1
Кирим сидит у себя в саду. Несколько лет подряд он арендует его у богатого армянина из Эривани. Теперь сад принадлежит городу — армянин давно сбежал, — а Кирим остался по-прежнему арендатором. И все считают этот сад — садом Кирима.
С весны Кирим перебирается из города сюда, ведет уединенную, молчаливую жизнь в своей каменной сторожке. Изредка его навещает его марушка — русская марушка — Маруся, кухарка Дарьи Ивановны. Она приносит ему по пятницам, когда ему нельзя готовить, праздничный обед — тушеную баранину с айвой.
Маруся — добрая баба, Кирим доволен ею, других жен ему не нужно. Она сама зарабатывает себе на хлеб, ей не полагается чадры, колец, серег — ей достаточно ее синей юбки и ситцевой кофты. И она уважает Кирима, ей нравится его борода, сосредоточенная молчаливость и строгость. У каждого свой бог.
Сад Кирима — в конце целого ряда садов у самого Реданта. Оттуда начинается предгорье. Накренившийся плетень, повитой хмелем, терновник, лопухи и лес все выше, все гуще.
Редко кто забредет сюда из города. Только деревья, трава по пояс, птицы и Кирим.
С ранней весны до заморозков — почки, цветень, листва, плоды — одно сменяет другое, как четки в руках правоверного.
Ничто не удивляет Кирима. Все совершается так, как должно совершиться. И ничто не может мешать человеку идти по жизни, как по саду, созданному для него аллахом, — почки, цветень, листва, плоды... Все предугадано — одно ведет за собой другое. Нет ничего, чего не должно было бы быть. Кизмет. (Судьба.)
2
Кирим сидит, подобрав под себя ноги перед дотлевающим углем: он неподвижен, бесстрастен и нем.
«Кто будет беречь рот свой, того и голова будет спасена» — так говорится в адате Рустем-хана.
Над ним вьются осы — он не отгоняет их. Каждая тварь исполняет волю аллаха. Не нужно только мешать ей. Урусы-красноармейцы рвали зеленые яблоки. На другой день один из них умер от холеры. Больше они не приходили.
Кирим смотрит в глубь сада, и в глазах его зеленая сень. Зеленый цвет — самый радостный цвет, цвет Магомета. Глаз никогда не устает смотреть на него. Час, другой, третий...
От корней, от листвы, от крапивной заросли курится перловая зыбь, над нею мошкара и кремовые капустницы, еще выше — ласточки, а в поднебесье — коршуны.
Нос, глаза, уши, рот, каждый волосок в бороде Кирима впитывают, вбирают в себя, как соты, дрёмный мед сада.
Не явь, не сон — благое созерцание.
«Как он только может? — думает Маруся с благоговением. — Сидит — вот и все. Думает. А о чем думает — неизвестно».
Она робеет перед мужем и гордится, что у нее такой мужик. Необыкновенный. Ничем его не удивишь, не обидишь. Сама она суетлива, любопытна — язык без костей. Терпит, терпит — и не выдержит.
— Всех в столовках кормить станут, — говорит она, — никто дома не смей готовить. И всем — одинаковое. Суп и каша. Как ты тогда будешь, Кирим?
— Был — буду, — отвечает он.
— И жен станут раздавать по карточкам. Как кому какую определят. Чтобы ни одна пустой не ходила. А дети — общие. Неделя такая объявлена будет. Ты меня тогда бросишь.
— Иехта (нет).
— То-то. Чего не выдумают. Разве любовь можно по карточке? Нынче помидоры дешевы. Мы теперь всё с помидорами готовим. Только нашему делу скоро крышка. Пропадет Дарья Ивановна...
Сидит, смотрит в сад Кирим, а глаза зеленые. Ничем его не прошибешь. Маруся сдается и замолкает тоже. Вьется дымок между ними, печется на угольях картошка, кричат иволги...
3
— Здравствуй, Кирим!
Кирим медленно поднимает голову и видит перед собой Халила. Но он нисколько не удивлен. Ничуть. Он остается сидеть на месте как ни в чем не бывало, медленно кивает своей бородой, невозмутимо желает пришельцу доброго дня.
Халил тоже присаживается к дотлевающему костру, поджимает под себя ноги.
Так они сидят друг против друга — молчат. Это значит, что им нужно говорить без женщины.
Маруся догадывается — она многому научилась, живя с Киримом. А все же берет любопытство. Зачем пришел сюда этот красивый парень? Кое-что она за ним примечала...
И она начинает разгребать уголь, доставать картошку, очищать ее от золы — медленно и озабоченно.
Но Кирим по-прежнему непроницаем. Он даже не смотрит на Марусю — как будто ее нет. Русский мужик давно загнул бы крепкое слово. А этот — хоть бы что. Ирод, а не человек. У, черный! Его не пересидишь...
Маруся вскакивает, кидает с передника картошку. Говорит, поджимая губы, глядя в сторону:
— Ну, уж мне пора. Счастливо оставаться! Ужо как-нибудь приду в другой раз.
— Прощай, — отвечает Кирим. — Сливу повезу — домой заеду. Жди.
4
Халил-Бек смотрит в сад. Взгляд его бежит между стволами яблонь по зеленому лугу, тонет в зелени, свете, благоухании. Его обволакивает тишина зеленой своей паутиной. Все становится просто и ясно. Какие здесь могут произойти неожиданности?
Отсюда прямая дорога в горы. От кунака к кунаку, по тропам вверх и вверх, к горному кряжу, в аул Чёх.
Камлий — говорит Змейка. Пусть так! Но невольный.
Он ездил в чужие страны, чтобы сделать славным свой аул. Его ждет не смерть, а радость. Радость. Слышишь ты?
А можно там достать кокаин?
Кокаин?..
Там воздух, от которого кровь становится ярче и бежит быстрей; там вода, омывающая не только тело, но и душу; там цветы и травы, кружащие голову, слаще вина. Вот что там есть.
Почему он ей так не ответил?
И Халил улыбается. Он сам смеется над своей сентиментальностью. С ним этого никогда не случалось. По правде сказать — раньше он не чувствовал такой большой любви к своему аулу, к своей стране. Там живут очень дикие, очень бедные люди. Ему не раз становилось скучно, когда он приезжал туда. Они приходили все — кланялись, садились, с изумлением глядя на его краски, на мольберт, на портреты. Они не понимали, как можно рисовать людей. «Ведь это грех, — говорили они, — писать следует цветы, травы, сплетать из них узоры ковров, украшать ими стены мечетей, но живых людей?.. Только аллах творит человека, дает ему душу, а душа невидима».
Нет, они отказывались понимать и сидели молча, с укором.
«Твой сын имеет искусную руку, — говорили они его отцу, уходя, — он может прославить нас, но пусть не подымает своей руки на человека».
Эти люди стали ему чужими с того времени, как он побывал в Мюнхене и Париже, в Риме и Флоренции. Нельзя запереться у себя, сказать, что ты занят, что тебе мешают. Такой поступок почли бы кровной обидой, достойной отмщения. Слишком священно гостеприимство в его стране.
Гость входит не спросясь, кланяется и садится — он твой господин, ты уже не принадлежишь себе.
Многие хвалили его краски. Им нравилось выжимать из тюбиков кармин, сиену, умбру, размазывать краску по камню.
И он не смел противиться. Вот какой это народ.
5
Однажды, после трех лет отсутствия, возвращаясь по дороге из Темир-Хан-Шуры, Халил встречает старого, дряхлого горца. Он хром, слеп на один глаз, лицо его безобразно — глубокий шрам идет от края уха до подбородка, искривив нос. На нем жалкие, пропахшие черемшой лохмотья, а в руках изумительное ружье — превосходный английский штуцер с золотой резьбой и чеканкой на прикладе.
Он кланяется Халилу, желает ему счастливого пути. Халил смотрит на старика, ожидая, что тот попросит милостыню; невольно берется за бумажник, но тотчас же его удерживают за руку.
— Кто это? — спрашивает Халил у своего спутника. — Откуда у него такое ружье? Где он стащил его?
— Тише, — отвечает спутник-аварец, друг детства Халила, — это охотник, охотник за турами.
— Ты охотник за турами?
Халил смотрит на грязного, хромого старика и не верит. Он знает, что такое охота за турами. Это самая опасная, самая трудная охота.
— Да, я охотник.
— Но разве ты можешь лазить по обрывам и так метко стрелять, чтобы попасть в тура?
Халил невольно смеется, глядя на урода. Это, конечно, нищий, стянувший ружье, или сумасшедший, шатающийся по горам.
Но старик ничего не отвечает. Он просто поворачивает спину. Уходит, шкандыбая сломанной ногой.
— Ты напрасно обидел его, — говорит аварец, — его все знают. Это первый стрелок — Гуниб.
— Первый стрелок — без глаза?
Они сидят, отдыхают, пережидают время, пока солнце в зените. В такую пору даже лошади изнемогают и отказываются идти. Аварец рассказывает небылицы про старика, но Халил не верит и смеется.
— Это было сто лет назад, — говорит он, — теперь старик ни на что не годен. Разве ты сам не видишь? Он ушел пристыженный.
Но вот они слышат выстрел. В горах выстрел разносится далеко. Он повторяется несколько раз. Можно подумать, что стреляют с разных сторон.
Но горцы точно определяют, откуда несется пуля, и никогда не ошибутся.
— Это Гуниб, — говорит аварец.
Потом они еще раз прислушиваются, но в горах тихо. Только один заряд разрядил охотник.
Солнце заходит за сосны, лучи его падают откосо, деревья отбрасывают длинную синюю тень.
Халил и его спутники седлают лошадей, медленно продолжают свой путь. Они подымаются все выше и внезапно видят впереди себя человека, согнувшегося под тяжестью какой-то ноши. Он идет, припадая на одну ногу.
Халил узнает старика, не веря своим глазам. На спине у него убитый тур.
— Ты убил его одним ударом? — спрашивает Халил.
Старик не отвечает, скидывает ношу на дорогу и показывает на турью голову. На виске запеклась кровь — туда попала пуля. Потом он снимает ружье, кладет его на свою добычу, кланяется и говорит:
— Прими от меня.
Так ответил он на сомненье Халила. Это был поистине царский подарок. И Халил принял его с благодарностью. Он не смел больше обижать старика.
Вот какой это народ.
6
— Ты что-нибудь хочешь от меня?
Халил далеко ушел в своих мыслях — зеленое солнце в его глазах, в его сердце. Он не слышит.
Кирим смотрит на него, повторяет свой вопрос.
— Да, Кирим, ты должен доказать мне свою дружбу.
— Я слушаю.
— Мне нужны две лошади, надежный проводник, тайная тропа и твой кунак на дороге, который примет меня, как тебя.
— Ты не один?
— Нет, не один.
— Джигит?
Халил отвечает не сразу. Кровь ударяет ему в голову. Но Кирим бесстрастен.
— Нет... Женщина.
Теперь медлит Кирим. Он обдумывает, гладит свою бороду, глаза опущены вниз.
— Хорошо, — наконец произносит он, — через три дня я буду у тебя.
— А скорее? Кирим, разве нельзя скорее?
Старик встает, ожидая, пока встанет гость. Потом ведет его по саду под яблонями — к сливняку.
— Ешь, — говорит он, наклоняя ветку, — хорошая слива.
Халил рвет малиновые, покрытые голубой пылью плоды, с жадностью утоляет ими жажду. Он знает, что больше Кирим ничего не скажет, что нужно покориться.
Три дня...
За плетнем у Реданта, там, где лопухи и дубовый лес, ползущий в гору, Халил начинает бежать. Он бежит в гору все быстрей и быстрей, перепрыгивает через пни — мелькает среди деревьев там и тут. Движения его легки и свободны. Сердце бьется уверенно и ровно. Лицо — как у мальчишки. Он кричит пронзительно и высоко — эхо откликается ему, — потом падает плашмя наземь — на самой вершине холма. Внизу целиком виден город, вверху горы, небо.
Он лежит и смеется. Так смеялся он только в детстве. Весь он кажется себе легким, освобожденным.
— Горы! Горы! — повторяет он. — Горы!..
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |