбирает особенное.
«Словом, мы встречались каждый день и, наконец, я взмолилась и сказала, что никуда не пойду, хочу выспаться, и чтобы Миша не звонил мне сегодня. И легла рано, чуть ли не в девять часов...»
И прекрасно. Лучше не может и быть. Он именно ждет ее первого сна и звонит. К телефону подходит сестра, Ольга Бокшанская, личный секретарь Владимира Ивановича Немировича-Данченко, дама серьезная, не одобряет их встреч, но трубку все-таки не бросает, будит ее, говорит:
— Иди, там тебя твой Булгаков зовет.
Она бежит босиком. Он таинственно шепчет:
— Оденьтесь и выйдите на крыльцо...
«Жил он в это время на Большой Пироговской, а мы на Большой Садовой, угол Малой Бронной, в особнячке, видевшем Наполеона, с каминами, с кухней внизу, с круглыми окнами, затянутыми сиянием, словом, дело не в сиянии, а в том, что далеко друг от друга. А он говорит: «выходите на крыльцо». Под Оленькино ворчанье я оделась...»
Она ничего не понимает со сна, о чем-то спрашивает, смеется. Он молчит, прикладывает палец к губам, берет под руку и куда-то ведет. Талантливый режиссер, он подбирает достойные декорации. В тесных загаженных переулках клубятся поздние, но светлые сумерки начала прекрасного русского лета. Они быстро идут и внезапно выходят к Патриаршим прудам. Вода пруда тревожно блестит. Под деревьями непроглядная чернота, равно благоприятная для убийц и влюбленных. Они опускаются на скамью. Она пожимается, ей прохладно после теплой постели. Он долго молчит о своем. Над вершинами деревьев всплывает луна. Он долго смотрит на желтый тревожащий диск и внезапно хриплым шепотом говорит:
— Представь, сидят на скамейке, как мы сейчас, два литератора...
И уже остановиться не может, и говорит, говорит, пока не посвящает ее во все трудности и во все тонкости своего поистине грандиозного замысла.
Она в восхищении.
В окрестных кустах гремят соловьи.
Он так же внезапно встает, как начал рассказ, снова берет ее под руку и снова куда-то ведет, петляя по переулкам, полным призрачного холодного света посеребренной луны и угрожающей тьмы. Покорная, идя бок о бок с ним, она все спрашивает его иногда, куда ведет он ее. В ответ он только прикладывает указательный палец к губам и шипит:
— Тсс...
И приводит к какому-то странному дому, тоже вблизи Патриарших. Они поднимаются на третий этаж. Он негромко звонит. Дверь открывает не менее странный старик, высокого роста, с белейшей бородой и в поддевке. С ним молодой. Приглашает войти. Странная комната, в камине пылает огонь. Стол уже гостеприимно накрыт. Они ужинают красной рыбой, свежайшей икрой. Она догадывается по каким-то отрывочным фразам, что старик ссыльный, бывший рыбный промышленник, пробирается через Астрахань, едет куда-то. Вдруг старик обращается к ней:
— Вас можно поцеловать?
Она молча кивает ему. Старик целует, заглядывает в глаза, произносит уверенно:
— Ведьма.
Это странное слово ужасно нравится ей, а Михаил Афанасьевич в изумлении восклицает негромко, точно говорит сам с собой:
— Как он угадал!
Они прощаются. Он провожает ее. На крыльце признается с задумчивым видом:
— Вот я и понял, что ведьма ты, ведьма! Присушила меня!
В самом деле, она странная, непостижимая женщина. Ей живется великолепно. Она любит своего красивого, благородного, главное, успешного мужа. У нее лучшая квартира в недавно специально для высших военных начальников отстроенном доме по Большой Садовой, угол Малой Бронной. Дом ее, разумеется, полная чаша, поскольку ее заслуженный муж входит в состав тех пятнадцати-двадцати тысяч советских и партийных работников, для которых уже наступил коммунизм. Она решительно избавлена от всех, таких унизительных, житейских забот и хлопот. Она по своему усмотрению может распоряжаться собой. Прогуливаться. Читать. Посещать вернисажи, премьеры, портних.
И вот тебе на: в этом благополучии и довольстве ей жить тяжело. Ее душа тоскует и мечется. Фантазии тревожат ее. Она то и дело твердит:
— Мне хочется жизни. Я не знаю, куда мне бежать. Мне хочется движения, света.
Ведь это надо же! Двадцатый век на дворе. Советская власть. Строят социализм. Муж красный командир и большевик. А тут женщина прямо из романа Тургенева. Тоже Елена. Из «Накануне».
Многие, слишком многие назовут ее дурой, поскольку она отдает свое тревожное сердце нищему, неустроенному, больному, более того, очевидно обреченному человеку, о чем догадаться нетрудно, с ее-то умом, с ее-то чутьем и уже немаленьким опытом жизни.
Впрочем, Бог с ними, с этими многими. У этих многих иная, неинтересная, незначительная судьба. Я их не люблю.
Она же принадлежит к тем редким, я бы даже усилил, редчайшим, удивительным, благороднейшим женщинам, которым тягостны сытость и множество барахла, тягостны тишина и покой. Они жаждут подвига и креста, обретая в подвиге и кресте свое трудное, зато настоящее, сверкающее алмазами счастье. Мало их, но такие женщины рождаются во все времена. Есть они и теперь, но все реже и реже им встречаются те, кто уже на кресте.
И вот она встречает его. Она его любит. Однако, подумайте сами, ведь это какая любовь? Именно, именно: тайная! А что для человека порядочного может быть унизительней, оскорбительней тайной любви? Да еще тайной только с одной, то есть с ее стороны? Что может быть горше, что тяжелей?
Ничего не может быть горше и тяжелей.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |