Да он и не может думать иначе. Сданы очередные курсовые экзамены, лето, солнце на улицах. Михаил с Тасей едут в Саратов. Теплая, сердечная встреча с родными. Разве все это не счастье, не благодать, которые просто-напросто должны длиться вечно, во все времена?
«И вышло совсем наоборот. Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история...»
Обрушивается мировая война.
Если образованный читатель решит, что молодой человек, которому только что стукнуло двадцать три года и который уже более года женат, хоть что-нибудь определенное знает о противоборствующих союзах могущественных европейских держав, об избытках у них капиталов, которые им некуда поместить, о неравномерном развитии, которое извечно питает преступную идею мирового господства, о планах передела уже почти поделенного мира и о многом, многом другом, это будет большим заблуждением, грубейшей ошибкой с его стороны, и больше ничем. Он ничегошеньки не знает о такого рода важных вещах, да и неоткуда ему о них узнавать.
Он знает лишь то, что знают все, и верит лишь в то, во что верят все. То есть он знает, как всякий русский, что немец наш исторический враг, который уже семь или восемь столетий норовит нас истребить, и мы все эти семь или восемь столетий большой кровью отбиваемся от него. Он читает в газетах, что в захолустном городишке Сараеве безвестный студент, протестуя против политики оккупации и онемечиванья Балкан, стреляет из обыкновенного револьвера в австрийского эрцгерцога Фердинанда. После этого выстрела, отнюдь не самого драматического, не самого значительного происшествия в тогдашней, да и всегдашней, европейской истории, неудержимо катится волна за волной, катится единственно потому, что покатиться готова давно. Австро-Венгрия, громадная, хоть и лоскутная держава в те времена, объявляет войну крохотной Сербии. Россия вступается за Сербию, связанная с ней договором, и объявляет мобилизацию. Австро-Венгрия тем не менее вторгается в Сербию, что для России означает войну. Австро-Венгрию поддерживает Германия, которая и является главным зачинщиком, опьяненным той самой идеей мирового господства. На сторону России не могут не встать Франция и Англия, тоже связанные с ней договорами, так называемые союзники, или Антанта. Из всего этого следует непреложно, что Россия ведет войну справедливую, что Россия в союзе с Францией и Англией значительно превосходит силы Германии, особенно Австро-Венгрии, которая ни в какие времена не озаряла свои боевые знамена огнями громких побед, и что по этим совокупным причинам победа России в этой довольно скоротечной и легкой войне несомненна, у России с немцами иначе не может и быть.
Исходя из таких знаний, нетрудно понять, что его нисколько не удивляет на первых порах, что газеты пророчат не только скоротечную и легкую, но и непременно без крови победу. Все официальные лица, все официальные речи так и пылают патриотизмом. Ненависть к немцам, заложенная кровавой историей, представляется несомненной. Нисколько не удивляет его, и тоже на первых порах, что в один день куда-то испаряется равнодушие, даже презрение к царю Николая, что царя Николая ужасно все любят и готовы за него умереть. Он молод. У него опыта нет. Он принимает как должное, что война существенным образом не меняет образа жизни в тылу: те же разговоры в знакомых домах и на улицах, те же вседневные хлопоты, кинематограф, театр, опера, «Фауст».
И действительно, на первых порах война для России складывается благоприятно. Общее благодушие несколько задевают только первые раненые, которых эшелонами вывозят с линии фронта в отдаленные города: в коричневых больничных халатах, с непривычными застывшими серыми лицами, в белых бинтах, пропитанных запекшейся кровью, с замкнутыми, точно склеенными губами.
Но сострадание, милосердие еще живо во многих сердцах. Частные лица устраивают госпитали повсюду, где только могут, интеллигентные женщины добровольно и совершенно бесплатно поступают в эти госпитали санитарками, сиделками, сестрами милосердия. Евгения Викторовна, теща, Тасина мать, организует такой госпиталь в Казенной палате, и не может быть ничего естественнее того, что Булгаков, медицинский студент четвертого курса, добровольно работает в госпитале, как не может быть ничего естественнее того, что вместе с ним, также по доброй воле, санитаркой трудится юная Тася и таскает в своих тонких, в своих хрупких, в своих почти подростковых руках тяжеленные ведра с водой.
К началу университетских занятий они возвращаются в Киев. Движутся медленно, пропускают вперед эшелоны с войсками, которые идут один за другим. Из окна вагона впервые глазам его предстает роевая общая жизнь, о которой он когда-то узнал из романа Толстого. Одинаково остриженных под машинку, одинаково одетых мужчин перевозят в теплушках, в которых прежде, в уже легендарные мирные времена, перевозили только товары и скот, и эти мужчины как ни в чем не бывало выбегают с жестяными или медными чайниками, с закопченными котелками за кипятком. Кажется, что вся Россия сдвинулась с места и едет в одном направлении, с востока на запад, где грохочет что-то неведомое, смысл которого пока что невозможно понять. По окрестным деревням жестко и часто колотят в чугунную рельсу, скликая народ, подлежащий мобилизации и отправке на фронт. Крестьянские пузатые лошади подвозят к железной дороге на открытых телегах своих натруженных пахарей. На станциях воют простоволосые бабы, надрывно режут гармоники, мобилизованные пляшут с пьяным свистом и с дикими криками. Что они? Как? Невозможно молодому интеллигентному человеку понять, однако он убежден тверже твердого, глубоко усвоив уроки Толстого, что судьба России отныне именно в этих корявых мужицких руках.
В городе Киеве он не обнаруживает никаких перемен. Все те же занятия в университете и в клиниках, все те же симфонические концерты в Купеческом просторном саду, все те же гулянья по вечерам при свете электрических фонарей.
Одно только: вокруг него становится все меньше друзей. Молодые бухгалтеры и молодые учителя получают погоны боевых офицеров. Студентов освобождают от воинской повинности на время учебы, однако студенты рвутся в действующую армию добровольцами. Следом за ними в действующую армию рвется кой-кто из последних классов гимназии, отчаянные, смелые вольноопределяющиеся, а вскоре и прапорщики, сплошная интеллигенция, весь младший командный состав, без опыта воинской службы, без понятий о тактике и стратегии, зато с горячим патриотическим чувством в юной груди.
Михаил Булгаков не может попасть на войну: дотошные медики в его организме находят какой-то изъян и от армейской службы по этой причине освобождают вчистую. Его друзьям везет куда больше. Один за другим, в длиннополых шинелях офицерского образца, в защитного цвета фуражках, они приходят прощаться, веселые, страшно довольные, что идут умирать за Россию, гордящиеся своими погонами прапорщиков.
Тут наружу понемногу начинает проступать еще одна сторона роевой общей жизни. На фронт уходит все лучшее, наиболее благородное, честное, горящее жаждой лучше пасть смертью храбрых на поле сражения, но победить исторического врага. И чем в большем количестве это лучшее уходит на фронт, тем явственнее проступает грязная пена, серая толпа обитателей, перед которыми бессильна даже война.
Каким-то обостренным, верхним чутьем они улавливают лазейки, благодаря которым можно не ходить на войну, и проскальзывают в эти лазейки с неуловимым проворством всех паразитов. Через друзей и знакомых они добывают освобождение от воинской службы: у кого плоскостопие, у кого геморрой. С величайшим энтузиазмом трудятся по снабжению армии обмундированием, продовольствием и фуражом. Крадут всюду, где только возможно и даже, казалось бы, невозможно, непристойно украсть. Пьянствуют по ночам, шляются по известным притонам, так что проститутки дорожают в цене гораздо быстрей, чем хлеб, табак и вино, а уж это вернейшая мера, что и почем.
Предстоит уйти на фронт и Боре Богданову, стариннейшему, еще по Первой гимназии, другу, на его свадьбе бывшему шафером, ныне горько влюбленному в Варю. Боря является на Андреевский спуск, дом 13, каждый без исключения день, приносит Варе дорогие букеты ее любимых цветов и подолгу глядит на нее, тоже в длиннополой шинели офицерского образца, в фуражке защитного цвета и в башлыке, с каким-то страшно вытянувшимся, опрокинутым, непонятным лицом, молча поворачивается через плечо и так же молча уходит.
Наконец застенчивый Боря, вздохнув глубоко, делает официальное предложение. Варя отказывает ему наотрез. На другой день Боря приходит проститься, отчего-то сбривши усы. Все удивляются: как же, офицер без усов! Надя спрашивает серьезно:
— Это что?
Боря сурово молчит, и Михаил отвечает за него довольно игриво, а потому по-французски:
— Маленькая демонстрация.
Боря уходит, не появляется несколько дней и вдруг присылает записку, в которой просит сердечного друга Мишу зайти. Ничего особенного записка в себе не содержит. Такого рода записками им приходилось обмениваться и прежде. Сердечный друг Миша, разумеется, находит время к нему забежать и видит старого друга в постели. Они обмениваются незначащими словами. Сердечный друг хочет курить, но у него как нарочно кончились папиросы. Услыша, как он бранится сквозь зубы, Боря отзывается абсолютно спокойно:
— Ну, папиросы можешь взять у меня в кармане шинели.
Ничего проще этого предложения нет. Михаил поворачивается, шарит в кармане шинели, обнаруживает только копейку, говорит со смехом об этой находке, поворачивается к нему, и в этот самый момент глухо бухает выстрел из револьвера. Позднее он опишет и это:
«Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать липнущую муху, и затем его нижняя челюсть стала двигаться, как будто он давился комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные или ружейные раны, хорошо знакомо это движение!..».
И присовокупит подробности жуткие, не истлевшие в памяти за несколько еще более скверных, отвратительных лет:
«Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходящему в тень потолку покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться темные зрачки, белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, потом помутнели и потеряли эту мимолетную красу...»
Так и видишь, как он стоит пораженный, парализованный над телом старинного школьного друга, молодого еще человека, совершенно не в состоянии сообразить, что надо делать и в то же время зная уже, что решительно ничего теперь сделать нельзя, глядя во все ошарашенные глаза на дорогое обезображенное лицо, и все эти раздирающие душу подробности впечатляются в память, точно мозг его делает фотографический снимок в этот жутью наполненный, неповторимый момент.
На папиросной коробке, которая, как оказалось, лежит на столе, начертаны неизбежные в таком деле слова:
«В смерти моей никого не винить».
Все-таки следователь вызывает в свой прокуренный кабинет Михаила как единственного свидетеля самоубийства. О причинах самоубийства бродят темные слухи. Отец уверяет, что Боря каким-то образом не поладил с начальником. Брат будто бы припоминает, что кто-то обругал Борю трусом. Многие шепчутся, что причину-то надо искать в неразделенной любви, и кивают таинственно на Андреевский спуск.
Все может быть. Вдруг могли скреститься все эти причины и вызвать в застенчивой душе интеллигентного юноши катастрофическое истощение сил. Какой смысл нам гадать? Прискорбней всего эта душевная слабость, которой так поразительно много в интеллигентном молодом поколении начала двадцатого века, а ведь это молодое интеллигентное поколение еще слишком много тяжелейших, непереносимейших испытаний неотвратимо ждет впереди.
Что-то происходит и с Михаилом Булгаковым. Он становится задумчивей, сдержанней, строже. Точно первая легкая тень принакрыла лицо и на переносье обозначились первые складки, пока что слегка. Может быть, в душе его возникает чувство ошибки, вины. Может быть, уже шевелится потребность описать каким-то образом то, что несется какой-то постыдной, отвратительной чредой и кривляется и глумится у него на глазах: этого слабодушного мальчика с неестественно дрогнувшим ртом и рядом с ним эту жирную сволочь, которая непристойно и нагло окопалась в глубоком тылу. По временам ему кажется даже, что обо всем этом он бы хорошо написал. Я вижу, как иногда он точно бы застывает на месте и с ненавистью цедит сквозь зубы:
— Ну, погодите, ужо...
Однако едва ли еще сознает, кому и чего надо годить и что означает это предупреждающее ужо.
Положение на фронте между тем ухудшается. Все чаще маршевые роты устало шаркают по мощеным улицам города Киева, скрежещут кованые колеса орудийных лафетов. На фронт уходят все новые пополнения, а с фронта поступают известия о наступлениях, перегруппировках, страшных потерях и отступлениях. Солдатам не хватает винтовок, патронов. Расползаются скользкие слухи о том, что пушек у нас меньше раза в полтора или два, чем у немца, и что наши пушки нередко подолгу молчат, оттого что, видите ли, вовремя не подвозят снарядов, которых как будто вовремя не запасли и в тылу, понимаете ли, сунулись в войну, а не запасли, головотяпы или предатели? Шинели начинают шить из хлопчатой бумаги, для тепла подбивая их ватой. На улицах трясутся калеки без рук и без ног. Любовь к царю, которая так ярко, так повсеместно вспыхнула в начале войны, как будто сняло рукой. В его правительство уже не верит никто. Ползут еще более скользкие слухи, что министры продажны, без исключения все, и предатель сам военный министр. Верховное командование бездарно все, как один, не умеют шагу ступить, отдать ясный и дельный приказ, генералы все, как один, дураки. Шепчутся о Распутине, передают друг другу невероятные вещи. А головка всего шпионажа гнездится будто бы в Царском Селе. Об измене в тылу и на фронте говорят как о деле несомненном и абсолютно доказанном. Война идет всего год, а уже считается несомненно проигранной, хотя никаких оснований как будто для такого суждения пока еще нет.
И похоже, ах, как похоже на то! В августе месяце, лето к концу, резко ухудшается наше положение на участке фронта в Галиции. Идут бои тяжелые, известия о потерях поступают от раненых, да по количеству раненых видно и так. В воздухе точно разливается первый дымок надвигающейся, видимых причин не имеющей катастрофы. Из самых достоверных источников передают, что возможно оставление несравненного города Киева, отвод потрепанных русских дивизий за Днепр. Город Киев переполняется беженцами с западных территорий, но под влиянием всех этих предположений и слухов часть киевлян тоже становится беженцами, вливается в этот грандиозный поток несчастных грязных оборванных голодных людей и движется на восток, на восток, неся в руках или катя на тележках скудное свое достояние, какое удалось унести. Испуганная Варвара Михайловна тоже отправляет своих младших детей в Карачев к сестре. Просторно становится на Андреевском спуске, слишком просторно...
Эх!.. Эх!..
Непременно задумаешься! Сделаешься суровей и строже! Чувство долга, чувство ответственности вырабатывается в сознании молодого интеллигентного человека, перешедшего на последний курс медицинского отделения. Факультеты переводят в Саратов. Однако не трогают медиков: все равно медиков со дня на день на фронт.
И молодой интеллигентный человек учится так, как никогда еще не учился. В его зачетной книжке идет одна и та же однообразная запись: «весьма удовлетворительно», то есть отлично, и сам профессор Яновский, Феофил Гаврилович, знаменитейший терапевт, его любимейший педагог и кумир этих лет, выводит своим микробьим стремительным почерком «весьма удовлетворительно», как и другие, но одна эта запись стократ дороже всех остальных.
Настает 1916 год. Государственные экзамены, ученью конец. В мирные годы государственные экзамены были серьезнейшим испытанием, включали в себя двадцать два сложнейших предмета и в общей сложности длились с июня по сентябрь. Война вмешалась и в них. Время государственных экзаменов переносится на февраль—март, число необходимых для сдачи предметов сокращается почти что наполовину.
«Весьма удовлетворительно» выпускнику Михаилу Булгакову ставят тринадцать раз. Государственная комиссия присуждает ему степень лекаря с отличием. Пределов его радости нет, и как же его не понять: он одерживает первую в своей жизни победу, и как великолепна, как блестяща она! Именно так решительно все должно быть у него! И я не нахожу ничего предосудительного в том, что совместно с другими выпускниками медицинского отделения он пьет всю ночь напролет, поднимая и принимая заздравные тосты, и делается пьян как сапожник, единственный в своей жизни, как утверждают свидетели, раз. Уже под самое утро он приходит домой, если так про его неверную походку можно сказать. Обеспокоенная Тася не ложится всю ночь и преданно ждет. Он стоит перед ней весь счастливый, помятый, улыбается скверной пьяной улыбкой и заплетающимся языком говорит:
— Знаешь, я пьян...
Она суетится, пытается его уложить, однако же он, пошатываясь, отстраняет ее, изрекая:
— Нет, лучше пойдем погуляем...
Она послушно идет рядом с ним. Они медленно поднимаются вверх по Владимирской. Наступает рассвет.
Между тем выдача дипломов затягивается: сохраняется давняя привычка дипломы выдавать в сентябре. Он, как и многие, ждать не желает и добровольцем идет служить в Красный Крест. Его без промедления определяют в киевский госпиталь, переполненный ранеными. Тася в тот же госпиталь поступает сестрой милосердия, чтобы находиться всегда рядом с ним.
Необходимо в этом месте особенно подчеркнуть, что Михаилу Булгакову самым серьезным образом повезло с этим Красным Крестом. Каким именно? Очень простым. Дурная слава идет по армии о военных врачах. Военные врачи слишком часто оказываются бессовестными, бесчеловечными, словно тупыми, в лучшем случае равнодушными к страданиям раненых, пьют отпущенный спирт и безобразят весьма отвратительно в прифронтовой полосе. В Красный же Крест вступают одни добровольцы. То есть заранее люди только гуманнейшие, благороднейшие, честнейшие, интеллигентные люди, проще сказать. И хотя Красный Крест снабжается в десятки раз хуже, чем военные госпитали, дело в Красном Кресте поставлено в десятки раз лучше, так что врачи Красного Креста имеют полное право называться совестью военных врачей. Многие именно так и относятся к ним. Таким образом, герой мой оказывается в прекрасной компании и получает все возможности развернуть свои самые лучшие свойства.
Тем более, что уже через месяц госпиталь поспешно сворачивают и в спешном порядке передвигают к самой линии фронта, в Каменец-Подольский, который отстоит в каких-нибудь пятидесяти верстах от окопов. Поговаривают, что готовится большое, чуть не решающее для всего хода войны наступление.
К появлению на линии фронта он готовится довольно смешно. В чемодан он помещает немного белья и доверху набивает его медицинскими фолиантами, поскольку к миссии врачевателя относится чрезвычайно серьезно, а на память надеется мало. В особенности же его беспокоит удивительно моложавая внешность. Он все еще совершенный мальчик на вид. Рыжеватая щетина, несмотря на двадцать пять лет, едва пробивается на подбородке. Гладкие щеки едва покрыты нежным пушком. Длинные руки, длинные ноги, худоба Дон Кихота, застенчивая сутуловатость типичного интеллигентного юноши. Какой с такой внешностью может быть фронт? Да на фронте в тот факт, что он уже доктор, решительно не поверит никто!
Он размышляет, что бы придумать? Хорошо подошли бы очки в тяжелой оправе, однако глаза у него абсолютно здоровы. Тогда он пробует выработать особенную, внушающую уваженье походку, то есть сдерживает порывистые движения, перестает бегать бегом, учится двигаться с внушительной важностью и пытается говорить размеренно-веско.
Кроме того, в какой-то пустейшей книжонке, которые он все еще имеет слабость листать, он выуживает забавнейшую историю про одного английского джентльмена. Этого английского джентльмена будто бы занесло на необитаемый остров, и его рассудок уже начинает мутиться от одиночества, так что, когда на остров прибыли люди, джентльмен принимает их за мираж и разряжает по ним весь барабан своего револьвера. При этом его находят гладчайшим образом выбритым, и на необитаемых островах английские джентльмены обязаны бриться изо дня в день, потому что и на необитаемых островах они уважают себя, представьте себе. В общем, ужасно похоже на дешевый рекламный проспект.
Тем не менее Михаила Булгакова восхищает этот гордый сын Альбиона. Подражая ему, он густо смазывает свои светлые волосы бриолином и расчесывает аккуратнейшим образом на пробор, а на дно чемодана, в добавление к фолиантам, погружает отличную бритву фирмы «Жиллет», замыслив явиться на линию фронта в самом подтянутом, в самом представительном виде, который набавит ему хотя бы несколько лет.
Гладко выбритый, в шинели офицерского образца, в фуражке, с башлыком на плечах, он всовывает свой чемодан на повозку и отправляется в путь. Изредка он оборачивается назад: за спиной его во тьме ночи еще долго сияет удивительный Владимиров крест.
Расставание не тревожит его. Он торопится исполнить свой долг. И весь киевский госпиталь ужасно спешит со своим сквернейшим обозом по разбитым дорогам войны, мимо станций, забитых военными эшелонами, мимо отрядов солдат, куда-то ведомых безусыми прапорщиками, лица которых не успевают обветриться и загореть.
Обоз у них несравненно худший, чем обозы военных госпиталей. Они тащатся полуголодные, обойденные милостью военных комендатур. Но, как ни странно, к месту своего назначения попадают в точно назначенный срок. Интеллигентные люди, только и стоит сказать еще раз.
Наступление готовится исподволь. В феврале немцы набрасываются на французскую крепость Верден и утюжат ее артиллерийским огнем так ожесточенно, с таким немецким упорством, что в конце концов битва за Верден обходится приблизительно в девятьсот тысяч только убитыми с обеих сторон. Перед лицом этой новой угрозы союзники еще в первый раз пытаются согласовать свои действия. На помощь Вердену французы и англичане в июне или июле должны начать наступление на небольшой речке Сомме. Одновременно русский Западный фронт генерала Эверта, довольно способного тактика, должен начать широкое наступление на Вильну и затем на Берлин. В помощь ему развивает наступление Северный фронт генерала Куропаткина, человека бездарного, нещадно битого и перебитого на Японской войне. Сюда подходят резервы, сюда перебрасывается тяжелая артиллерия. Тем временем Юго-Западному фронту предлагается держаться пассивно и выступить только в случае успеха главного наступления. По этой причине Юго-Западному фронту не дают ни резервов, ни артиллерии, ни запаса снарядов. На Юго-Западном фронте всего лишь переменили командование, и пятого апреля главнокомандующим назначается генерал от кавалерии Брусилов.
Генерал от кавалерии Брусилов не соглашается с решением Ставки. Он находит подготовленность и дух своих войск очень высоким и считает возможным наступление также и на своем направлении. Ставка дает разрешение, но по-прежнему не дает ни резервов, ни артиллерии, продолжая считать Юго-Западный фронт второстепенным, то есть не заслуживающим никакого внимания. Генерал от кавалерии Брусилов и этому рад и приступает к разработке наступательной операции по всему фронту.
Его настойчивость приходится как нельзя кстати. Австрийцы жестоко бьют итальянцев. Итальянцы бегут. Италия того и гляди будет разбита. В таком случае австрийцы через Ломбардию выйдут к французским границам и ударят по незащищенным тылам. Во Франции вполне понятная паника. Депеши, почти истерические, летят в Санкт-Петербург: спасайте, спасайте, спасайте! Спасением может быть только немедленно начатое наступление русских против австрийцев. Наступление не подготовлено, однако русский царь остается верен своим обязательствам, прямо в ущерб своим интересам и положению армии, и дает приказ наступать.
Двадцать второго мая Юго-Западный фронт вынужден начать наступление. Слава Богу, приблизительно в течение месяца генералу Брусилову, Алексею Алексеичу, в юности окончившему кавалерийскую школу, уже в возрасте шестидесяти трех лет, удается к этому времени разработать свою знаменитую операцию. Он проводит в жизнь блистательный план: наступление начинается на самом узком участке, однако всеми его корпусами, так что в бой одновременно вводится около шестисот тысяч русских солдат и почти тысяча восемьсот артиллерийских орудий.
Столь мощный, плотный, внезапный удар приносит мгновенный и невероятный успех: австрийцы бегут так, что их невозможно остановить, только пленными в течение нескольких дней теряют около сорока тысяч солдат, восемьдесят орудий и сто пятьдесят пулеметов. Брусилов не мешкая, тотчас после прорыва линии фронта, расширяет наступление по флангам и в глубину. Этим маневром достигается превосходство сил в два и более раз на каждом отдельном участке, что и само по себе не может не обеспечить блестящий успех. Юго-Западный фронт стремительно, как и положено, мчится на запад.
Госпиталь из Каменец-Подольска срочно перебрасывают в только что захваченные, разбитые, в дыму и пожарищах Черновцы. Раненых страшный поток. Подряд по многу часов моложавый доктор Булгаков, двадцати пяти лет, делает ампутации: ноги, руки, широкий, уже властный разрез мягких тканей, мелкозубчатая хирургическая пила, длинный шов, ноги, руки, разрез, пила, шов, при этом бреется каждый день прекрасной бритвой «Жиллет» и не забывает делать пробор, хотя зачем же пробор, его под белой шапочкой все равно не видать.
Тася приезжает к нему и стоически держит то, что он должен в течение нескольких минут отпилить. Он так устает, что на отведенной квартире тотчас валится на постель и может только читать, однако утром снова бритва, пробор. В боях он, разумеется, участия не принимает и даже и выезжает к линии фронта. Он только беспрерывно слышит удары орудийной пальбы, далекие, глухие, тупые.
Но он не в силах не размышлять. Перед ним наконец непосредственно, в действии общее, роевое начало, та роевая общая жизнь, которой решаются судьбы всякой войны.
Что он видит? Он видит простых крестьянских парней, которые не хотят воевать. И это нежелание, конечно, понятно. Вырванные из глухих деревень, крестьянские парни не понимают ни цели, ни смысла войны и едва ли способны собственными усилиями понять, поскольку она не угрожает их деревне, их дому, детям, жене, она от них далеко-далеко.
Поразительно: среди солдат сплошная неграмотность, и когда Тася приезжает к нему и он встречает ее на принадлежащем госпиталю автомобиле и солдатский патруль требует пропуск, а никакого пропуска на нее он, разумеется, не имеет, он с холодной дерзостью протягивает патрулю медицинский рецепт, и солдаты беспрекословно пропускают ее, увидев бумажку с печатью.
И этой неграмотной, непонимающей и мало способной к пониманию отвлеченных идей серой массой в солдатских шинелях решаются судьбы войны, а вместе с ними и судьбы истории и судьбы страны. Среди этой серой массы в солдатских шинелях кто-то ведет пропаганду, безответственную, безумную, не имеющую примера в истории: бросайте окопы, ступайте домой. Правду сказать, предельно простые слова. Простые слова крестьянские парни понимают прекрасно и охотно бросают провонявшие мочой и калом окопы, минуют заградительные отряды, поставленные во втором эшелоне ловить дезертиров, и в самом деле едут домой, нимало не размышляя над тем, что тем самым открывают дорогу врагу, на позор, на грабеж обрекают родимую землю, Россию без зазрения совести предают.
И все запутывается каким-то таким странным, неестественным образом, что может даже казаться, будто эти крестьянские парни, самовольно бросающие окопы, имеют на эту подлость нечто вроде морального права, хотя совершают явным образом постыдное дело. Он слышит бесконечные толки о самом черном предательстве, о бездарном командовании соседних фронтов, жестокую брань боевых офицеров, и со всем этим не согласиться нельзя. Шутка сказать, перед самым прорывом генерала Брусилова арестован сам военный министр, обвиняемый в преступном бездействии и в государственной даже измене. Хуже, разумеется, некуда! Война же идет! Экая сволочь! Экий подлец!
Всюду предательство, всюду развал. В поддержку Брусилову генералы Эверт и Куропаткин начинают фронтальное наступление, но оба действуют без веры в успех, оба инертны, оба отдают неясные, сбивчивые приказы войскам, и наступление срывается через несколько дней. Тем не менее у них все резервы, вся артиллерия, а Брусилову ни резервов, ни артиллерии не дают. Даже если бы захотели, все равно дать бы вовремя не смогли: железные дороги забиты составами так, что сутками стоят поезда, и не находится никого, кто бы сумел разобрать эти пробки и протолкнуть резервы и артиллерию на Юго-Западный фронт.
И союзнички наши под стать. Ставка просит англичан начать наступление из Салоник на Софию и Будапешт, чтобы снять давление на Юго-Западный фронт спешно переброшенных германских дивизий, а англичане в ответ: такая операция слишком опасна для нас. Известное дело, подлый, преподлый народ! Из воздуха, переполненного миазмами крови, окопов, портянок и боли, сами собой сплетаются, еще в первый раз, два гневных словца:
«Союзники — сволочи!».
Эти же англичане при поддержке французов начинают согласованное наступление на реке Сомме, и начинают безответственно, правда, после, казалось бы, прочнейшей обработки снарядами первой линии германских траншей, не соображая, что умные немцы просто-напросто на время обстрела переправляются во вторую, чтобы оттуда косить англичан пулеметным огнем, и гордые сыны Альбиона по своей неописуемой глупости теряют чуть ли не пятьдесят тысяч солдат, топчутся на фронте не более двадцати километров, местами продвигаются от двух до четырех километров и затихают. Вишь ты, и тут опасно для них! А русские как? А на русских начхать! Полноте, полноте, господа, в первый ли раз? Европа-то нас предавала всегда! Эх, доверчив, слишком доверчив русский народ, а наш царь и вовсе из рук вон!
Эх!.. Эх!..
Правда, конечно, вся наша история об том говорит. А все-таки, все-таки, в том ли истинная причина, что прорыв на Юго-Западном фронте сперва заминается, затем наступленье захлебывается, и не удается развить такой блестящий успех, который только что представлялся всем неминуемым? Интеллигентный молодой человек, прошедший хорошую школу Толстого, не может не обнаружить, что все это, в сущности, миф: и Брусилов, и военный министр, и командующие соседних фронтов, и союзники-сволочи, и даже те, кто так успешно ведет пропаганду в войсках. Он не может не замечать, что не миф только эта роевая общая жизнь, что фундаментальнейшая причина провала так блестяще задуманного прорыва кроется абсолютно в другом. Она кроется именно в том, что серая масса в солдатских шинелях на вате, неграмотная, не понимающая ни цели, ни смысла войны, способная бросать окопы и открывать дорогу врагу, не имеет ни малейшего желания наступать, вообще не имеет ни малейшего желания с кем-нибудь воевать.
Да, да, серая масса в солдатских шинелях на вате одинаково равнодушна и к победе, и к поражению. Поражение не задевает ее души, победа ее духа не поднимает, не окрыляет. Напротив, многие радуются полученному увечью: прекрасно, вот повезло, теперь поскорее домой!
Можно ли с таким настроением победить? Интеллигентный молодой человек отчетливо видит: с таким настроением никогда и нигде нельзя победить. И по этой причине в его внимательных умных глазах блистательный генерал превращается в миф, как превращается в миф Наполеон Бонапарт в бессмертном романе Толстого. Миф! Всего-навсего миф! Линия фронта отодвинулась где-то на шестьдесят, где-то на сто пятьдесят километров, за эти жалкие километры, ход войны нисколько не изменившие, погублено полмиллиона людей, почти столько же захвачено в плен.
Ничтожный, но страшный итог. В направлении заката стихает пальба, и только полевые госпитали с натугой, с нечеловеческой усталостью всего персонала, от хирурга до простой санитарки, продолжают перерабатывать искалеченные человеческие тела, успевая далеко не каждому, кто достигает их чудодейственных рук, спасти жизнь, нечего говорить о руках и ногах.
Наконец прекращается и этот поток. Судьба войны решена. Какие сомнения? Сомневаться нельзя!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |