Глава четвертая

1

Униформы в линялых гусарках с обмотками на ногах иноходью выбегают на арену, сгибаясь под тяжестью партерного ковра, раскатывают его и закрепляют концы. Под брезентовым навесом клубится пар от испарений сотен человеческих тел, плечо к плечу сгрудившихся в одну пеструю, колеблющуюся массу, плотным кольцом замкнувшую круглую площадку, убитую влажными опилками.

Конский пот, навоз, махорка, медный гул оркестра, нестройный гам человеческих голосов, смеха и лая.

Сейчас начнется борьба — третья, последняя часть программы. Международный чемпионат борцов-победителей. Захватывающее дух зрелище.

В проходе давка. Каждый хочет увидеть лучше. Кавалеры отважно прочищают дорогу к первым рядам. За ними поспешают дамы. Лица у них красные от напряжения, волосы прилипли ко лбу, на губах шелуха от семечек.

— Товарищи!.. Осторожно... Товарищи!..

Все грудью напирают друг на друга, дышат в затылок тяжело и жарко, отдавливают ноги, волнообразно покачиваясь вперед, назад, в стороны, обливаясь потом.

— Товарищи-и!

Мальчишки-папиросники сидят на брусьях, поддерживающих шапито. Им лучше всех. Они сидят, болтают ногами, перекликаются, изредка плюют вниз на публику.

На арену выходит человек в черном жакете, голубом галстуке, белых парусиновых полуботинках. У него тщательный пробор, большой нос, сочные губы, открывающие ровные белые зубы. Он изгибается, отводит левую ногу несколько назад, правой рукой делает широкий жест, низко склоняет голову. Общий поклон, дань уважения к почтеннейшей публике. Оркестр обрывает на полуфразе, голоса затихают.

— Сейчас состоится международный чемпионат французской борьбы лучших борцов-победителей!

2

Ланская кладет локти на барьер ложи, похожей на стойло. Она кивает то тому, то другому знакомому, смеется, говорит со своими соседями. Халил-Бек сидит сзади, смотрит, как у нее на виске бьется синяя жилка. Мысленно он зарисовывает ее голову то в том, то в ином ракурсе. И каждый раз это другой человек. Он видит ее у себя в ауле с кувшином на плече или в Париже, сидящей за столиком в кафе, с соломинкой в зубах. Разве можно сказать, что это одна и та же женщина?.. В жизни, как и на сцене, она всегда разная.

— Халил, голубчик, — говорит она, опуская свою ладонь на его рукав, — мне сейчас хорошо, я рада, что освободилась рано и сижу здесь. Все это до ужаса нелепо, а потому весело. Глупо и смешно! Теперь в театре тяжело, больно и все раздражает, а здесь чем хуже, тем лучше. Мы бежим в цирк, потому что не нужно думать. Если начинаешь думать, то становишься старухой, старой, дряхлой, скверной старухой... Я жалею, что служу в драме, а не в цирке. Я бы жонглировала факелами. Или, как Зенида из «Тота», входила бы в клетку со львами. До чего это глупо и интересно! В Екатеринодаре один кубанский казак учил меня джигитовке, но из этого ничего не вышло. Он ожидал успехов в слишком короткое время, а ведь на все нужно терпение. Не правда ли, Халил? Вы умеете ждать? Вы научите меня джигитовке?

Она смеется, румянец заливает ее щеки, голос делается глубоким, полнозвучным.

— Парад алле!

Трубы, барабаны, литавры разрывают густой, как масло, воздух. Один за другим выходят из-за занавески борцы — двенадцать голых красных мужских тел, обремененных своей тяжестью и силой.

— Прибыли пока следующие борцы-чемпионы: Чайкин, чемпион легкого веса, — Нижний...

Пауза. Голый человек делает два шага и кланяется, широко расставив локти.

— Армишвили — Темир-Хан-Шура.

Пауза...

3

Сквозь толпу протискиваются Милочка и Алексей Васильевич. Они то появляются, то скрываются, точно пловцы в пучине Терека.

— Цирк — это какая-то повинность, — говорит Алексей Васильевич, целуя руку Ланской. — Каждый вечер идешь сюда, а уходя, даешь слово никогда не возвращаться. Вы посмотрите на эти лица. На судей, сидящих за столиком. Они испытывают неизъяснимое блаженство, они на высоте своего величия. У них напряженные, красные, многозначительные лица, они забыли о своих шпалерах... Это сидят гуманные, благовоспитанные, не чуждые искусству люди... Стоит только протянуть руку к колокольчику и...

Алексей Васильевич садится в глубине ложи, опирается подбородком на ручку палки, шею втягивает в плечи. Глаза его беспокойно, лукаво оглядывают соседей.

— Я имел удовольствие беседовать с одним из таких гуманных людей.

— Вы нам расскажете об этом, — говорит Ланская улыбаясь, но внезапно улыбка гаснет на ее губах. Глаза ширятся, густо накрашенный рот судорожно дергается. Она хватает первую попавшуюся руку — это рука Милочки — и до боли сжимает ее в своей.

— Что с вами? — тревожно спрашивает Милочка, глядя туда, куда обращен взор Ланской.

— Вы видите?..

— Да, — шепчет Милочка, во рту у ней становится, сухо, — вижу... это Кирим...

— Он смотрит в нашу сторону, он делает какие-то знаки... Халил, голубчик... Бога ради, идите... Кирим — здесь Кирим...

Халил-Бек приподнимается, ищет глазами в густой толпе у входа. Лицо его заостряется, бледнеет. Он узнает знакомую рыжую папаху, крутой горбатый нос, черную бороду.

— Ничего, сейчас, — говорит он и неслышно покидает свое место, скользит между напряженно следящими за борьбой зрителями.

Милочка и Ланская, не разнимая рук, прильнув друг к другу, видят, как он приближается к Кириму и вместе с ним исчезает в входной двери.

Алексей Васильевич увлечен борьбой.

— В партер! В партер! — орет публика. — Неправильно!.. Правильно!.. Потише!..

Борец, рыча, на четвереньках враскорячку ползет на середину ковра. В ложе напряженное молчание.

— Когда же? Господи... скорей...

Через несколько минут Халил-Бек возвращается на место. Он садится рядом с Алексеем Васильевичем и, глядя на арену, говорит тихо и совершенно спокойно:

— Приехал Петр Ильич. Он просит вас к себе. Идемте.

Алексей Васильевич шевелит губами, но слов не слышно. Голова еще больше уходит в плечи. Он не двигается, сидя как убитый. Разве тиф не отрезал от него раз навсегда его прошлое?

Ланская резко подымается со стула, увлекая за собою Милочку.

— Идем, — говорит она сухо и решительно.